А однажды нас предали
«После смерти Сталина меня выпустили, и я сразу уехала в монастырь житомирской епархии. В то время на Украине было ещё много монастырей, открытых во время войны, со всех сторон страны поступали туда молодые девушки, пока в начале шестидесятых годов не начались Хрущёвские гонения, сопровождавшиеся закрытием и монастырей, и храмов, и семинарий.
В 1959 году, например, в Тернопольской епархии произошло возмутительное событие. Оно было организовано властями для того, чтобы восстановить население против духовенства. Задумав закрыть Почаевский скит и Кременецкий женский монастырь, Кременецкий райком партии приказал всем председателям сельсоветов в районе объявить населению, что монастыри предложил закрыть Львовский и Тернопольский Архиепископ Палладий.
В Кременце, в праздник, после литургии огромная толпа богомольцев набросилась на Палладия. Во владыку летело всё, что попадало под руку. Водитель с большим трудом сумел посадить его в машину и вывезти через плотную толпу. Вслед владыке кричали: „Раз так поступает церковь, нечего туда нести деньги!“.
Мы, несколько молодых инокинь и совсем молоденьких послушниц, объединились и с помощью мирских богомольцев в селе Старый Тараш напечатали листовки. В них говорилось о том, что монастыри закрывает не архиерей, а Советская власть, прячась за спину архиерея и подрывая тем веру. Мы призывали народ силой защищать святые места.
Народ, с кольями и вилами в руках, толпами стал сбегаться в Скит, монастырь взяли в кольцо. Голос набата разносился по округе. Не миновать бы мне тогда за мою инициативу заключения, да сохранил Господь. А произошло вот что. По неосторожности я вручила листовку одной местной почаевской женщине, которая варила борщ для богомольцев и выносила его во двор Лавры на продажу.
Эта женщина заявила на меня в милицию, и я была арестована. Из Тернополя прибыл представитель КГБ майор Догадин. К моей радости и удивлению, он оказался порядочным человеком. На допросе я не призналась, что была организатором и распространителем листовок, сказала лишь, что подняла одну-единственную листовку и, прочитав, отдала её кому-то.
Сделала же это потому, что прочитала в ней настоящую правду. Догадин работал в КГБ недавно, в прошлом был военным, послали его на работу в КГБ после разоблачения культа личности Сталина на XX съезде партии. Он сам рассказал мне об этом. Узнав, как толпа чуть не убила Палладия по вине Кременецкого райкома, Догадин временно отпустил меня на свободу, чтобы я нашла женщину, которой отдала листовку.
Эту женщину я отыскала, и дело было закрыто. Но Догадин, очевидно, догадывался, что именно я была инициатором листовок, прощаясь со мной во дворе, он сказал: – Валерия, прошу вас, не хватайтесь за колесо истории. Вы не остановите его, оно вас раздавит! Я ничего не ответила и ушла. Почаевский скит и Кременецкий монастырь все же закрыли.
Прошло три года, и невероятно огромный шквал гонений обрушился на Киево-Печерскую и Почаевскую Лавры. Монахи подверглись жестокому нападению милиции. Избиваемые, искалеченные, они до последнего защищались, но напрасно, их волоком вытаскивали на улицу и продолжали бить.
Десятки гробниц с мощами Лаврских святых угодников были взломаны, святых „разули“, вытаскивая золотые нити из обуви. В храме Дальних пещер милиционеры ломом обвалили и разбили в осколки фрески XII века. Погибла и фреска о хождении человеческой души по мытарствам. В завершение блюстители порядка организовали антирелигиозные экскурсии по Лавре.
Всё это делала Почаевская милиция». «В отличие от русских сёл, сёла Украины в хатах своих имели много икон. Благодаря иконоделию, белые чистенькие украинские хатки, вместо портретов вождей мирового пролетариата, стали украшаться иконами Спасителя, Божьей Матери, Николая угодника и других святых.
Все монастыри Киева, Житомирщины, а также всей Украины изготавливали фотокопии икон, украшая их фольгой, цветами и нежными восковыми венками. Эти поделия они успешно распространяли по сёлам. Партийное руководство Украины было этим сильно недовольно и чинило немало препятствий, преследуя распространителей.
