Краевед раскрыл шокирующие подробности оккупации Ростова-на-Дону фашистами

Когда-то у своего отца, заслуженного врача России, краеведа и публициста Минаса Георгиевича Багдыкова в книге «Нахичеванские портреты» я прочитал такие строки: «Вспоминается день объявления войны. Утро, когда все с вытянутыми и тревожными лицами сидели почему-то в темной комнате, у приемника. Узнав о беде всенародной, бабушка достала икону Божьей матери, которой ее благословили родители, и повесила в центральной комнате, в углу, где ей и положено висеть. В период оккупации города фашистами Розалия Георгиевна, рискуя не только своей жизнью, но и жизнью близких, охраняла и прятала еврейскую семью, жившую в нашем дворе. За ними буквально охотился омерзительный тип, занявший комнату этих несчастных. К нам в дом по доносу ворвались фашисты с требованием предъявить паспорта, считая, что мы тоже евреи. Минута была трагическая, защищать некому, но бабушка сохранила мужество, убедила, что это семья армян. Как только наши войска выбили немцев из Ростова, бабушка отправилась в церковь и отслужила молебен». Эти строки меня потрясли. Я понял, что отец должен написать свои детские воспоминания о Великой Отечественной войне, о том, как Ростов пережил две нацистские оккупации. Папа принадлежал к тому поколению, которое называют «детьми войны». Это поколение свидетелей тех суровых лет уходит. И поэтому в 2019 году я убедил отца написать воспоминания о Ростове в годы фашистской оккупации. К счастью, он послушал меня, а также моего товарища, известного журналиста Александра Оленева, который подтвердил, что подобные мемуары крайне необходимы для подрастающего поколения. Ведь мы, ныне живущие, должны сделать все возможное, чтобы ужасы фашистской оккупации не повторялись никогда. Минас Георгиевич ушел из жизни 3 октября 2020 года. И я понял, как хорошо, что он успел издать эти мемуары. Дело в том, что отец во время Великой Отечественной войны был маленьким мальчиком. Но эти две оккупации Ростова немцами и те зверства, которые они творили, он помнил хорошо. Когда я прочитал их, то был потрясен, какие ужасы ему пришлось пережить ребенком. В частности, в книге «Мои воспоминания. Мысли о прожитом» он пишет: «Особый ужас на всех производили русские полицейские, которые, желая выслужиться, проявляли особую жестокость. Несколько раз мне с мамой приходилось оказаться в облаве на Нахичеванском базаре, когда все выходы перекрывались и окруженный полицейскими народ грубо подталкивался к выходу. Каждый подвергался обыску, проверке документов. Люди с особым омерзением смотрели на этих услужливых предателей с повязками на рукавах». Далее отец описывает совершенно жуткую сцену, которую ему пришлось видеть. Мальчик, армянин девяти лет, не удержался от голода и, проходя мимо женщины, продававшей пирожки, схватил один пирожок и стал жадно запихивать его себе в рот. На крик этой женщины прибежал полицай и стал избивать ребенка. Затем полицай повалил пацана на землю и начал бить несчастного лицом о мостовую. У мальчишки вылетали зубы, он давился окровавленными кусками теста, а полицейский продолжал избивать ребенка ногами. И никто не решился вступиться за мальчишку. Я был потрясен, когда прочитал эти воспоминания своего отца. Каким надо быть недочеловеком, чтобы так издеваться над голодным ребенком? Но не только наши полицаи, но и фашисты творили немало зверств. С особым цинизмом и жестокостью они уничтожали еврейское население Ростова. Папа описывает страшную судьбу своей соседки Марии Моисеевны. Наши предатели выдали Марию Моисеевну фашистам. И сделали они это только для того, чтобы завладеть квартирой несчастной женщины. Отец вспоминает, как он дружил с еврейскими детьми, у него были близкие подружки. Но в один ужасный день счастливое детство закончилось. Разве не страшно читать такие строки отца: «Схватив Марию Моисеевну за руку, жандарм поехал вверх на мотоцикле по 23-й линии, несчастная бежала за ним, спотыкаясь, падая и снова вставая. Следом бежали с криками злодеи, предавшие нашу соседку. Страшная процессия, происходившая на глазах у жителей квартала, женщин и детей, выглядывавших из окон своих квартир, продолжалась до входа в жандармерию, куда с криками: „Это еврейка!