Горькая правда. Преступления ОУН-УПА (продолжение)

Нельзя отождествлять бандеровцев
со всем украинским народом.
Виктор Полищук

Журнал «Камертон» публикацию перевода книги канадского публициста, политолога, доктора философских наук Виктора Полищука «Горькая правда. Преступления ОУН-УПА», впервые изданной в 1995 году в Торонто на украинском и польском языках небольшим тиражом на собственные средства автора. Порой к названию книги добавляют еще и «Исповедь украинца».

В этой части публикации Виктор Полищук довольно подробно рассказывает о своей семье и своей биографии. Но скорее это не автобиография, в большей степени это мемуары, которые позволили автору не только дать емкое описание взаимоотношений поляков и украинцев, но и объяснить причину, по которой, как он сам говорит, у него появилось непреодолимое желание написать эту книгу.

«Я не украинофоб и не полонофил» и «пишу на тему ОУН-УПА с позиций украинца, который не является коммунистом и не является националистом», – указывает он. 

Вместе с тем, не является Виктор Полищук и антикоммунистом, хотя и упоминает о своих работах «Права человека в теории и практике СССР», «Права народов в теории и практики СССР», «Очерк анатомии большевизма», основной мыслью которых называет то, что «зло большевизма началось уже с Ленина, а не как тогда показывали, со Сталина». Работы эти, хотя и содержат критику, указывают на ряд несовпадений марксизма с марксизмом-ленинизмом, теории с практикой, но являются скорее философскими и юридическими, а не идеологическими, и ни в коей мере не призывают к какой-либо борьбе советской властью, тем более вооруженной. К тому же многие выводы, касающиеся того, что принято называть перегибами советской власти, совпадают с теми, которые в разное время были сделаны самими ее высшими органами.

Не в меньшей степени будет способствовать пониманию, почему Виктор Полищук называет украинский национализм фашизмом, империализмом, тоталитаризмом и даже расизмом раздел о вопросах терминологии, который позволит исключить разное ее понимание, как, к примеру, происходит с англоязычными источниками, в которых слово «национализм» близко по значению слову «патриотизм», что «широко используют украинские националисты в своем влиянии на англоязычное окружение, в формировании взглядов англоязычных политиков, англоязычных средств массовой информации на украинский национализм, который после войны в глазах западного мира изображают как патриотическое движение, которое боролось с большевизмом и даже с нацизмом».

Михаил Корниенко

Начало книги можно прочитать здесь. 

РАЗДЕЛ 2. ТЕМА И АВТОР

Я всегда обращал внимание не только на то, что написано, но и на то, кто написал. На тему ОУН-УПА, их преступности и совершенных преступлений написано много, в частности, польскими авторами. На эту тему писали украинские советские авторы, и они обращали, прежде всего, внимание на антибольшевистский террор ОУН-УПА, кроме этого, они в своем написании были ограничены требованиями партийной идеологии. Считаю, что читатель имеет право знать те детали из жизни автора, которые могут пролить луч света на его попытку видеть события объективно. Обычно информацию о себе не предоставляют авторы исследований, однако, в этом случае мой труд представляет, кроме собранных написанных материалов и информации респондентов, также своего рода опыт через автопсию (исследование какого-либо предмета собственными глазами в противоположность знакомству с ним путем рассказов других лиц, – прим пер.). Иначе выглядит дело, когда опыт по автопсии исходит от поляка, а иначе, когда об украинском национализме пишет украинец, между прочим, на основании собственных наблюдений, разговоров, которые тоже являются доказательством. Пишу на тему ОУН-УПА с позиций украинца, который не является коммунистом и не является националистом. Пишу на тему, на которую с критических позиций никто из украинцев до сих пор не писал. Поэтому читателю, как украинцу, так и поляку, надлежит дать информацию. Тем более, что родился я от отца украинца и матери польки. Представленная здесь информация об авторе касается исключительно национального аспекта.

В межвоенное время на Волыни, иначе, чем в Галиции, в смешанных украинско-польских семьях отлично складывались отношения. В Галиции, в связи с властвующим среди украинцев греко-католическим (униатским) вероисповеданием, догматически и организационно подчиненным Римско-католической Церкви, членами которой были преимущественно поляки и галицкие украинцы, действительные браки могли заключатся то в одной, то в другой церкви, то есть в церкви римского, латинского или же восточного обряда, когда супруги были смешанные, польско-украинские. В такой будущей семье сыновья, когда речь идет о вероисповедании, и даже национальность, шли по отцу, а дочери по матери. Складывались на первый взгляд удивительные семьи, в которых одни дети были римскими католиками и поляками, а другие – греко-католиками и украинцами. Это потому, что с римским католицизмом по обычаю отождествляли польскую национальность, в то время как с греко-католицизмом – украинскую национальность. Такая была традиция, которая впоследствии стала трагедией для многих в смешанных семьях.