Но борьба властей с повсеместным иконоделием успехов не имела – хатки по-прежнему продолжали украшаться иконами. Молодёжь в сёлах, вопреки пресловутому запрещению властей, венчалась, абсолютно всех детей крестили – даже без ведома их отцов. Порою крестины младенцам устраивали дома по ночам.
В нашем Житомирском монастыре в должности секретаря была игуменья Магдалина. Игуменский жезл и крест она получила в 1942 году во время войны в Житомирском Успенском женском Подворье от епископа Леонтия (Филипповича), умершего впоследствии в эмиграции, в Чили.
После закрытия монастыря в начале шестидесятых годов игуменья Магдалина поселилась в Житомире, и вокруг неё сплотилась довольно большая группа монахинь и послушниц разного возраста. Были куплены и построены в частном порядке дома, где существовал строгий за кон общежития.
В этих домах ухаживали за престарелыми монахиня ми, не имевшими пенсии. К игуменье Магдалине при ходили молодые девушки, желавшие монашествовать. На Украине мало оставалось монастырей, но даже тем, что остались было строжайше запрещено принимать желающих. Это был тяжёлый и беспросветный период для вновь народившегося послевоенного монашества.
Матушка Магдалина вместе с монахиней-врачом, матушкой Ноной Пашининой, с упованием на помощь Божию, поехали в Москву, чтобы просить благословения у Святейшего Патриарха Алексия I на образование Киновии – обители типа скита, причём без всякой регистрации у властей.
В те годы благословение Киновии Святейшим было деянием величайшего мужества и необыкновенного доверия. Игуменья Магдалина подала Святейшему следующее прошение, которое подписали сорок сестёр: „Ваше Святейшество! Мы обращаемся к Вам, как законному наследнику престола великих святителей Московских Пётра, Алексия, Ионы, Филиппа и Гермогена!
Мы знаем, какими страшными запретами Вы связаны. Мы ни единым словом Вас не подведём. Во имя Господа нашего, Иисуса Христа, дайте нам Ваше Первосвятительское благословение“. Святейший благословил Киновию небольшой иконочкой Пресвятой Троицы, сказав при этом, что так же начинал свою обитель Преподобный Сергий.
В Киновии молодые сёстры учились петь и читать, работали в больницах, ухаживали за престарелыми монахинями, среди которых были такие, о которых вспоминаю с благоговением. Например, мать Ольга Лушкова, дочь житомирского царского генерала, в 18 лет бежала в монастырь с первого же бала, на который повёз её отец. Вскоре грянула революция, мать Ольга была арестована, как дочь генерала, и 10 лет провела в тяжелейших условиях заключения.
В том лагере, где она содержалась, на глазах всех заключённых заколотили и подожгли барак с политзаключёнными мужчинами. Отчаянно кричавших женщин отталкивали, угрожая сжечь. Освободившись, мать Ольга приехала в Житомир, где её ожидало невероятное событие: безмозглый сотрудник КГБ Ерёмин предложил ей, после всего пережитого, стать агентом!
И монахиня невольно спросила: „Вы в своём уме?“ Другая монахиня Серафима Савицкая в юности была воспитанницей Смольного пансиона благородных девиц. А вот матушка Таисия Карпачёва, родившаяся ещё до отмены крепостного права, обладала уникальной мудростью и природным остроумием. Она знала множество народных поговорок.
Приведу некоторые из них. „Не отвечай безумному по безумию его, да не подобен ему будеши“. „Собака брешет, а пан едет“. „Если послать куда-нибудь глупого, то за ним надо посылать другого, а потом поневоле пойдёшь за ним и сам. Так лучше сразу самому пойти“.
Смерть этой матушки была необычной: на престольный праздник на Макария весеннего ей придавили селезёнку в церкви, а умерла она день в день и час в час на Макария осеннего. Много необычных людей было среди монахинь. Лично я в Киновии занималась иконоделием. Иконы мы возили по сёлам на лошадях, а иногда и машинах.
Помню, как-то мы пришли продавать иконы в село Ласки Пародического района Житомирской области, и нам сообщили, что в селе произошло явное чудо. Рассказывали, что из армии комиссовали паренька, который умирал дома от уремии (отказали почки). У него уже не было аппетита, он ничего не ел.
