Олег Нестеров про свой любимый альбом The Cure — Disintegration

В каких обстоятельствах вы впервые услышали Disintegration?

Год 1990-й или 1991-й, здесь я могу ошибаться. Это был серьезный момент в моей жизни — от меня ушли все музыканты. И я остался один на репетиционной базе в районе метро «Киевская» — это бывший сиротский дом. Сидел в нашей каморке среди оставленного группой оборудования и играл на гитаре.

Именно в тот момент мне и попался Disintegration. Я слушал его, что-то наигрывал на гитаре, и у меня стали получаться какие-то сложные, неведомые на тот момент сочетания между струн. Так я написал песни «Встреча» и «Осень-86». Роберт Смит оказался для меня родственной душой — мы совпали и по настроению, и по совершенно конкретному способу взаимодействия с инструментом.

Песня «Там» с альбома «Пестрые ветерочки» — это тоже отсылка к The Cure?

«Там» — это, если не ошибаюсь, 1989 год, и мне там слышится не столько The Cure, сколько Wire. Мы еще тогда сидели на Art of Noise, они с Томом Джонсом сделали несколько совместных треков, и Wire тоже были настольным слушанием. Позднее всю эту музыку назвали «постпанком», тогда это постпанком совершенно не называлось, это была такая гитарная строчка с текстами на достаточно широкие темы.

Конечно, в случае с «Там» речь идет не о копировании чужой музыки. Это скорее попытка посмотреть, что там за горизонтом. Но The Cure я там почти не слышу. Клип, пожалуй, похож на то, что делали The Cure, хотя мы тоже не подстраивались. Тогда так было принято выглядеть. У нас были пышные прически и яркий макияж, из-за которых мы после фестивалей где-нибудь в глубинке едва уносили ноги.

В России девяностых The Cure были популярны?

Музыкальная индустрия тогда только начинала развиваться, у нас не было ни MTV, ни радиостанций, в этом смысле андеграунд продолжался. The Cure у нас многие расслушали, уже когда они стали доступны на видео — это как раз начало 1990-х. Как сейчас помню, когда мне на кассете показали клип на песню Pictures of You. Меня он абсолютно потряс. Опять же случилась полная перекличка с нашим клипом «Я — Весна», который мы еще до знакомства с The Cure сняли.

Вы упоминали, что это была трудная съемка.

Это правда. Режиссер Дмитрий Фикс взял с пяток любительских ручных камер, они тогда были у многих, восьмимиллиметровая пленка еще продавалась. Мы предполагали, что на морозе пружинный механизм будет застывать, поэтому камер было много, и они медленно погибали. Клип снимали на платформе Турист в Московской области — на фоне гор и, как и Роберт Смит, по колено в снегу. В отличие от The Cure, бюджет у нас был рекордно маленьким — порядка 130 долларов.

Вернемся к Disintegration. Вы согласны с тем, что это главный альбом The Cure?

Мне кажется, да. Они ведь записали его в тот момент, когда им надоело быть поп-артистами. У них тогда уже был, например, очень знаменитый трек Close To Me, все шло хорошо. Но The Cure не хотелось больше быть такими примерными, они вернулись в самое начало, к первым своим, более мрачным и глубоким альбомам. Этот путь многие артисты проходят, и ваш покорный слуга его тоже не раз проходил.

Какой момент вы бы назвали поворотным для «Мегаполиса»?

Первый раз — когда мы после песни Karl-Marx-Stadt получили от лейбла General Records неограниченный бюджет на запись нового альбома. Мы отправились в студию Дитера Дирка под Кельном, одну из самых дорогих в Европе, провели там целый месяц и записали «Грозу в деревне» (1996). Когда мы его привезли, все были в абсолютном шоке: со слов продюсера Нади Соловьевой, мы записали какую-то киномузыку. Там определенно не было никаких хитов, нулевой коммерческий потенциал. В то же время за песню «Звездочка», где нет ни одного припева, мы получили единственный за все время «Золотой граммофон» от «Русского радио». И это притом, что музыка была сложная, потоковая — мы написали песню на сорок минут и сократили ее до четырех.

Как и группа The Cure, мы захотели обрубить хвосты и записать не то, чего от нас ожидали, а то, что нам самим казалось важным. Альбом — один из самых неудачных у нас, в отличие от группы The Cure. В основном потому, что я его спел не своим голосом. А когда поешь альбом не своим голосом, его любить сложно. К своему голосу я вернулся только в «Супертанго» (2010). А до этого молчал целых 14 лет.

И Disintegration, и «Супертанго» — это, как мне кажется, альбомы возрастные, то есть привязанные к определенному ощущению себя в конкретном возрасте.

Конечно. Просто к Роберту Смиту это ощущение пришло в 30, а ко мне — в 50. Мне кажется, оба этих альбома объединяет такой фильтр — «как в последний раз». В конце 1980-х много ходило слухов про распад The Cure, они уже не хотели больше выступать, и взаимоотношения в группе начались совершенно другие. Да и во время работы над Disintegration участники коллектива друг с другом сильно разошлись. «Супертанго» мы делали похожим образом и предполагали, что это будет последний альбом «Мегаполиса» — на тот момент мне казалось, что жить осталось уже не так долго.

Я помню свое знакомство с The Cure — оно совпало с тем моментом в моей жизни, когда я именно в такой музыке, в такого рода поддержке нуждался. Как вы считаете, почему музыка всегда находит нас в нужный момент?

У музыки есть всего одно, самое важное предназначение: она соединяет тебя с миром особым образом, чтобы ты мог просто продолжать жить. Ведь бывает так, что мир разворачивается против, и жить совершенно невыносимо. А на самом деле это не мир против, а ты против. Музыка, как и простое созерцание природы, помогает сфазировать человека с миром. Из искусственных проявлений она самая действенная.

То, о чем вы сказали, — это очень переменчивая история: в конкретный момент определенным образом построенные вибрации ощущаются вами на острие. Завтра будет по-другому, послезавтра — еще как-то. Человек всегда в пути — и слава Богу.

Как вы понимаете название альбома? «Дезинтеграция» — это распад, но ведь именно благодаря этому релизу «распада» группы удалось избежать.

Мне кажется, что секрет названия в другом. В Disintegration музыканты как бы разбрасывают кубики, под которые к этому моменту уже выстроились. Они уже поп-артисты, у них уже есть мировые хиты. А они этой пластинкой говорят: «Нет, нам так не нравится! Разбросаем и построим заново». Это не распад, а пересборка.

Если подытожить, Disintegration для вас — это альбом о чем?

Конечно, это альбом про меня самого. На любом хорошем концерте человек ведь не просто слушает музыку или отдельные инструменты. Хороший концерт — это когда ты вдруг все кристально ясно понимаешь про себя. Как, что, почему, куда дальше. Disintegration — это именно про такие настройки для меня. The Cure изменили свою судьбу этим альбомом, и то же самое сделал я, когда мы записали «Супертанго».

Беседовал Егор Спесивцев