На Волыни сложилась иная традиция. Там украинцы были, как правило, православными. Перед тем, как венчаться, будущая семья супруги решала: идти в церковь (православную) или в костел (римско-католический)? И хотя юридически вероисповедание не связано с национальностью, супруги и рожденные от них дети, если брак заключался в православной церкви – становились украинцами, напротив, если брак заключался в костеле – вся семья, то есть супруги и дети становились поляками. Такая была традиция. О том, в каком обряде – православном или католическом – должны были венчаться смешанные супруги, решали такие факторы как эмоциональная ангажированность, интеллектуальное преимущество одного из будущих супругов или его имущественное положение. Все споры между будущими супругами и их родственниками о том, должна ли она, семья, стать православной украинской или католической польской, решались перед браком. Такая развязка, кажется, была лучше, чем традиция в Галиции, которая в самом зарождении смешанных супружеских пар не способствовала полной консолидации семьи. В нормальном обществе это не должно вызывать проблем, но не в условиях примитивно-националистического отношения к «чужакам» идеологии ОУН.

Отец мой — Варфоломей, сын волынских, хозяйничающих на шести гектарах крестьян, окончил среднюю агрономическую школу в Белокринице, расположенной недалеко от Кременца. Мать, по крещению Анеля Витковская, происходила из бедной, сотни лет назад осевшей на Волыни, польской многодетной семьи. Мой дед, Ян Витковский, был работником без профессии. У матери было всего 2 класса приходской школы. Поэтому не удивительно, что мои родители венчались в православной церкви – перед браком мать перешла в православие и получила имя «Нина». Интересной может быть информация о том, что только старший брат моей матери, Антон, женился на польке, и то в то время, когда в ходе II мировой войны всю их семью Витковских по непонятным причинам на некоторое время эвакуировали на Люблинщину, в город Дубенки. Младший мамин брат, Станислав, женился на украинке с Кубани, еще более младший брат Мечислав, которого все знали как Митьку, женился на украинке Полине, они стали украинцами, младшая сестра Геля вышла замуж за украинца и стала украинкой, самый меньший брат Юзеф женился на православной чешке Нанде, и стали они украинцами, и только самая младшая сестра Сабина вышла замуж за украинца, заключив брак в костеле, и дядя Василий стал Базилем, стал поляком.

Тем не менее, все, живя в предместье, за исключением многодетной семьи брата Антона, разговаривали между собой по-украински. Даже тетя Сабина с мужем Василием, хотя и заключили брак в костеле, разговаривали между собой по-украински.

Я, как и мои сестры, воспитывался в украинской патриотической семье, которая, однако, не имела ничего общего с пренебрежением к полякам или евреям. Ближайшим нашим соседом был еврей Гершко, с которым отец и мать разговаривали исключительно по-украински, так же как и мы, дети, с его детьми. Никогда между нами не было ссор, а на еврейскую пасху сосед давал нам мацу.

В нашем городке не было украинской школы, поэтом я ходил в польскую, а читать и писать по-украински научил меня отец. Окончив в 1939 году семь классов, я сдал экзамен в коммерческую гимназию в нашем городе, однако, война и арест отца большевиками 17 сентября 1939 года перечеркнули планы моей дальнейшей учебы. Все каникулы мы, дети, проводили в селе, у деда и бабы. Ни от них, ни от кого-либо в селе тогда я никогда не слышал плохого слова в адрес поляков или евреев. Село было однонациональным, украинским, спокойным, работящим. Характерно, что никогда, ни летом, ни во время рождественских или пасхальных праздников, которые, как правило, мы проводили у деда и бабы в селе, я не видел там пьяного человека. У моих деда и бабы за год уходило не более пол-литра водки: по маленькой рюмке выпивали дедушка, мой отец и дядя Иван. На домах не было замков, двери запирали колышком, что означало, что никого дома нет. О кражах никто не слышал. Разве, что откуда-то с Подолья, как говорили, иногда появлялись конокрады, да и это было редко. Поэтому конюшни запирались на засов. Пишу об этом, чтобы дать образ спокойного волынского села, которое во время войны (не это, собственно, село) стало местом многих неслыханных трагедий. О национализме до войны мне не приходилось слышать, но много было разговоров о коммунистах. Мой отец был активным украинцем, боролся за ведение богослужения на украинском языке, где-то в 1932 году ездил в Почаев и там, во время какого– то торжества, именно он выбросил с высокой почаевской колокольни длинный, достающий до самой земли украинский желто-голубой флаг. А возвращался из Почаева с православным епископом из Луцка, заезжали к нам, мать угощала. Именно тогда этот епископ посадил меня возле себя в авто и прокатил меня больше километра. Я впервые проехался на авто. Не знаю фамилии епископа.