Однажды мать, по обыкновению подойдя утром к кровати больного с предложением покушать, услышала от него, что его ночью покормила горбатенькая седая нищая, которая, оказывается, умерла пятьдесят лет назад. Она сказала во сне пареньку, что родом из соседнего села Кацовщина, что остатки её хаты остались у неких Гришников на участке, а помнит её в селе девяностолетний дед Конь.
„Помнит меня и твоя мама, – сказала она умирающему, – ей было восемь лет, когда твоя бабушка кормила меня и подавала мне милостыню! За это и я покормлю тебя“ – и подавала ему что-то очень вкусное и ароматное, то есть небесную пищу. На прощание как бы в раздумье сказала: „Ты мог бы ещё пожить, но у нас лучше, чем сейчас на земле“.
Жители села действительно обнаружили на указанном участке фундамент от очень маленькой хатки, а дед Конь и мать юноши сразу вспомнили нищенку. Хоронили юношу все молодые люди из Ласков и окрестных сёл, и всю дорогу до кладбища пели: „Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный помилуй нас“.
***
А однажды – в Словечно – нас предали. Произошло это в доме церковного старосты Клима. Пятеро нас было, и арест для всех был крайне нежелателен и опасен. Словещанское радио, не переставая, вещало на украинском языке: „Товарищи-колхозники! В наши сёла врываются шайки монашек, которые срывают плакаты и портреты советских вождей. Кто увидит монашку, должен схватить её и привести в сельсовет или в милицию“.
Вот нас и задержали. Отняли иконы. Передо мной встала задача выручать сестёр. Угроза нависла и над Киновией. Жили же мы полулегально. Купили несколько хат в селе, вот и вся наша Киновия. Спасти положение могла только я – психучётная. Шепчу матушке Ноне-врачу: „Уводи сестёр, я отвлеку“, – и со всего маху бью по окну. Стёкло вдребезги, из порезанной руки кровь ручьём бежит. Осторожно сую в рот осколок стекла, обмазываю кровью лицо.
Матушка Нонна сразу все поняла и закричала: - Она психически больная, смотрите, она ест стекло! Держите, отберите у нее стекло! Я же, изображая сумасшедшую, прыгала со стеклом в зубах, испуская при этом дикие вопли, Воспользовавшись замешательством окружающих, матушка Нонна с сёстрами выскочили в открытую хозяйкой дверь и убежали.
Одна искренне верующая женщина спрятала их на сеновале. Милиция прочесала всё село, заблокировав из него все выезды. На другое утро, в 5 часов юная послушница Лидия услышала сквозь сон тихий голос: - «Сёстры, уходите». «Это был голос Ангела-ханителя», скажет потом матушка Магдалина.
По благословению местного священника, добрые люди вывели сестёр из села и повели по замёрзшему болоту. Путь был не близкий. Только через семь километров показался дальний хутор другого района. Ну, а я продолжала изображать сумасшедшую, пока, наконец, не была увезена в местный дом умалишённых, в Прилуки.
Заведение было хуже тюремного. Антисанитария, на некоторых кроватях по двое больных, одеял почти не было, холод страшный, невероятная грубость! Попав в больницу, я не произнесла ни слова. И медперсонал перестал обращаться ко мне. Врач, некая Берта Ефимовна, еврейка, начала делать мне уколы аминазина, от которых кружилась голова и хотелось спать.
Написать родителям в Москву мне не разрешили и сами не сообщили им ничего. А еще, к моему огорчению, я услышала, что было дано распоряжение забирать в психбольницу всех монашек, которые придут меня проведать. Слава Богу, две молоденькие послушницы были вовремя предупреждены верующими санитарками и едва успели убежать.
- Ну, как дела? - ехидно спросила меня врач Берта Ефимовна, - Ничего, полечим тебя - и гениальность твоя сразу поубавится! И еще раз, ехидно усмехнувшись, она ушла. И тогда я поняла: «Пока я не потеряла силы, надо бежать! Воспользоваться любыми обстоятельствами - но бежать, бежать и бежать!»
Улучив подходящий момент (это происходило в комнате, где мы умывались), я забралась на бачок с водой, стоявший на табуретке, вылезла в очень небольшое квадратное окошечко, под самым потолком, перевернулась и повисла, как на турнике, над землёй на высоте полуторного этажа.
