ИНТЕРВЬЮ: Архиепископ общин апостольской традиции и правозащитник ГРИГОРИЙ МИХНОВ-ВАЙТЕНКО об Украине, уходе из РПЦ МП, правозащите и призвании Церкви в современном мире

Архиепископ Григорий Михнов-Вайтенко – очень интересный человек: в непростых условиях российской несвободы он совмещает служение в гонимой, альтернативной Церкви с активной правозащитной деятельностью. Он родился в 1967 году, его отец – знаменитый поэт-диссидент Александр Галич, которого фактически выдворили из СССР. Учась во ВГИКе в конце советской эпохи, Григорий принял крещение у о. Александра Меня, а затем служил в советской армии на территории Западной Украины, где познакомился с украинской культурой и стал понимать украинский язык. Почти все предки архиепископа как по материнской, так и по отцовской линии происходят из Украины. Получив кинематографическое образование, работал на телевидении, а в «нулевые» даже возглавлял православный телеканал «Благовест». В этой должности познакомился с достаточно либеральным архиепископом РПЦ МП Львом (Церпицким), который рукоположил Григория в сан священника в 2009 году. Служил в храме св. Георгия в Старой Руссе, в стенах которого в 2014-м отлучил от причастия всех участников, разжигателей и сторонников войны против Украины. Вскоре после этого был вынужден покинуть РПЦ МП и присоединиться к Апостольской Православной Церкви (ныне Объединение общин апостольской традиции), в которой возглавляет Балтийский экзархат. Женат, имеет четырех детей. Александр Солдатов: Как мы знаем, история вашего выхода из РПЦ МП связана с вашей поездкой в Краматорск в августе 2014 года. Что побудило вас туда поехать? Архиепископ Григорий Михнов-Вайтенко: Это было сугубо семейное дело. Там жила близкая родственница, и нужно было разобраться, что делать дальше. Положение вещей было совершенно непонятным, потому что не хватало источников объективной информации о ситуации на востоке Украины. К августу Краматорск уже был освобожден украинскими войсками, и я полетел через Киев, чтобы увидеть ситуацию своими глазами. Она оказалась достаточно стабильна, и мы оставили все как есть. Поскольку я все увидел своими глазами, то моя реакция на события, начавшиеся в конце августа того года, была бурной. Я получил большое впечатление от разговора украинских бойцов, которые возвращались с фронта, когда я уже ехал в Киев на «Интерсити». Их было десять. Они были в форме, и было заметно, что они едут прямо с передовой. А что делают солдаты по всему миру, когда направляются домой? Выпивают. Они разговаривали на разных языках — украинском, русском, суржике, но это не мешало им общаться. Мне было важно услышать, за что они пьют, потому что казалось логичным при таких обстоятельствах пить «за победу». Они пили много, часто, и доминировал один-единственный тост (кроме тостов в память о погибших ребятах) – «За мир!» Это меня совершенно удивило, потому что, как говорится, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Когда через две недели случился Иловайский котел, для меня это был двойной удар, потому что я понимал, что эти люди по-настоящему не хотят войны… – А когда все начиналось весной 2014 года, Вы еще питали какие-то иллюзии? – Нет! Так случилось, что у меня много родственников в Украине. Мои предки происходят из Екатеринослава, Юзовки… В 2013 году, почти за полгода до начала Евромайдана, я проехался по архивам в поисках дореволюционных документов о своем роде. Где-то 5 дней я провел в Донецке и 3-4 дня в Днепропетровске (нынешний Днепр). Еще тогда я обратил внимание, что эмоциональный фон в этих двух городах совершенно разный. Дикое напряжение в Донецке и полное спокойствие в Днепропетровске. Создавалось впечатление, что это разные страны, хотя географически города, регионы очень близки. Запечатлелся в памяти разговор, который я имел с водителем в Донецке. Он говорит: «Проклятые киевляне, все захватили…». Я перебиваю: «Подожди! У вас же президент из Донецка». – «Ну и что! А его окружили киевляне, западенцы!» В этом чувствовалось безумие. Я не удивлюсь, если узнаю, что вскоре он стал «шахтером», который пошел с оружием против Украины. Он полностью повторял все тезисы кремлевской пропаганды, что «мы — россияне, стремимся быть с Россией, а не с Киевом». Понятно, что с 90-х годов в Крыму и на Донбассе была определенная прослойка населения, которая была недовольна, что они в Украине на положении «младшего брата». – Сейчас они жалуются, что им стало еще хуже. Пожалуй, это диагноз – люмпенизация? – Безусловно! Когда начали развиваться события на востоке Украины, у меня уже было стабильное впечатление, что мы имеем дело с масштабной пропагандой, провокацией, а не с объективной проблемой. Условно я могу представить, что в разных странах существуют разные проблемные территории с каким-то народом рахинджа, которому не очень хорошо живется в той или иной стране. С Донбассом и Крымом было очевидно, что это проблема в головах, а не в реальности. Подчеркну еще раз тот поразительный контраст, который я увидел между Донецкой и Днепропетровской областями, где массово обнаруживались две противоположные картины мира. В советской армии