Отца, как я говорил, большевики арестовали 17 сентября 1939 года, и больше я его никогда не видел. Одни говорят, что его убили большевики в Дубенской тюрьме по приказу начальника НКВД Винокура в конце июня 1941 года, когда отступали перед немецкой армией, другие же говорят, что замучили его вместе с другими в подземелье монастиря Бернардинов в Дубно, где в последние годы найдено большое количество человеческих останков. А остальную семью, то есть мать, двух сестер и меня, большевики депортировали 13 апреля 1939 года в североказахстанскую область, за Урал. Большинство депортированных составляли поляки, но между ними были и украинцы, евреи, белорусы.

В селе Бахмут, в Северном Казахстане, в дом нас принял выселенный в 1930 году с Подолья Михаил Гутовский. Плату за жилье с нас не брали, все мы, то есть наша семья и бездетные супруги Гутовские, жили в одной комнате, потому что больше их, комнат, не было, в ней также была кухня. В 1941 году нас взяли на строительство железной дороги Акмолинск-Карталы. Жили в бараке около 200 человек под одной крышей, без перегородок, нары возле нар – поляки, четыре семьи украинские, две белорусские и одна еврейская. И, хотя жили в нищете, хотя работа была тяжелая, донимал голод и холод – на одного разу не было ссор на национальной почве. Все понимали друг друга, поляки между собой разговаривали по-польски, украинцы по-украински, кроме этого, вперемешку, – один раз по-польски, один раз по-украински.

В 1941/1942 годах многие поляки пошли добровольцами в армию ген. Андерса. Я не пошел, потому что я – украинец. В ноябре 1944 г. в рамках акции Союза польских патриотов в СССР (Ванда Василевская, Альфред Лямпе), когда я работал в паровозном депо в Акмолинске, организовали перевозку поляков из Казахстана на Украину, тогда уже освобожденную из-под немецкой оккупации. Нас, нашей семьи, не было в списках, потому что мы – украинцы. Сестры и мать в то время работали на железной дороге под Карагандой. В ноябре в Северном Казахстане была уже зима, морозы до 30° (явное преувеличение по поводу ноябрьской погоды, обычно во второй декаде ноябре начинает замерзать осенняя слякоть, и средняя температура составляет около минус 5ᵒС, минус 15-20ᵒС – это заморозки, – прим. пер.). На станции Акмолинск II формировался эшелон с поляками для их перевозки на Украину. На Украину! Можно представить мои чувства – поляки едут на Украину, а я, украинец, остаюсь в Казахстане. Я решил действовать. Пошел к знакомой польке госпоже Ванде Хомич, которая была назначена старшей над эшелоном. Сказал, что и я хочу ехать. Она сразу же, без всяких колебаний, согласилась, хотя прекрасно знала, что мы – украинцы. Эшелон формировался больше недели, не все поляки имели возможность приехать из Акмолинска: то кто-то заболел, то председатель колхоза не дал коней, то еще что-то. А я работал. Чтобы поехать за матерью и сестрами – нужно время. Нужно сделать так, чтобы на работе меня не искали. И я повредил себе правую руку: зажег на ее поверхности смоченную в нефти вату. Таким образом я получил «бюллетень» и поехал товарняком под Караганду, забрал сестер и мать и возвратился. Мы успели до отправления эшелона на Украину. На Украине, на Левобережье, в Днепропетровской области, в совхозе мы жили и работали с ноября 1944 по март 1946 года. Жили и не знали в то время о том, что происходит в Западной Украине. По договоренности между правительствами Украинской ССР и Польши весной 1946 года поляки должны были выезжать в Польшу. И снова нас не было в списках на репатриацию. Потому что у нас были паспорта с указанием национальности: украинцы. Тогда я написал своим родным, которые и прислали мне из моего города метрику (свидетельство) о рождении моей матери, в которой указывалось, что она крещена в костеле, а значит – полька. Я снова обратился к полякам, мол, и мы хотим в Польшу. Кто же, после Казахстана, хотел остаться под большевиками? Поляки согласились и внесли нас в списки. Мы сожгли советские паспорта и оставили страну под названием СССР. Я дважды спасался от пребывания под большевиками: раз в ноябре 1944 года в Акмолинске, и тогда мне помогла полька Ванда Хомич, и раз в Васильковском совхозе на Днепропетровщине, в феврале 1946 года. И тогда, когда мы ехали эшелоном из Казахстана, и когда мы ехали из Днепропетровщины в Польшу, о нас в вагоне знали, что мы – украинцы.