Помолившись, разжала пальцы. Благодаря нашего Создателя, я благополучно приземлилась. В то время мне было 33 года, а может, и 34, точно не помню. Я очутилась на морозе в одном платье и лёгких туфлях, а был февраль. Территория больницы была огорожена высоким забором. Раньше тут был концлагерь.
У меня под платьем была лестница, которую я заранее сплела из бинтов и старых чулок. Я подбежала к забору, забросила на него лестницу, зацепив её за выступ забора, и полезла, но слабые бинты оборвались, и я упала. Я была в отчаянии! С дальнего конца территории уже слышался топот приближающихся шагов - это была погоня за мной. Я вспомнила, что санитары больных бьют, и мне стало страшно.
Что делать, как спастись? Я поняла, что спасения нет! И тогда в отчаянии взмолилась Богу: «Господи, помоги, спаси, погибаю!» И тут же меня осенило я бросилась к рядом стоящему домику с надписью: «Рентген и лаборатория». Естественно, там никого ночью не было! Но и дверь, к моему сожалению, оказалась закрытой.
Я подбежала к окну - и с силой надавила раму. Она, к моей радости, подалась. Я влезла в проем и, к счастью, успела вставить раму на место. И уже благодарила Создателя за то, что стекло не разбилось! Едва я успела отскочить от окна, мимо пробежало более десяти санитарок. Они подошли к забору и, увидев на нём оборванную лестницу, решили, что я бежала через забор.
Они бросились через проходную за территорию. Вероятно, обошли всё село, были даже у родителей Лены, нашей послушницы из этого села. Наконец, вернулись в больницу, очевидно, недоумевая, куда я могла подеваться. Я же осторожно сняла скатерти со всех столов, занавески с окна и сплела новую прочную лестницу.
На себя я надела восемь белых халатов, грудь перевязала половиками, ступни ног обернула ватой, которую тут нашла, голову покрыла двумя салфетками с тумбочек, всей душой помолилась Богу, вышла из домика, с большим трудом, не сразу, но все же преодолела забор и ушла по шоссе. Идти по шоссе было не безопасно, ибо время от времени по дороге мчалась скорая помощь психбольницы. Завидев свет фар, я ныряла то в лес, то в канаву. Благодаря белому халату меня на снегу не было видно…
Спустя некоторое время областное начальство, к которому обратилась матушка, помогло всё уладить. Но ещё долгое время мы не выезжали в сёла с иконами».
***
Валерия Зороастровна (Макеева) Записки инокини. М.: Родное Пепелище, 2008
В Кременце, в праздник, после литургии огромная толпа богомольцев набросилась на Палладия. Во владыку летело всё, что попадало под руку. Водитель с большим трудом сумел посадить его в машину и вывезти через плотную толпу. Вслед владыке кричали: „Раз так поступает церковь, нечего туда нести деньги!“.
Мы, несколько молодых инокинь и совсем молоденьких послушниц, объединились и с помощью мирских богомольцев в селе Старый Тараш напечатали листовки. В них говорилось о том, что монастыри закрывает не архиерей, а Советская власть, прячась за спину архиерея и подрывая тем веру. Мы призывали народ силой защищать святые места.
Народ, с кольями и вилами в руках, толпами стал сбегаться в Скит, монастырь взяли в кольцо. Голос набата разносился по округе. Не миновать бы мне тогда за мою инициативу заключения, да сохранил Господь. А произошло вот что. По неосторожности я вручила листовку одной местной почаевской женщине, которая варила борщ для богомольцев и выносила его во двор Лавры на продажу.
Эта женщина заявила на меня в милицию, и я была арестована. Из Тернополя прибыл представитель КГБ майор Догадин. К моей радости и удивлению, он оказался порядочным человеком. На допросе я не призналась, что была организатором и распространителем листовок, сказала лишь, что подняла одну-единственную листовку и, прочитав, отдала её кому-то.
Сделала же это потому, что прочитала в ней настоящую правду. Догадин работал в КГБ недавно, в прошлом был военным, послали его на работу в КГБ после разоблачения культа личности Сталина на XX съезде партии. Он сам рассказал мне об этом. Узнав, как толпа чуть не убила Палладия по вине Кременецкого райкома, Догадин временно отпустил меня на свободу, чтобы я нашла женщину, которой отдала листовку.