“ − вбежали и ее преследователи. Мама и бабушка побежали вслед за Марией Моисеевной. Они видели, как ее втолкнули в помещение жандармерии. Мама и бабушка побежали к нашему соседу, ставшему важной фигурой в период оккупации города фашистами, ходил он с повязкой полицейского на рукаве, звали его Ишхан. Это был небольшого роста молодой человек. Мама и бабушка наперебой стали убеждать его в том, что Мария Моисеевна полька и у нее это написано в паспорте. Наконец он соизволил пойти в полицейский участок, куда ввели Марию Моисеевну, мама и бабушка шли сзади и видели, как он вошел в здание. Вскоре Ишхан вышел, важно подошел к ним и объяснил, что нашу соседку-еврейку только что увезли в машине на место ее постоянного пребывания. Действительно, они видели, как темного цвета крытая машина отъехала от жандармерии. Они также видели, как возбужденные, радостные предатели возвращались домой. А Марию Моисеевну увезли на расстрел в Змиевскую балку». А еще в подвале нашего фамильного дома на 23-й линии пряталась еврейская семья. И это было очень опасно и чревато для семьи Багдыковых. Ведь если бы об этом узнали фашисты, то расстреляли всех. Никого бы они не пощадили, ни нашу семью, ни еврейскую. Но мои родственники не могли поступить иначе. Ведь мы с соседями всегда жили одной семьей, не деля людей по национальному признаку. Мой отец вспоминает: «У нас в подвале находились муж и жена, жившие в соседнем доме, по фамилии Митрополитанские. Глава семьи был высокообразованным человеком, профессором. Обычно во время бомбежек они приходили в дом нашей тети и вместе с ней спускались в подвал. Долгое время двери в подвал были заперты и нас, детей, туда не впускали, но однажды мы с братом обнаружили, что входная дверь в подвале открыта. Спустившись вниз, мы там никого не нашли. Оказывается, понимая угрозу от соседа-предателя, выбрав удачное время, они ушли к другим своим знакомым. И все же в наш дом внезапно громко постучали, вошли немцы с русскими полицейскими. Они стали обыскивать комнаты, офицер обратил внимание на кабинет профессора Карташева, мужа нашей тети, Софьи Минасовны, стали внимательно изучать шкафы с книгами, особенно им понравились довоенные издания научных трудов профессора в Германии. Забрав два великолепных цейсовских микроскопа, они опечатали дверь кабинета и запретили нам ее открывать. Младший брат моего дедушки Христофор Артемович, пожилой человек, работавший еще при царском режиме коммивояжером фирмы „Генч-Оглуев и Шапошников“ и немного владевший немецкой разговорной речью, стал возмущаться и не давать микроскопы. Тогда офицер, выхватив пистолет, выстрелил в потолок, охладив пыл нашего дяди. Солдаты, которым было поручено нести футляры с микроскопами, выйдя за ворота, раскрыли их, вынули микроскопы, стали что-то выкручивать, потом забросили их на крышу соседнего дома. Наш дядя Христофор не переставал возмущаться поведением немецкого офицера и солдат. У него о немцах было совершенно другое представление. Играя с нами в шахматы, он не переставал вспоминать свое общение с немецкими коммерсантами, подчеркивая их деловую порядочность, культуру немецкого народа, литературу, искусство, − и вдруг стрельба в доме, воровство микроскопов, их уничтожение. Старому человеку этого было не понять». Зато мне теперь стало хорошо понятно, почему мой папа всю жизнь не мог спокойно слушать немецкую речь. Она ассоциировалась у него с врагами, с опасностью. Отец любил классическую музыку. Был сам неплохим музыкантом. Но не мог слушать Вагнера. Почему? А потому что это был любимый композитор Гитлера, потому что Вагнер был антисемитом и именно еще поэтому вызывал