я служил в Ивано-Франковске, поэтому язык понимаю, хотя говорить мне трудно. Перед путешествием 2014 года мне было немного дискомфортно, потому что шли разговоры о недопуске российских граждан в Украину или о проблемах с российскими властями по возвращении. Тем более, я направлялся в прифронтовую зону, да еще и был действующим попом Московского патриархата из Новгородской епархии. Но я не встретил никаких проблем в Украине! Единственный случай был, когда в Краматорске я попытался посетить храм Московского патриархата, но настоятель меня практически выгнал: «Не надо здесь ходить, это только для своих!» Как быстро он определил, что я не свой… Остальные разговоры, хоть и были эмоциональными, но были направлены не против меня как россиянина, а против власти, без перехода на личности. Это многое говорит о характере украинского народа, о чем я уже знал с середины 80-х. Когда я служил в Галичине, мы обслуживали как полк связи весь Прикарпатский военный округ, и однажды нас забросили в какое-то село под Ужгородом. Почему-то нас заставили собирать картофель. Вдруг приехал новый комполка, а я был «дедом» и выглядел соответственно — «не по уставу». Он на меня набросился, начал угрожать и отдал приказ – через 15 минут побриться и привести себя в порядок. Я пошел в сторону домов местных жителей — крестьян. А нас категорически предупреждали: «В одиночку не ходить, это партизанский край, здесь бандеры». Рассказывали ужасы о солдате из соседней части, который пошел к местным и не вернулся… Поэтому я немного опасался, осознавая, что советского солдата здесь не должны любить. В итоге: мне предоставили бритвенный станок, меня накормили, напоили, и когда я через два часа вернулся, командира полка уже не было. Но я раз и навсегда избавился от всяких сомнений, что это немирная страна. Конечно, из истории ничего не вычеркнешь, разное бывало, но на уровне простых людей договориться можно было всегда. Это и сформировало мое отношение к Украине. В России с этим гораздо хуже… – После возвращения из Краматорска Dы отлучили от причастия всех участников войны и всех, кто ее подстрекает или оправдывает. Многие подпали под это отлучение? Имеет ли этот акт какие-то мистические последствия или он был, в основном, гражданской акцией? – Очень много людей подпало. Что касается мистических последствий, мне говорить трудно. Это был не эмоциональный на самом деле шаг, а скорее мистический. В те дни я жил на даче под Старой Русой, а там не было интернета и работало только радио «Россия 1». Оно создавало впечатление, что «шахтеры» уже практически захватили Киев, и это воспринималось как вселенская катастрофа. Я пытался ответить на вопрос и просил Бога дать мне ответ: а что же должна делать Церковь? Что может сделать простой человек – понятно: взять или не взять оружие. Начиная с Майдана, мне не хватало, собственно, церковной оценки. Ибо пролилась кровь, и Церковь не должна оставаться в стороне. Украинские священники разных юрисдикций на это реагировали, пытались предотвратить кровопролитие, и на этом фоне мне очень не хватало московской реакции — хотя бы пол звука… Когда это все переросло в военное столкновение, то это молчание стало вопиющим. Я понимаю, что с точки зрения канонов священник ничего подобного делать не должен. Но когда вся Церковь молчит, кто-то должен стать ее голосом. А дальше этот голос Церковь или воспринимает, рецептирует, или отвергает, и тогда этого человека отторгают. Учитывая то, что меня отторгли, отодвинули, я так понимаю, что РПЦ МП мою позицию не восприняла. – Как они Вас отторгли? Ведь формально вы сами подали прошение об уходе за штат… – Да. Ровно месяц никакой реакции не последовало. Я произнес это отлучение 31 августа — некоторые прихожане даже обиделись на меня, говоря: «Здесь дети пришли, надо, чтобы ты их благословил в школу, а ты вместо этого произносишь анафемы». Конечно, в школу я благословил отдельно… В октябре я получил телефонограмму о том, что в связи с наличием академической задолженности в семинарии меня запрещают в священнослужении. Я очень обрадовался, что меня запретили даже не указом — потому что с точки зрения канонов такой способ запрета недействителен. Спокойно уехал в Петербург, в Москву… Потом решил сдать два хвоста, которые у меня оставались в семинарии. Сдал, потому что для приходского попа главное — просто приехать в семинарию. Возвращаюсь в Старую Русь и звоню декану семинарии, который говорит: «Тебе нужно пересдать. Есть распоряжение, чтобы ты сдавал экзамены комиссии». И я понимаю, что эти экзамены я не сдам никогда. Я пошел к своему благочинному и спрашиваю: «Верно ли я понимаю, что от меня ждут прошения об увольнении?» Он просиял: «Отче, люблю тебя за то, что ты умный». Я поуехал в епархию в Новгород, написал прошение. Владыка Лев очень не любит отпускать клириков, каждая бумажка должна «ждать», не стоит делать спонтанных решений… Бумагу оставил и не успел дойти до ворот, как мне звонит секретарь: «Батюшка, заберите указ, пожалуйста». Я отдаю должное мудрости владыки Льва, решившего не обострять ситуацию: я пришел, имея хорошие отношения с ним, и ушел так же. К епархии