Валерия Новодворская. "Честный враг коммунизма и советской власти Леонид Бородин"
Валерия Ильинична Новодворская (1950-2014) — советский диссидент и правозащитник; российский либеральный политический деятель и публицист, основательница праволиберальных партий «Демократический союз» (председатель Центрального координационного совета) и «Западный выбор». Здесь текст приводится по изданию: Новодворская В.И. Избранное: в 3 т. Т. 3. - М.: Захаров, 2015.
ЧУЖОЙ СРЕДИ СВОИХ
Леонид Бородин был предназначен судьбой стать не просто гражданином в дополнение к поэту, но солдатом. Юный провинциал, собеседник Байкала, вначале был истовым (хотя, скорее, неистовым) комсомольцем, «комсой», и не замечал зон у себя под ногами. Но решительный мальчик довольно скоро дошел до идеи свержения строя, и комсомола, и компартии, и научного атеизма, и советской власти, причем вооруженным путем, по-солдатски. Немало слов талантливо и резко он написал от имени своей «третьей правды» против «первой», коммунистической, но солдаты же слегка презирают слова. То ли дело пули! В стране оказалось на редкость много решительных, готовых умереть мальчиков, которые сами придумывали себе бремена и подпольные организации и стремились к алтарям, на которые могли бы с честью положить жизнь.
Но из нас из всех не могло получиться даже одного полка. Потому что Леонид не был нашим однополчанином. У него была своя Дикая Дивизия. Он мог дружить с Георгием Владимовым, с Беллой Ахмадулиной, хорошо отзываться о Владимире Буковском, но только будущее для освобожденной России он планировал иное. Наша путеводная звезда, Полярная в северных широтах, по которой мы держали курс, наш Запад, наши США, наш Альбион, на которые мы все равнялись, был ему не мил. Он так же не сбивался с курса, но держал на Южный Крест. Мы были западники, он был славянофил. Мы были в диссидентском большинстве под патронажем Андрея Дмитриевича, он вместе с Владимиром Осиповым и Дмитрием Дудко тяготел к Солженицыну с его чудными (не в смысле чуда, но в смысле чудачества) высказываниями о Западе, о журналистах и о свободе прессы.
Интересно, что Русский фонд Солженицына, созданный на базе гонораров за «Архипелаги», был неизменно в руках западнического сегмента Демдвижения. Вот и Алика Гинзбурга в последний раз посадили и едва не прикончили именно за Фонд, и даже раздавались из кустов антисемитские голоса, что, мол, непонятно, почему Русский фонд помогает узникам-евреям. Фонд помогал всем, но не все становились в очередь: забившимся подальше от света и воздуха «почвенникам» казались предосудительными все деньги, шедшие с Запада, даже если и от своих. Илья Глазунов помогал потихоньку «своим»: тому же Бородину, отцу Дмитрию Дудко, но создать Фонд помощи политзаключенным — это для него было круто. Слишком круто. И даже на жительство в сторожку к Мстиславу Ростроповичу и Галине Вишневской Леонид не попал. Слишком много и слишком далеко пришлось сидеть по лагерям, тюрьмам и ссылкам, а когда удалось подобраться поближе к Подмосковью — ни Солженицына, ни его меценатов уже не было в стране.
Мела метла, мела метла во все пределы...
Сильный, тонкий и яркий писатель, сродни Бунину, Чехову и Леониду Андрееву, солдат Сопротивления, честный враг коммунизма и советской власти, Леонид Бородин не получил ни награды, ни отрады, ни теплого угла, ни вкусного куска еще и потому, что отталкивался от западного берега. А другой стороны, другого берега у нашей реки не было. И всё, что перепало большому писателю со странными, нездешними убеждениями, это были дары Запада: все премии, ему врученные, начинаются с ельцинских времен; публиковали его сначала в тамиздате, в «Гранях», в «Континенте», и гонорары пришли оттуда. И когда он получил журнал «Москва» и стал его главредом, он не мог никого из «великих» в нем печатать, потому что он был (если не считать Распутина и Астафьева, которые сами нашли себе журналы) единственным крупным писателем этого национал-патриотического направления.
А его товарищи по направлению или сдали его КГБ, или ковырялись до конца жизни в своей клейкой серой утопической паутине, то ли от казаков, то ли от вурдалаков, то ли от станичников, то ли от опричников («Царица Смуты»). Национал-патриоты не выносили диссидентов, выносивших сор из избы. Слишком смел и дерзок был Бородин, слишком колебал устои, слишком ненавидел и отрицал. В кумовья они к нему не пошли, в подельники и сокамерники — тоже. Для этих «своих» он остался чужим. «Свои» ему были мы, но с нами он чувствовал себя чужим даже в Мордовии или 36-й пермской зоне. Трагедия изгоя, идейного сиротства.
Есть мальчики в русских селеньях
Леонид Иванович Бородин родился в Иркутске 14 апреля 1938 года. Отец его был литовец, из ссыльных еще с 1863 года, после подавления польского восстания. Шеметас Феликс Казимирович, учитель. И отец его, и дед учительствовали в Восточной Сибири. Феликс Казимирович давно сам колол дрова и даже умел возвести сруб, но чувствовалась в нем шляхетская гордость, несломленное достоинство, честь офицера, которые он и передал своему сыну. Его арестовали в 1939 году и дали «десять лет без права переписки». Это так назывался расстрел. Учительница Валентина Иосифовна, мать писателя, вышла за Ивана Захаровича Бородина, учителя и директора маленькой сельской школы. Туда они и перебрались, от греха подальше. Отчим был честный русский человек, прямой, надежный, настоящий отец для Лени. Ссыльных литовцев (и с 1863-го, и с 1940-го) в Сибири было полно. Они не забывали язык, говорили между собой по-литовски. Малыш жадно вслушивался: он искал отца, он выдумывал его. Но так и не нашел. Родители были бессребреники, жили на зарплаты, трудно, от получки до получки.