восхищение бесноватого фюрера. Вагнера считают гениальным композитором. И отец никогда не оспаривал его талант. Он просто не мог его слушать. Он всегда мне рассказывал о великой немецкой культуре, о трудолюбии этого народа. Но так и не смог преодолеть свой детский страх, связанный с немецким языком. Как папа мне признавался, он всегда внутренне вздрагивал, когда слышал немецкую речь. Он объяснял это так: «Со времени оккупации города у меня на всю жизнь осталось чувство страха и незащищенности, когда городом правят чужие и звучит чужая речь». В книге «Мои воспоминания. Мысли о прожитом» отец также писал: «Помню, как много снарядов с неповторимым шелестящим звуком пролетало над нами, когда мы прятались в доме на 23-й линии! Как-то во время одной из немецких бомбежек перед оккупацией города меня встревожили и насторожили звуки приближающей беды. Невольно вобрав голову в плечи, я услышал, как снаряд взорвался, упав где-то рядом. Затем вновь повторился звук и очередной взрыв снаряда. После зловещей тишины − вновь звук летящего снаряда над нами, но взрыва не последовало. Утром, выйдя на улицу, мы обнаружили, что один снаряд разрушил великолепный дом метрах в пятидесяти от нас, другой попал в соседский флигель, а третий глубоко вошел в землю в конце нашего двора, не взорвавшись. Его обнаружили лишь спустя 70 лет при рытье котлована». Конечно же, мы должны сегодня сделать все, чтобы фашизм больше никогда и нигде не поднял голову. Поэтому, мне думается, детские воспоминания моего отца действительно важны сейчас для подрастающего поколения. Еще папа вспоминал один случай во время войны, который тронул меня особо. Моя бабушка Сусанна проявила отвагу, когда жила с детьми на площади Толстого в доме Когбетлиева (ныне офис строительной фирмы «Кристина»). Она спасла от смерти советского подпольщика. Отец в книге «Мои воспоминания. Мысли о прожитом» пишет: «Как-то ночью, когда мы с братом уже улеглись спать, в дверь постучали. Это был наш сосед дядя Вася. Мама открыла ему дверь. Войдя, он сказал: „Сусанна, мне надо спрятаться у тебя за окном, за мной должны прийти полицейские“. Окно было открыто, и он вышел в темную морозную ночь, спрятавшись за колонну. Спустя некоторое время в нашу дверь громко постучали, вошли двое наших полицейских и немецкий солдат. Обыскав квартиру, они ушли. Мама открыла окно и позвала дядю Васю. Окоченевший, он отогревался всю ночь, а как только рассвело, ушел. Оказывается, дядя Вася входил в группу рабочих „Красный Аксай“, освобожденных от армии по болезни, но несмотря на это у них было задание взорвать ремонтные мастерские, как только немцы начнут там ремонтировать свою военную технику. Уже в мирное время, имея инвалидность, дядя Вася работал билетером в кинотеатре имени Фрунзе. Меня с братом он пропускал на все сеансы бесплатно…» Вспоминал Минас Георгиевич и о тяжелых боях на Миус-фронте: «Каждое утро, направляясь к бабушке, мы видели, как к дому „музыкантских воспитанников“ подъезжали полуторки с молодыми солдатами, сидящими в кузове. Я с восторгом смотрел, как они выпрыгивали из кузова на тротуар, в них была сила, удаль, мальчишеский задор. Женщины нашего дома специально приходили, чтобы полюбоваться на этих красавцев-солдат. Спустя две недели машины с солдатами перестали приезжать. Немцы крепко держались за Таганрог. На Миус-фронте шли ожесточенные бои. Как-то я заметил, что женщины нашего дома о чем-то говорят и плачут. Оказывается, они узнали, что многие молодые красавцы-бойцы погибли в сражениях под Миусом…» В мемуарах отец с любовью рассказывает о своей тетушке Софье Минасовне Багдыковой-Карташевой. Она была известным в городе акушером-гинекологом. Долгие годы проработала в роддоме № 2 Пролетарского района Ростова-на-Дону (в прошлом Нахичевани-на-Дону). В годы оккупации нашего города фашистами Софья Минасовна с риском для жизни выполняла свой врачебный долг. Например, она вместе с подругой Е. Тищенко