у меня нет никаких претензий. – Мысль о смене юрисдикции, наверное, не сразу появилась? – Нет. Были предложения, которые, к счастью, не осуществились, перейти в Западноевропейский экзархат , что предполагало выезд из страны. Через полгода после увольнения я принял окончательное решение. У меня есть претензия ко всей структуре РПЦ, что она не взяла на себя труд отрефлексировать братоубийственную войну, даже не смогла назвать это войной. Наверное, можно было поискать какие-то слова, которые хотя бы внешне выглядели как примиряющие. Использование церковных объектов спецслужбами — частный вопрос, но Церковь должна быть общностью, которая ищет слова, смыслы и не ограничивается просьбой «за мир» на ектении. – Вы с этим столкнулись на примере Украины. Но ведь в истории РПЦ МП слишком много позорных примеров оправдания всех войн, геополитических авантюр России и СССР, начиная со сталинских времен… – Когда были эти геополитические авантюры, никто позицией РПЦ не интересовался. Любая ситуация имеет свою динамику – металл трещит, но держит, держит вес, а потом ломается. Если в советское время было определенное оправдание – «моя Церковь в плену», то с Украиной такого оправдания нет. Начиная с «гастролей даров волхвов» роль РПЦ в этой истории совершенно однозначна, очевидна и неприемлема. — Согласны ли вы с тем, что история с Украиной стала апофеозом «сергианства» — идеологии РПЦ МП советских времен, которая направлена на полное обслуживание политических потребностей нерелигиозного (иногда даже антирелигиозного) государства? – Я бы сказал, что это уже мегасергианство. Традиционное сергианство – это плохо, я не оправдываю его. Но оно имело понятную концепцию — церковное руководство как бы играло роль лагерного придурка. Такая роль не почетна, но объективно обоснована, потому что не все могут идти на мученичество. А то, что происходит сейчас, можно уподобить человеку на свободе, который настаивает, чтобы его взяли на должность лагерного придурка в тюрьму. Ему говорят: «Гуляй, ты свободен, делай, что желаешь». А он отвечает: «Нет, возьмите меня, я еще могу, по-новому». И это вызывает шок, потому что это уже не сергианство. Это зверь из бездны, который снял благочестивую елейную личину сергианства и выставил харю «главного храма Вооруженных сил». Он уже не прячется. – В России много «альтернативных» православных юрисдикций, даже украинские есть. Трудно ли было Вам сделать свой выбор между юрисдикциями и почему Вы избрали именно Апостольскую Церковь (которую основал о. Глеб Якунин)? – Так получилось, что специально я не занимался поиском юрисдикций. Первостепенным для меня был другой вопрос: оставляю ли я страну? У меня были серьезные соображения по этому поводу. И я отдавал себе отчет, что в случае проживания в России нужно будет продолжить свое священническое служение. Я понимал, что абсолютных оснований для политического убежища на Западе у меня нет, потому что мое несогласие с властью носит сугубо мировоззренческий характер. Даже когда я участвовал в выборах, я не становился политиком или оппозиционером. Кроме того, западные страны ввели много дополнительных ограничений для желающих получить резидентный статус. В свое время я довольно много общался с о. Глебом Якуниным. Но в конце 2014 года он скончался. С епископами Апостольской Церкви лично я знаком не был, но мы познакомились. Этот вариант показался мне самым простым, естественным. Конечно, никаких планов становиться архиереем тогда у меня не было. – Не был ли для вас неожиданностью женатый епископат в этой Церкви? – Нет. Я считаю, что это наименьшая проблема. Например, «высокая» Церковь Англии довольно неплохо чувствует себя с женатым епископатом. – Вы являетесь известным правозащитником. Дает ли Ваш сан какие-либо дополнительные возможности для защиты прав человека в условиях современной РФ? – Ну, например, к Сенцову в Лабытнанги меня так и не допустили как священника. Никаких преференций нет. В правозащитной среде каждый занимается своей сферой: кто свободой слова, кто заключенными, кто социальной адаптацией после освобождения, кто мигрантами и так далее. Работы здесь выше крыши, и никакой иерархии в сфере защиты прав человека не существует. Мне не совсем понятно, на чем основывается моя репутация, но она есть, и мне постоянно звонят по телефону, просят подписать какие-то обращения, принять участие в каких-то инициативах. Ну и слава Богу, я пытаюсь отвечать! Я думаю, что в условиях современного мира защита прав человека является определенным социальным служением, которым Церковь должна заниматься «от и до». Очень быстро меняются цивилизационные устои, мы начинаем жить в другой системе публичности, коммуникации, и Церковь еще не нашла свое место как институция в этих новых условиях. А теперь оказалось, что ее традиционный пафос никому не нужен. Теперь зона ответственности Церкви – в самом широком смысле этого слова – это милосердие и справедливость. Милосердие, которое сотворил Господь, и справедливость — как ответ человека на это милосердие. Беседовал Александр Солдатов (Портал «Credo.Press») Оригинал интервью на украинском языке опубликован ЗДЕСЬ