Дела и «безделки» честного человека: предтеча Пушкина Николай Карамзин
Пушкин, порой критиковавший Карамзина за его отношение к самодержавию, в конце концов пришел к выводу: «История государства Российского» есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека». Этот труд открыл Россию Европе. Прежде о допетровском прошлом нашей страны за границей судили с известным пренебрежением, теперь же главное произведение Николая Карамзина перевели на европейские и даже китайский языки. Автора называли первым русским историком и последним летописцем. Во всех своих работах он оставался прежде всего литератором, но в первую очередь — доверительным собеседником для своего читателя.
САМЫЙ МИРНЫЙ ГВАРДЕЕЦБудущий знаменитый писатель, историограф, языковед появился на свет вдалеке от столиц, в деревне Знаменское Казанской губернии, в усадебном доме небольшого поместья отца. С детства проявлял страсть к учебе. О симбирском пансионе, в котором получил начальное образование, Карамзин впоследствии писал: «Человек любит место своего рождения и воспоминания... Родина мила сердцу не местными красотами, не ясным небом, не приятным климатом, а пленительными воспоминаниями, окружающими, так сказать, утро и колыбель...»
В 15 лет Николая приняли в лейб-гвардии Преображенский полк, и это была высокая честь для провинциального юного дворянина. Его отец, отставной военный, мечтал, что сын станет боевым генералом, а будущий писатель увлеченно играл в карты, танцевал, слагал стихи и читал на всех европейских языках. В полку его уважали, однако довольно скоро, в чине поручика, он вышел в отставку, чтобы целиком посвятить себя служению музам. Карамзин на несколько лет вернулся в любимый Симбирск, а потом, после путешествия по Европе, обосновался в Первопрестольной, где основал «Московский журнал» и издал свою первую книгу — сборник стихов с «программным» названием «Мои безделки». (Ломоносов или Херасков, при том, что чувство юмора им обоим отнюдь не было чуждо, нипочем бы не озаглавили так свою книгу.) В поэзию он привнес негромкий шорох листопада и такие же элегические чувства-настроения, которым, как правило, даже не требовалась рифма. Патетику Николай Карамзин оставил классицистам, а сам отдал предпочтение белым стихам, погрузившись в меланхолию:
Веют осенние ветры
В мрачной дубраве;
С шумом на землю валятся
Желтые листья.
Осень в округе и в душе — это было искренне, элегантно, но по минорному настрою не вполне соответствовало характеру автора, главным чертам его деятельной, предприимчивой натуры. И тем не менее поэтическая маска меланхолика принесла ему признание и любовь читателей. Нашлись и литературные единомышленники, прежде всего Иван Дмитриев (будущий министр юстиции, между прочим), посвятивший другу «ответный» сборник стихов под названием «И мои безделки». Ивана Ивановича считали вождем литературно-мировоззренческого направления «честных граждан», для коих личные переживания оказались важнее государственных запросов. Николай Михайлович был куда сложнее.
РЕФОРМАТОР СЛОВЕСНОСТИ
Первым профессиональным русским литератором мы часто называем Пушкина. Но это, пожалуй, не вполне справедливо по отношению к его предшественнику. Ведь именно Карамзин начал большую игру с отечественным читателем, формируя вкусы, создавая популярные журналы и сборники. Основал первое в России частное литературно-политическое издание «Вестник Европы», благодаря которому сформировалось целое направление в литературе и общественной мысли. Николай Михайлович прослыл как вождь новаторов, порывавших с церковнославянской речью и некоторыми старинными обычаями, но сам он держался в стороне от распрей и в свой журнал привлекал не только «реформистов», но и записных консерваторов, людей екатерининского времени — Гаврилу Державина, Михаила Хераскова и других. (Гаврила Романович даже благословил коллегу в стихах: «Пой, Карамзин! И в прозе глас слышен соловьин».)
Редактор со всеми умел находить общий язык, и неудивительно, что на склоне лет он вольно или невольно станет основателем двух самых мощных, причем враждовавших между собой, течений русской мысли. Своим его считали и западники, и славянофилы, а Карамзин был скорее мудрым центристом, не склонным ни к перекосам почвенничества, ни к отчаянному, безоглядному преклонению перед Западом. Эта взвешенная позиция свойственна прежде всего его зрелым книгам, хотя и в молодые годы, когда новаторы вели сражения с «ретроградами», Николай Михайлович избегал подобных ристалищ.