Эту женщину я отыскала, и дело было закрыто. Но Догадин, очевидно, догадывался, что именно я была инициатором листовок, прощаясь со мной во дворе, он сказал: – Валерия, прошу вас, не хватайтесь за колесо истории. Вы не остановите его, оно вас раздавит! Я ничего не ответила и ушла. Почаевский скит и Кременецкий монастырь все же закрыли.
Прошло три года, и невероятно огромный шквал гонений обрушился на Киево-Печерскую и Почаевскую Лавры. Монахи подверглись жестокому нападению милиции. Избиваемые, искалеченные, они до последнего защищались, но напрасно, их волоком вытаскивали на улицу и продолжали бить.
Десятки гробниц с мощами Лаврских святых угодников были взломаны, святых „разули“, вытаскивая золотые нити из обуви. В храме Дальних пещер милиционеры ломом обвалили и разбили в осколки фрески XII века. Погибла и фреска о хождении человеческой души по мытарствам. В завершение блюстители порядка организовали антирелигиозные экскурсии по Лавре.
Всё это делала Почаевская милиция». «В отличие от русских сёл, сёла Украины в хатах своих имели много икон. Благодаря иконоделию, белые чистенькие украинские хатки, вместо портретов вождей мирового пролетариата, стали украшаться иконами Спасителя, Божьей Матери, Николая угодника и других святых.
Все монастыри Киева, Житомирщины, а также всей Украины изготавливали фотокопии икон, украшая их фольгой, цветами и нежными восковыми венками. Эти поделия они успешно распространяли по сёлам. Партийное руководство Украины было этим сильно недовольно и чинило немало препятствий, преследуя распространителей.
Но борьба властей с повсеместным иконоделием успехов не имела – хатки по-прежнему продолжали украшаться иконами. Молодёжь в сёлах, вопреки пресловутому запрещению властей, венчалась, абсолютно всех детей крестили – даже без ведома их отцов. Порою крестины младенцам устраивали дома по ночам.
В нашем Житомирском монастыре в должности секретаря была игуменья Магдалина. Игуменский жезл и крест она получила в 1942 году во время войны в Житомирском Успенском женском Подворье от епископа Леонтия (Филипповича), умершего впоследствии в эмиграции, в Чили.
После закрытия монастыря в начале шестидесятых годов игуменья Магдалина поселилась в Житомире, и вокруг неё сплотилась довольно большая группа монахинь и послушниц разного возраста. Были куплены и построены в частном порядке дома, где существовал строгий за кон общежития.
В этих домах ухаживали за престарелыми монахиня ми, не имевшими пенсии. К игуменье Магдалине при ходили молодые девушки, желавшие монашествовать. На Украине мало оставалось монастырей, но даже тем, что остались было строжайше запрещено принимать желающих. Это был тяжёлый и беспросветный период для вновь народившегося послевоенного монашества.
Матушка Магдалина вместе с монахиней-врачом, матушкой Ноной Пашининой, с упованием на помощь Божию, поехали в Москву, чтобы просить благословения у Святейшего Патриарха Алексия I на образование Киновии – обители типа скита, причём без всякой регистрации у властей.
В те годы благословение Киновии Святейшим было деянием величайшего мужества и необыкновенного доверия. Игуменья Магдалина подала Святейшему следующее прошение, которое подписали сорок сестёр: „Ваше Святейшество! Мы обращаемся к Вам, как законному наследнику престола великих святителей Московских Пётра, Алексия, Ионы, Филиппа и Гермогена!
Мы знаем, какими страшными запретами Вы связаны. Мы ни единым словом Вас не подведём. Во имя Господа нашего, Иисуса Христа, дайте нам Ваше Первосвятительское благословение“. Святейший благословил Киновию небольшой иконочкой Пресвятой Троицы, сказав при этом, что так же начинал свою обитель Преподобный Сергий.
В Киновии молодые сёстры учились петь и читать, работали в больницах, ухаживали за престарелыми монахинями, среди которых были такие, о которых вспоминаю с благоговением. Например, мать Ольга Лушкова, дочь житомирского царского генерала, в 18 лет бежала в монастырь с первого же бала, на который повёз её отец. Вскоре грянула революция, мать Ольга была арестована, как дочь генерала, и 10 лет провела в тяжелейших условиях заключения.