В первые дни марта 1946 года эшелон задержался в Перемышле, в который успели убежать мои тетки: Сабина с дочерью и Геля с мужем и детьми. Те, последние, хотя и были украинцами, убежали перед большевиками, хотя не имели за собой никакой вины. Они из Тимошишиных стали Томашевскими, Сергей стал Юзефом (есть польское имя Sergiusz — Се́ргиуш, – прим. пер.), Владимир (сын) стал Владиславом (есть польское имя Włodzimierz – Влодзимеж, – прим. пер.), а Людмила (дочь) Люциной (в польском языке также есть Ludmila, – прим. пер). Мы остались в Перемышле. С тетей Сабиной я начал разговаривать, как и всегда, по-украински. Она меня сразу же перебила:
– Не смейте признаваться, что вы украинцы. Здесь такое творилось и еще творится, что невозможно описать. Я все объясню.

После того, как нам дали помыться, когда выбросили нашу завшивленную одежду, накормили, тогда и начали рассказывать – о пленных, об украинской полиции, об уничтожении евреев, об УПА, об убийствах поляков, о польской полиции.

Именно тогда, в марте 1946 года, я впервые услышал об УПА, о бандеровцах. Меня охватил ужас. Мне посоветовали ехать в Западные Земли, что я и сделал. С того времени я скрывал свою национальность. Мне казалось, что я – один-одинешенек украинец на всю Польшу. В городе Легница я стал работать слесарем, окончил курсы водителей.

Осенью 1946 года на улице города я встретил товарища из Казахстана, поляка Богдана М. Тот знал, что я украинец, успел уже узнать об УПА. Знал кое-что о бандеровцах. Слово за слово и он сказал, что стал учеником педагогического лицея и посоветовал мне начать учебу. Только, – говорит, – не признавайся, что ты украинец.

Я окончил педагогический лицей, а впоследствии, вместе с тем же Богданом М., стали мы студентами юридического факультета Вроцлавского университета. Окончив его, я получил назначение на работу в прокуратуру, работу я начал в городе Явор, где жила моя мать.

И так наступил 1956 год. В Варшаве появилось Украинское общественно-культурное общество, начала выходить украинская газета «Наше слово». Я стал писать для этой газеты, о чем и узнал шеф Воеводской прокуратуры во Вроцлаве Ян Земба. Он вызвал меня к себе и во время разговора я ему заявил, что я – украинец. Он приказал мне прекратить писать для украинской газеты. Я на это ему сказал, что то, что он говорит, это «национализм чистой воды». Он приказал мне написать заявление об увольнении из органов прокуратуры, а мне тогда не хватало нескольких месяцев для того, чтобы впоследствии стать адвокатом без отдельных экзаменов. Я сказал: «Если у вас есть основания – выбросьте меня дисциплинарно».

Уволился я из прокуратуры как раз тогда, когда мне это было выгодно, но имел уже за собой первый опыт антиукраинского отношения ко мне.

С 1956 года все, кому нужно и не нужно, знали о том, что я украинец. Я начал работать юрисконсультом в райисполкоме, на предприятиях. Девять лет я пытался, чтобы меня приняли в адвокатуру. Хороший мой знакомый, судья, однажды повторил мне слова местного адвоката: «Мы этого ск… сына украинца не примем!».
Приняли. Впоследствии этот адвокат выражался обо мне суперлятивами (в данном случае слово высшей (как положительной, так и отрицательной) оценки чего-либо, – прим. пер.), мы стали друзьями.