Карамзинские повести быстро задали тон в российском обществе, этические нормы для поколения будущих победителей Наполеона. Особенно — «Бедная Лиза», после которой в моду вошли чувствительность, сентиментальность, трепетное отношение к любовным переживаниям. По царившим прежде канонам классицизма на первое место ставились дела государственные, служение Отечеству, любви же в повседневной жизни «идеального героя» отводился весьма скромный уголок. Николай Карамзин открыл для страны жанр лирической повести. Над его книгами плакали и клялись в вечной верности. Созданные на волне успеха «Бедной Лизы» повести «Остров Борнгольм», «Сиерра-Морена» и написанная после некоторого перерыва «Марфа-посадница, или Покорение Новагорода» приумножили славу новатора-беллетриста. Он открывал читателям экзотические страны, тайны прошлого, но главное, учил всех сопереживанию, сочувствию, став, по существу, первым выдающимся русским прозаиком.
ДА ЗДРАВСТВУЕТ СЕНТИМЕНТАЛИЗМ!
Благодаря учебникам мы знаем, что Карамзин — «типичный представитель» сентиментального стиля, возникшего и быстро отцветшего в России на рубеже XVIII–XIX веков. Но что есть карамзинский сентиментализм? Это не просто заимствование «душевных мотивов» у Лоренса Стерна и других европейских писателей, для русского автора был важен идеал доброго человека, а еще — углубленное внимание к собственной личности, к интимным переживаниям, причем без натурализма, под туманной дымкой легкой меланхолии. Такого прежде явно недоставало нашей чересчур воинственной, вычурно философской словесности.
До Карамзина поэзия едва ли не отождествлялась с государственной службой. Во имя просвещения державы, ради утверждения некой истины поэты водились с царями и вельможами, воспевали ратные успехи, излагали в стихах мечты о политических преобразованиях. Николай Михайлович не любил патетики, предпочтя ей жанр дружеского послания, непринужденного разговора с читателем о высоком и низком, писал заметки о временах года, о старении всего и вся — с легкой грустью, без претензии на глобальную трагедию.
«С ним родилась у нас поэзия чувства, любви к природе, нежных отливов мысли и впечатлений, словом сказать, поэзия внутренняя, задушевная», — отмечал мало кого хваливший Петр Вяземский. В карамзинских «безделках» читатели обретали целый мир, жили и растворялись в нем.
Отныне просвещенная Россия стала изъясняться в литературе, переписке, устной речи по-новому. Под влиянием Карамзина русская аристократия стала куда серьезнее относиться к эпистолярному жанру. Писатель и сам подавал пример, рассылая откровенные и раздумчивые письма десяткам корреспондентов. Именно с этого началась великая русская литература, которая через полвека после «сентиментальных опытов» возьмет невиданные высоты.
Он любил Европу и Париж, однако вовсе не восторгался революционными ветрами, властвовавшими тогда над Францией, считал их следствием авантюр прослойки государственных преступников. Увидев краешком глаза то, что происходило в этой взбаламученной стране, он вполне искренне и обдуманно поставил новоявленной республике диагноз: «Не думайте, однако ж, чтобы вся нация участвовала в трагедии, которая играется ныне во Франции. Едва ли сотая часть действует; все другие смотрят, судят, спорят, плачут или смеются, бьют в ладоши или освистывают, как в театре! Те, которым потерять нечего, дерзки, как хищные волки; те, которые всего могут лишиться, робки, как зайцы; одни хотят все отнять, другие хотят спасти что-нибудь».
Быть может, те впечатления помогли ему осмыслить феномен русской смуты, научиться ценить просвещенное самодержавие.
ДЕРЖАВНАЯ ИСТОРИЯ
Россия в начале XIX века ощущала себя великой державой. Но в отличие от французов, немцев, англичан у нас еще не была написана история Отечества — такая, которую можно было читать с огромным интересом, извлекая из нее уроки. Одним из воспитателей молодого императора Александра I был талантливый поэт, друг Карамзина Михаил Муравьев. Тот и посоветовал царю назначить придворным историографом знаменитого писателя. Последнему полагался недурной пенсион и доступ ко всем светским и церковным архивам. Когда Николай Михайлович взвалил на себя эту ношу, он вряд ли представлял, что посвятит музе Клио оставшиеся 23 года жизни почти без остатка. Довести повествование до периода войны с Наполеоном историографу не позволила смерть, прервавшая фундаментальный труд на событиях Смутного времени.