В том лагере, где она содержалась, на глазах всех заключённых заколотили и подожгли барак с политзаключёнными мужчинами. Отчаянно кричавших женщин отталкивали, угрожая сжечь. Освободившись, мать Ольга приехала в Житомир, где её ожидало невероятное событие: безмозглый сотрудник КГБ Ерёмин предложил ей, после всего пережитого, стать агентом!
И монахиня невольно спросила: „Вы в своём уме?“ Другая монахиня Серафима Савицкая в юности была воспитанницей Смольного пансиона благородных девиц. А вот матушка Таисия Карпачёва, родившаяся ещё до отмены крепостного права, обладала уникальной мудростью и природным остроумием. Она знала множество народных поговорок.
Приведу некоторые из них. „Не отвечай безумному по безумию его, да не подобен ему будеши“. „Собака брешет, а пан едет“. „Если послать куда-нибудь глупого, то за ним надо посылать другого, а потом поневоле пойдёшь за ним и сам. Так лучше сразу самому пойти“.
Смерть этой матушки была необычной: на престольный праздник на Макария весеннего ей придавили селезёнку в церкви, а умерла она день в день и час в час на Макария осеннего. Много необычных людей было среди монахинь. Лично я в Киновии занималась иконоделием. Иконы мы возили по сёлам на лошадях, а иногда и машинах.
Помню, как-то мы пришли продавать иконы в село Ласки Пародического района Житомирской области, и нам сообщили, что в селе произошло явное чудо. Рассказывали, что из армии комиссовали паренька, который умирал дома от уремии (отказали почки). У него уже не было аппетита, он ничего не ел.
Однажды мать, по обыкновению подойдя утром к кровати больного с предложением покушать, услышала от него, что его ночью покормила горбатенькая седая нищая, которая, оказывается, умерла пятьдесят лет назад. Она сказала во сне пареньку, что родом из соседнего села Кацовщина, что остатки её хаты остались у неких Гришников на участке, а помнит её в селе девяностолетний дед Конь.
„Помнит меня и твоя мама, – сказала она умирающему, – ей было восемь лет, когда твоя бабушка кормила меня и подавала мне милостыню! За это и я покормлю тебя“ – и подавала ему что-то очень вкусное и ароматное, то есть небесную пищу. На прощание как бы в раздумье сказала: „Ты мог бы ещё пожить, но у нас лучше, чем сейчас на земле“.
Жители села действительно обнаружили на указанном участке фундамент от очень маленькой хатки, а дед Конь и мать юноши сразу вспомнили нищенку. Хоронили юношу все молодые люди из Ласков и окрестных сёл, и всю дорогу до кладбища пели: „Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный помилуй нас“.
***
А однажды – в Словечно – нас предали. Произошло это в доме церковного старосты Клима. Пятеро нас было, и арест для всех был крайне нежелателен и опасен. Словещанское радио, не переставая, вещало на украинском языке: „Товарищи-колхозники! В наши сёла врываются шайки монашек, которые срывают плакаты и портреты советских вождей. Кто увидит монашку, должен схватить её и привести в сельсовет или в милицию“.
Вот нас и задержали. Отняли иконы. Передо мной встала задача выручать сестёр. Угроза нависла и над Киновией. Жили же мы полулегально. Купили несколько хат в селе, вот и вся наша Киновия. Спасти положение могла только я – психучётная. Шепчу матушке Ноне-врачу: „Уводи сестёр, я отвлеку“, – и со всего маху бью по окну. Стёкло вдребезги, из порезанной руки кровь ручьём бежит. Осторожно сую в рот осколок стекла, обмазываю кровью лицо.
Матушка Нонна сразу все поняла и закричала: - Она психически больная, смотрите, она ест стекло! Держите, отберите у нее стекло! Я же, изображая сумасшедшую, прыгала со стеклом в зубах, испуская при этом дикие вопли, Воспользовавшись замешательством окружающих, матушка Нонна с сёстрами выскочили в открытую хозяйкой дверь и убежали.