Работая в адвокатуре, я имел еще два приключения, связанные с моей национальностью. Как-то раз один из адвокатов, под хмельком, совсем без национального контекста, сказал в мой адрес: «Этот украинец с черным поднебесьем» (аналог русского «с черной душой», «с двойным дном», – прим. пер.). Никто его не поддержал, он вынужден был оставить работу в Яворе. А в другой раз я услышал такую точку зрения о себе: «Иди к тому ск… сыну украинцу, он выиграет тебе дело». Это повторил мне клиент.

Я никогда до конца не смирился с фактом вражды между частью украинского и частью польского народов. Меня, который жил, играл, учился и впоследствии работал в Казахстане среди поляков и украинцев, всегда после марта 1946 года мучил этот вопрос. В 1948 году, в рамках уроков польского языка, мы в классе писали на заданную тему: «Мечты моей жизни». Преподавателем польского языка был магистр Зигмунт Островский, человек высококультурный, чувствительный педагог, о котором впоследствии узнал, что он, после освобождения из «офлага» (сокращение от Offizierslager für kriegsgefangene Offiziere – концентрационный лагерь для интернированных офицеров, первые такие лагеря появились в 1939 году после завершения военных действий в Польше, – прим. пер.), в Германии женился на вывезенной на принудительные работы в Германию украинке. Так вот тогда я написал, что моей мечтой является сделать что-то в направлении сближения двух народов – польского и украинского, потому что, мол, «из одного сам происхожу, а среди второго вырос». Я этим не сказал, что я украинец, но мысли мои понравились преподавателю, с этого времени он стал уделять мне больше внимания.

В 1956 году, уже работая в Яворе, я решил попробовать написать на Юридическом факультете Вроцлавского университета докторскую диссертацию на тему «Юридическая ситуация национальных меньшинств в Польше». Я написал соответствующее заявление, беседовал по этому вопросу с проф. Мицельским, который благосклонно отнесся к моему замыслу. Но деканат не отвечал на заявление. Тогда я обратился к моему доброму знакомому, доктору юридических наук, прекрасному лингвисту-полиглоту, преподавателю латинского языка, Михаилу Сташкову. Он, хотя человек и высококультурный, но склонный к непосредственности, предложил мне: «Виктор, выбери себе другую тему для диссертации, потому что эта – «говном воняет». Это означало, что тема о юридической ситуации национальных меньшинств в тогдашней Польше – не желаемая. Ведь с самого учреждения Польской Народной Республики почти официально провозглашено, что Польша после II мировой войны — однонациональное государство. Желаемое тогда принималось за действительность. Вопреки фактам. А в этой диссертации я хотел поднять, в частности, вопрос применения к лемкам и другим украинцам в Польше основ коллективной ответственности, неконституционности переселения в административном порядке украинцев на западные и северные земли Польши.
Еще работая в прокуратуре, я в 1957 году пытался организовать в Яворе кружок УОКО — Украинского общественно-культурного общества. Были расклеены по всему городу и уезду сообщения о времени и месте собрания. Приехали активисты УОКО из Вроцлава. Приехало немало лемков, в частности, из села Помоцне. Я произнес короткую речь, выбрали правление кружка, решили добиваться организации пункта изучения украинского языка в селе Помоцне. Все состоялось официально, на собрании присутствовал представитель Отдела внутренних дел райисполкома, был кто-то из милиции. Я же их всех и они меня знали – городок небольшой, а я был прокурором. Да на этом все и закончилось. Правление кружка не действовало, не нашлось среди украинцев учителя украинского языка, но после разговора с ксендзом Здиславом Звежинским из села Помоцне, мать которого была украинкой, тот при случае отправлял богослужение для лемков по-украински.

Один из моих сыновей, проучившись три года в украинском лицее в Легнице, последний класс учился в лицее в Яворе. В местном клубе культуры организовали конкурс декламирования. Мой сын читал стихотворения Тараса Шевченко «Полякам». Об этом узнал учитель, классный руководитель в классе сына. На ближайшем уроке он прочитал «лекцию», которую можно было назвать: «Не смейте пропагандировать украинскую культуру, потому что украинцы – это преступники, головорезы, бандиты». В связи с этим я написал жалобу директору лицея, общался с ним на тему: нельзя отождествлять бандеровцев со всем украинским народом. Об этом случае я также сообщил в районный отдел образования.