Прошлое по Карамзину — сконцентрированный жизненный опыт множества поколений. В «Предисловии» к «Истории государства Российского» автор написал о нашем земном пути удивительно просто и глубокомысленно: «Мудрость человеческая имеет нужду в опытах, а жизнь кратковременна».
Служба придворного историографа была не только хлопотной, но и довольно опасной подчас. Он неизменно пребывал в двух шагах от опалы. Карамзину, можно сказать, повезло с императором: Александр I, вообще-то не шибко любивший словесность и гуманитарные науки, к нему лично относился с уважением и симпатией. Монарху нравилась карамзинская сдержанная рассудительность, к тому же Николай Михайлович был далек от бунтарских идей, характеризовал самодержавие как «палладиум России», показывал величие таких предшественников августейшего императора, как Владимир Святой и Иван Третий. Их масштаб придавал особый блеск и правлению Александра Благословенного. Более гармоничных отношений между мыслителем и государем отечественная история, пожалуй, не знала.
С первым томом «Истории...», произведшим на современников даже более сильное впечатление, чем «Басни» Ивана Крылова, познакомилась вся читающая Россия. А девятый изменил не только литературную и научную жизнь, но и отношение к государству, к нашему историческому наследию. Еще, казалось бы, недавно Михаил Херасков, размышляя о том, какое событие в национальной истории стало ключевым для формирования великой державы, отдал приоритет взятию Казани Иваном Грозным, то есть обратился не к царствованию Петра Великого, коим тогда было принято восхищаться, а к последнему правителю державы из рода Рюриковичей... Тем громче прозвучали карамзинские разоблачения.
По влиянию на общество эту книгу можно сравнить с секретным докладом Хрущева на ХХ съезде КПСС. Произведенный эффект был столь же противоречивым. Карамзин отнесся к первому русскому царю как моралист и писатель, не считаясь с обычаями XVI века, с необъективностью многих источников, бросающих тень на монарха-воина, самодержца-законодателя. Когда маститый литератор читал о происходивших в тот период казнях и расправах, его охватывала волна негодования, и он не стал отделять легенды от исторической правды. Впоследствии многие подхватили карамзинский «мотив», превратив Грозного в исчадие ада, что никак не способствовало объективному изучению далекой эпохи, ставшей для России одной из ключевых.
СОБЕСЕДНИК ИМПЕРАТОРА
В последние годы жизни Николай Михайлович обыкновенно проводил лето в Царском Селе. Александр I избрал его себе в собеседники. Они разговаривали о политике, об истории, о вере. Писатель не во всем соглашался с императором, но тот позволял ему рассуждать и говорить по совести, без политеса.
Чем глубже Карамзин погружался в историю, тем яснее понимал: безоглядное западничество превращается в болезнь, наносящую государству и народу колоссальный ущерб. А ведь его много лет считали истинным «русским европейцем»! Теперь он убеждал царя вернуться к коренным, традиционным ценностям, но без рискованных рывков, а постепенно.
1825 год стал роковым. Николай Карамзин был потрясен сначала загадочной смертью Александра I в Таганроге, потом — декабрьским восстанием. Историк, забыв надеть шубу, ходил по улицам Петербурга, из-за чего простыл и смертельно заболел. Он видел на снегу следы пролитой крови, большая история непосредственно ворвалась в его жизнь и оказалась неприглядной.
Врачи говорили, что его может спасти климат Италии. Новый император готов был поспособствовать такому путешествию (даже корабль снарядили), однако победить свой недуг придворный историограф не успел, 22 мая 1826 года сердце Николая Михайловича остановилось.
Пройдет несколько десятилетий, и ученые-гуманитарии во многом его «перерастут», особенно по части критического отношения к источникам и знания археологии. В одном «История...» осталась непревзойденной: написанная рукой чрезвычайно талантливого писателя, она говорит с читателем взволнованно и удивительно искренне.
Материал опубликован в ноябрьском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».