помогала раненым советским бойцам. Когда шли ожесточенные бои за Ростов, переправа через Дон проходила по 29-й линии в Нахичевани. Эту переправу бомбили. Софья Минасовна с подругой бесстрашно помогали раненым солдатам. Во время Великой Отечественной войны и в послевоенные годы немало ростовских мальчишек подрывалось на гранатах и снарядах, которые брали в руки из любопытства. Минас Георгиевич Багдыков в книге «Нахичеванские портреты» вспоминает: «Соседский мальчик, подросток, попал в беду: играя с запалом, при взрыве получил тяжелые ранения обеих кистей со значительным поражением пальцев. За хирургическую обработку ран взялась Софья Минасовна, пригодился опыт работы операционной сестрой. Она боролась буквально за каждый миллиметр хватательной поверхности оставшихся культей пальцев. Каро Топальян, которого врачевала Софья Минасовна, после освобождения города от фашистских захватчиков пошел учиться в ФЗО, на слесаря. Всю жизнь был инструментальщиком-лекальщиком. Его ювелирным мастерством восхищались реставраторы и неоднократно просили помочь в восстановлении найденного при раскопках древнего оружия». После победы советских войск бабушка Минаса Георгиевича Розалия Георгиевна решила совершить паломничество в ростовский Сурб Хач. Она взяла с собой всех женщин из своей семьи, в том числе невесток и внучек. И они пешком из Нахичевани отправились в Сурб Хач, чтобы поблагодарить Всевышнего за Победу и спасение. Эти воспоминания Минаса Георгиевича важны еще и потому, что в них он описывает жизнь советских людей, ростовчан, в послевоенные годы. Минас Георгиевич всегда с любовью вспоминал своих учителей, которых чтил всю жизнь как самых дорогих и близких его сердцу людей. Учителя даже делились со своими учениками едой. Вот как об этом вспоминал отец: «Мы заметили также, что наша пожилая учительница Глафира Вениаминовна, плохо одетая, практически без теплой одежды, с признаками недоедания на лице, после уроков приходила домой к тем ребятам, у которых не было зимней одежды и обуви. Она не только занималась с ними, но и приносила им положенный кусочек хлеба и конфетку. Где только у этой поистине святой женщины находились силы?!» Не менее трогательны и его воспоминания о том, как он пошел в первый класс. «После освобождения города 1 сентября мама повела меня в первый класс в школу, которая была расположена в уцелевшем доме на углу 27-й линии и улицы, по которой до войны шли трамваи. Возраст учеников был от 8 до 13 лет. Все вместе сидели в классе за столами и на разнообразных стульях, скамейках. Тетрадей, писчей бумаги, карандашей, учебников не было. Учительница писала буквы на доске, а каждый из нас пытался это повторить. Учебник-букварь был один на весь класс у учительницы. Спустя два месяца такой учебы класс был расформирован, и каждый пошел учиться в школу по месту жительства. Я оказался учеником школы № 10, расположенной на углу 13-й линии и улицы Мясникова. Каждое утро у входа в школу нас встречал директор Анатолий Парфенович Дерибин. Он доброжелательно всех осматривал и требовал, чтобы руки и обувь были чистыми. Обычно ребята учебные принадлежности помещали в сумку из-под противогаза, а чернильницу-„непроливайку» − в сшитый мешочек, привязанный к сумке, бока которого были вымазаны чернилами. Ребята постарше нередко приносили в класс патроны, запалы, затворы, порох. Договаривались после уроков пойти в разбитый театр имени Максима Горького. Главной заботой их были кресла, обитые кожей вишневого цвета, которые срезались. На большой перемене в класс приносили поднос с кусочками хлеба темного цвета, по числу учащихся, смазанными повидлом, и конфету (подушечку) − это было первое ощутимое свидетельство заботы о нас». К своим друзьям-одноклассникам отец всегда относился как к родственникам. Потому что совершенно справедливо всегда считал, что именно благодаря учителям и друзьям он и сформировался как личность и специалист. Георгий Багдыков