И еще я имел дело, связанное с этим сыном. Он сдавал экзамен в Медицинскую академию во Вроцлаве, но не был принят, потому что происходил из интеллигентской семьи, а преференции были установлены для детей рабочих и крестьян. В связи с этим, как было заведено в то время, мы с женой обратились с жалобой в воеводский комитет партии в Легнице и даже поехали туда на беседу. Нам, однако, отказано в поддержке, ссылаясь на то, что мы ее не заслуживаем, потому что… мы отправляли сына в украинский лицей! Ну, понятная вещь, мы на такое заявление, изложенное инструктором воеводского комитета партии Иреной Сенкевич, написали жалобу, однако ответа на нее не получили.

В 1977 и 1979 годах я посетил Канаду, после чего я решил эмигрировать из Польши. В связи с этим я написал в Воеводское отделение милиции заявление, которое сокращенно здесь процитирую:

ЗАЯВЛЕНИЕ

Нижеподписавшийся, Виктор Полищук, адвокат, зам… в связи с представлением на выезд в Канаду на постоянное там жительство, заявляю:

В основе моего решения лежат причины национального характера. В частности, то обстоятельство, что я не чувствую себя полноправным гражданином ПНР. Ниже даю краткое обоснование моего в этом деле положения …

Приведенное здесь, это всего лишь фрагменты событий, которые сохранились в моей памяти. Считаю, что описанное здесь мной, является результатом политики ПНР, которая сводится к построению однонационального государства. Не моим делом является критиковать эту политику, а ее проявлением являются официальные заявления и формулировки, авторы которых – руководители государства и партии. Достаточно того, что сошлюсь на речь кол. I секретаря Е. Терека, который во время праздника молотьбы сказал, что будет делить новый урожай так, чтобы хватило его «для всех поляков и полячек».

Дело национальных меньшинств ПНР относится к стеснительным, что не требует доказательств. Концепция однонационального государства реализуется с самого начала… Результатом такой политики является очень быстро прогрессирующая ассимиляция украинского населения…

Исходя из таких условий я и моя жена… решили начать усилия о разрешении на эмиграцию в Канаду…

Мои действия в направлении получения паспорта на эмиграцию в Канаду связываются с таким вот инцидентом. Еще когда я работал младшим ассистентом на кафедре государственного права, я, изучая материалы источников, пришел к выводу, что СССР – тоталитарное, антигуманное государство, что это есть не что иное, как российская империя. У меня было много профессиональной литературы, изданной в Польше и СССР, в частности на Украине, предметом которой был государственное устройство СССР. В 1977/1978 годах я написал две работы-эссе, каждый более чем на сто страниц машинописного текста: «Национальный вопрос в теории и практике СССР» и «Права человека в теории и практике СССР».
Зимой 1979/1980 годов я написал большое, более чем на 200 страниц, исследование п. н. «Очерк анатомии большевизма». В первых двух трудах, как видно из их заголовков, я раскрывал противоречие между советской теорией и практикой, в то время как в третьем, опираясь на анализ опубликованных документальных трудов, я доказывал, что зло большевизма началось с Ленина, а не как в семидесятых и восьмидесятых годах показывали, со Сталина. Как ни это странно, я, опираясь на опубликованные в СССР труды, сумел доказать, что именно Ленин заложил фундамент централизованного российского государства, которое с 1922 года называлось СССР. Я привел ряд доказательств жестокой, иногда даже абсурдной, а всегда антигуманной политики Ленина. А Сталин был лишь его, Ленина, больный безграничным самовластием, учеником, который стал тираном. Эти тезисы о Ленине я выдвинул во время, когда Иван Дзюба в своем труде «Интернационализм или русификация» ссылался на Ленина, отводил ему роль защитника украинцев, украинской культуры и языка в том числе.
Однако тогда и там Иван Дзюба не мог иначе доказывать руссификационную политику КПСС-СССР.

Копии всех тех трудов я высылал в письмах в Канаду. Некоторые из этих писем попали в руки польской Службы Безопасности, которая напрасно искала их автора (я же не указывал своего адреса, а письма отправлял из разных городов Польши). Только тогда, когда я начал пытаться эмигрировать в Канаду, упомянутая С. Б. связала авторство перехваченных частей моих трудов с моей личностью. Тут скажу, что моя профессия юриста, моя работа в прокуратуре в Яворе, юрисконсультом в райисполкоме, в адвокатуре дала мне в результате множество знакомств. Нельзя мне было не знать коменданта милиции, начальника Службы Безопасности, судей, прокуроров. Так вот, вследствие того, что мою личность связали с перехваченными письмами, дошло до разговора в воеводском отделении милиции – отделе Службы Безопасности. Должен сказать, что всегда разговаривали со мной вежливо. В то время начальником политического отделения был мой добрый знакомый полковник И. В. Поэтому во время разговора, майор, фамилии которого я не помню, показал мне перехваченные копии моего последнего труда и спросил: «Это вы автор?". Я не стал отрицать. Возник между нами разговор, во время которого дошло до такого более-менее диалога:

– Вы в своем заявлении написали, что хотите эмигрировать в виду своей национальности, почему вы не едете на Украину?