Одна искренне верующая женщина спрятала их на сеновале. Милиция прочесала всё село, заблокировав из него все выезды. На другое утро, в 5 часов юная послушница Лидия услышала сквозь сон тихий голос: - «Сёстры, уходите». «Это был голос Ангела-ханителя», скажет потом матушка Магдалина.
По благословению местного священника, добрые люди вывели сестёр из села и повели по замёрзшему болоту. Путь был не близкий. Только через семь километров показался дальний хутор другого района. Ну, а я продолжала изображать сумасшедшую, пока, наконец, не была увезена в местный дом умалишённых, в Прилуки.
Заведение было хуже тюремного. Антисанитария, на некоторых кроватях по двое больных, одеял почти не было, холод страшный, невероятная грубость! Попав в больницу, я не произнесла ни слова. И медперсонал перестал обращаться ко мне. Врач, некая Берта Ефимовна, еврейка, начала делать мне уколы аминазина, от которых кружилась голова и хотелось спать.
Написать родителям в Москву мне не разрешили и сами не сообщили им ничего. А еще, к моему огорчению, я услышала, что было дано распоряжение забирать в психбольницу всех монашек, которые придут меня проведать. Слава Богу, две молоденькие послушницы были вовремя предупреждены верующими санитарками и едва успели убежать.
- Ну, как дела? - ехидно спросила меня врач Берта Ефимовна, - Ничего, полечим тебя - и гениальность твоя сразу поубавится! И еще раз, ехидно усмехнувшись, она ушла. И тогда я поняла: «Пока я не потеряла силы, надо бежать! Воспользоваться любыми обстоятельствами - но бежать, бежать и бежать!»
Улучив подходящий момент (это происходило в комнате, где мы умывались), я забралась на бачок с водой, стоявший на табуретке, вылезла в очень небольшое квадратное окошечко, под самым потолком, перевернулась и повисла, как на турнике, над землёй на высоте полуторного этажа.
Помолившись, разжала пальцы. Благодаря нашего Создателя, я благополучно приземлилась. В то время мне было 33 года, а может, и 34, точно не помню. Я очутилась на морозе в одном платье и лёгких туфлях, а был февраль. Территория больницы была огорожена высоким забором. Раньше тут был концлагерь.
У меня под платьем была лестница, которую я заранее сплела из бинтов и старых чулок. Я подбежала к забору, забросила на него лестницу, зацепив её за выступ забора, и полезла, но слабые бинты оборвались, и я упала. Я была в отчаянии! С дальнего конца территории уже слышался топот приближающихся шагов - это была погоня за мной. Я вспомнила, что санитары больных бьют, и мне стало страшно.
Что делать, как спастись? Я поняла, что спасения нет! И тогда в отчаянии взмолилась Богу: «Господи, помоги, спаси, погибаю!» И тут же меня осенило я бросилась к рядом стоящему домику с надписью: «Рентген и лаборатория». Естественно, там никого ночью не было! Но и дверь, к моему сожалению, оказалась закрытой.
Я подбежала к окну - и с силой надавила раму. Она, к моей радости, подалась. Я влезла в проем и, к счастью, успела вставить раму на место. И уже благодарила Создателя за то, что стекло не разбилось! Едва я успела отскочить от окна, мимо пробежало более десяти санитарок. Они подошли к забору и, увидев на нём оборванную лестницу, решили, что я бежала через забор.
Они бросились через проходную за территорию. Вероятно, обошли всё село, были даже у родителей Лены, нашей послушницы из этого села. Наконец, вернулись в больницу, очевидно, недоумевая, куда я могла подеваться. Я же осторожно сняла скатерти со всех столов, занавески с окна и сплела новую прочную лестницу.
На себя я надела восемь белых халатов, грудь перевязала половиками, ступни ног обернула ватой, которую тут нашла, голову покрыла двумя салфетками с тумбочек, всей душой помолилась Богу, вышла из домика, с большим трудом, не сразу, но все же преодолела забор и ушла по шоссе. Идти по шоссе было не безопасно, ибо время от времени по дороге мчалась скорая помощь психбольницы. Завидев свет фар, я ныряла то в лес, то в канаву. Благодаря белому халату меня на снегу не было видно…
Спустя некоторое время областное начальство, к которому обратилась матушка, помогло всё уладить. Но ещё долгое время мы не выезжали в сёла с иконами».
***