– Господин майор, именно в это время идет сессия польского сейма. Каким языком пользуются на ней послы?

– Что за вопрос – конечно, польским.

– То-то и оно: а все сессии Верховной Рады Украины ведутся на русском языке. То какая же это для меня Украина?
Майор не очень хотел верить сказанному мной, но аргумент принял, высказав свое удивление. Я ему сказал, что я думаю о государственном устройстве СССР, что с ним я никак не соглашаюсь. Тогда майор сообщил мне, что перехваченные письма с моим трудом были подвержены экспертизе, и что эксперт сделал вывод, что автор – «обсессионный (обсессия – психологический термин, означающий навязчивую мысль, неотступное желание чего-либо, сопровождающаяся тревогой, беспокойством, – прим. пер.) антибольшевик». Подозреваю, что этим экспертом был проф. Ян Вятр. Именно эту формулировку «обсессионный» связываю с его личностью, потому что он часто употреблял ее в своих выступлениях.
В связи с этим инцидентом, майор предложил мне написать заявление-объяснение, что я и сделал. Вот его содержание:

ЗАЯВЛЕНИЕ

Виктора Полищука, зам…, составленное по требованию KB МО в Легнице.
Человек, разменявший пятьдесят лет, непьющий, не поддерживающий широких дружеских контактов, живя в провинции, начинает думать о прошлом, начинает анализировать свою настоящую жизнь.

В моем случае, когда дети выросли, жена все время занята домашними делами, когда по телевидению нет ничего интересного, имея за собой множество прочитанных книг — я начал рассуждать над тем, что было. Почему сложилось так, а не иначе? Почему одно время я оказался в этом, а не другом месте. Иными словами, приходит время «пофилософствовать». Я проанализировал мои детские годы, молодость, которую провел в Казахстане, судьбу семьи, в частности, отца. Темы моих рассуждений не подходили для того, чтобы ими поделиться с кем-либо. Кого интересуют личные дела? Однако они происходили на определенном историческом фоне.
Именно в то время, каких-то пять лет назад, я начал думать, что мои рассуждения я должен перелить на бумагу. Может это какая-то исповедь? Однако я никому не говорил об этом. И так проходило время…

В труде я исключительно легально в Польше и СССР изданными источниками. Я мог также, без ссылки на источник, писать, опираясь на услышанную по радио информацию с запада, например, из публикаций трудов О. Солженицина. Каждый раз все цитаты происходят из абсолютно легальных изданий в Польше и СССР.

Мой труд расцениваю как абсолютно легальную деятельность…

Явор, 14.03.1981
Подпись

Я сознаю, что много пишу о личном, но есть для этого причины: Я хочу, чтобы было ясно, что пишу не с позиций поляка, что пишу с позиций украинца.

Меня в Польше, по моему мнению, никак не могли «соответствующие органы» расшифровать. Знали, что я украинец, но не могли установить моих контактов с украинскими националистами. Потому что таких контактов не было. Мне почему– то кажется, что, в голову «этих органов», никогда не приходило, что могут быть украинцы не националисты. Меня и выпустили из Польши (отбыл я на корабле в мае 1981 года) по-видимому, потому, чтобы не иметь хлопот еще и с украинским диссидентом. И, подозреваю, выпустили, не будучи убежденными, что я — не националист. Я оставил Польшу как тот, который знал лишь о существовании в прошлом бандеровцев, об их преступлениях. Но знал я об этом из одного источника – из польского. Приехав в Канаду, я абсолютно ничего не знал ни о «мельниковцах» (ОУН(м) – одна из двух фракций, возникшая в 1940 г. в результате раскола ОУН, вторая ОУН(б) – бандеровцы, – прим. пер.) ни о «дивизионщиках» (то есть служивших в дивизии СС «Галиция», – прим. пер.), тем более, ни о «двойкарях» (ОУН(з) – Организация украинских националистов за рубежом, возникла в результате раскола в 1954 г. созданных С. Бандерой 1946 г. Иностранных частей ОУН; «двойкари» можно перевести как дублеры, – прим. пер.). С украинским национализмом я столкнулся здесь, в Канаде и в США.

Также в Канаде я не оставил мысли о сближении украинцев и поляков. Именно потому, а также с целью заработать пару долларов, я написал ряд статей сначала для польской газеты «Звйонзковец» («Колокольчики», – прим. пер.), впоследствии для «Эха тыгодня» («Эхо недели», – прим. пер.). Украинские газеты гонорар не платили. В польской прессе я пользовался псевдонимами «Ян Мазуркевич», «Чеслав Блащик» и другими, а писал я, прежде всего, на темы устройства СССР, а также такие, как, например, «Добро помнить», вспоминая по случаю Рождества – как праздновали на Волыни украинцы и поляки. В дальнейшем я написал ряд полемических статей уже под собственной фамилией, преодолевая тенденцию некоторых польских авторов в направлении пересмотра существующих границ между Украиной и Польшей. Лишь для примера приведу здесь некоторые заголовки статей для польской прессы в Торонто: «Фальсификация истории», «Свет и тень украинско-польской встречи», «Злая судьба ред. Яцека Боженцкого», «В чьих интересах?», «По вопросу восточных границ». Написал я также ряд писем в редакции газет, одни были опубликованы, другие — нет. Были случаи, когда представители некоторых польских организаций не желали даже со мной разговаривать. Тем не менее это меня не отталкивает. Я установил контакт с редактором польской «Газеты», в которой на протяжении десяти месяцев было напечатано свыше ста страниц моих переводов из украинской прессы, с Украины и новостей из той же прессы.

Зачем я тут обо всем этом говорю? Затем, чтобы было известно — кто является автором этого труда, каково его прошлое. Чтобы поляки не сказали: А что ты делал в 1943 году? Чтобы украинцы знали, что я не украинофоб и не полонофил. Потому что я — обычный украинец, которых миллионы, обычный человек, который людские достоинства ставит выше вроде бы национальных интересов. Почему «вроде бы»? А потому, что настоящий патриотизм не противоречит общечеловеческим, в частности, христианским идеалам.

Раздел 3. ВОПРОСЫ ТЕРМИНОЛОГИИ

«Слово» — это языковая единица, которая представляет собой звуковое выражение о предмете или явлении объективного мира. Слово может иметь форму устную или письменную. Объективно — каждый предмет или явление должны иметь одно слово для их определения. Каждое слово имеет свое содержание. Но бывает, что в одно и то же слово разные люди вкладывают разное содержание. Причиной этого могут быть разницы в происхождении слова у разных народов, этнических групп. Вот, например, иноязычное слово «национализм» имеет одно содержание в континентальной Европе, в частности, в Восточной Европе, и совсем другое в Америке. В этом конкретном случае причиной разницы в понятии «национализм» является разница в понятии слова «нация», от которого этимологически происходит «национализм».

Но и в Европе в слово «национализм» разные группы населения вкладывают разное содержание. Для одних это – абсолютно негативное понятие, для других – позитивное. Поэтому, если уж темой этого труда является оценка Организации Украинских Националистов (ОУН) и созданной ею Украинской Повстанческой Армии (УПА), – слово «национализм», более точное понятие украинского национализма, будет предметом анализа в отдельном разделе. Имеется, однако, ряд других слов, понятий, которые требуют уточнения, в частности для того, чтобы была возможность лучше понять автора.

События, которые стали причиной написания этого труда, происходили на юго-западной территории Полесья, на Волыни и в Галиции. Эти территории в украинской литературе принято называть термином «Западная Украина». Таким, собственно, термином буду пользоваться и я. Я понимаю, что этот термин может не нравится некоторым полякам, которые упомянутую территорию привыкли называть «Кресы Всходни». Это до II мировой войны действительно были «восточные крессы» (окраины) Второй Речи Посполитой, однако, политическая карта сегодняшней Европы свидетельствует, что названные здесь территории являются Западной Украиной. Это, в конечном итоге, отвечает моему утверждению, что речь идет об этнических украинских землях.

В польском, как в конечном итоге, и в русском языке, не существует соответствия украинскому названию территории «Галичина» (произносится «Галычына», по-русски более традиционно называть эти территории «Галицией», такой вариант в основном и будет использоваться в переводе, – прим. пер.). В польской литературе Галицию принято называть «Галицъя Всходня». Этой терминологией пользуются также некоторые украинские диаспорные историки и публицисты. Поскольку считаю определение «Восточная Галиция» неадекватным действит?