Живности и огорода у них не было, школа поглощала всё их время. Леонид проводил свои дни за книгами: Джек Лондон, Горький, Ромен Роллан, Есенин, Блок, Некрасов, Герцен и Чернышевский. Воспитывали Леонида строго и тщательно, но странно. Сталин хорошо запугал бедных учителей и даже их родных (старых бабушек). Бабушка не смела рассказать внуку о Боге и о сути советской власти. Мальчик держал на ночном столике карточку Сталина, думал, что наследовать ему будет его сын и находил такой монархический вариант нормальным. Бабушка соглашалась тоже. У Леонида, если принять его за Герцена, был свой Огарев — Володя Ивойлов. Мальчики всё думали, как бы народу послужить, а вместо жалких Воробьевых гор у них был утес над Байкалом. Они клялись отдать жизнь за Отечество, а тут Отечеству потребовались «менты»: шел пафосный, пиаровский, с шумом, блеском и треском набор в школу МВД. Друзья хотели в Университет, но если Отечество требует? Пошли в школу МВД: школа была в Елабуге. Шел 1955 год, и никто не мог рассказать Лене и Володе, что означает надпись «Марина Цветаева» на сером могильном камне. Ребята жили в земле лагерей, где зэка всё строили, грузили и даже водили (если в «расконвойку») поезда, но они не знали, где живут. Вырастили их, как в колбе. А ведь отчим и мать Лени были честнейшими идеалистами!
Через год бригадир, у которого Леня работал в забое, кинул в колонну зэков пачку папирос. А Леня-то считал их бандитами! Бригадир всё понял. «Комсомолец, что ли?» — спросил он (в смысле, что дурак). Когда в ларьке один работяга попросил буханку черняшки и банку «комсомольцев» (килек в томате), Леонид стал прозревать. А тут удар! «Оказался наш отец не отцом, а сукою» (Галич). Хрущев! XX съезд! Культ личности! Конец жизни, вере, идеалам! И кого было бросать за борт, в набежавшую волну? «Ревет ураган, поет океан, кружится снег, мчится мгновенный век, снится блаженный брег...» (Блок) Потом Леонид Иванович радовался, что Отечество его не призвало на службу в МГБ, они с Володей пошли бы и туда! Курсант Бородин пытался спорить, защищать «усатого». Но крыть было нечем. Юноши ушли из школы МВД. Хорошая форма, хорошее питание, хорошая карьера, хорошая зарплата... Но служить без веры они не могли. Надо было искать новую веру и по-новому спасать Отечество. «Мира восторг беспредельный сердцу певучему дан, в путь, роковой и бесцельный, шумный зовет океан. Сдайся судьбе невозможной, сбудется, что суждено! Сердцу закон непреложный: Радость — Страданье одно!» (Блок) Недаром Леонид вырос у сапфирового Байкала, самого чистого и глубокого озера в мире!
Отречемся от старого мира
Володя и Леонид ничего не умели делать наполовину. Они пошли учиться и искать новую истину. Леонид в 1956 году поступил в Иркутский университет, на истфак. Учился один семестр, его исключили из университета и ВЛКСМ за попытку «улучшить комсомол и партию» (студенческая студия «Свободное Слово»). Боязнь повредить близким и самоотверженность Леонида дошли до того, что он сам предложил отчиму и матери отказаться от него. Вместо этого отчим, правильный мужик, явился с теплой одеждой и едой, поговорил, поручился. Мальчика не собирались сажать. Его думали напугать. Сделали отеческое внушение и посоветовали «идти в рабочий коллектив». Он и пошел. Трудился в путевой бригаде на Кругобайкальской дороге, бурильщиком на Братской ГЭС, проходчиком рудника в Норильске. Лечение оказалось хуже болезни. Россия, как он, лесной и озерный отрок, уже тогда ее называл, проросла лагерями, как плесенью, до дна.
И казалось, что «вольняшек» гораздо меньше, чем зэков. Мальчик Леня уходил всё дальше от советской бетонки. «Я выбираю свободу, и я с ней нынче ина ты”, я выбираю свободу Норильска и Воркуты, где вновь огородной тяпкой над всходами пляшет кнут, где пулею или тряпкой однажды рот мне заткнут» (Галич). В 1958 году он поступает на историко-философский факультет Пединститута в Улан-Удэ. Через два года переходит на заочный и работает учителем, о чем и мечтал всё детство, это уже генетика и органика. Тут он женится на скромной девушке Вере, чистой и тоже тяготеющей к идеалу. У них рождается Леночка. Но вот и диплом в кармане, вот скромное и достойное место директора школы в Бурятии на станции Гусиное Озеро. В 1965 году они с женой перебираются в Ленинградскую область. Нашлось место директора сельской школы в деревне Серебрянка Лужского района. «Мохнатый шмель — на душистый хмель, мотылек — на вьюнок полевой, а цыган идет, куда воля ведет, за своей цыганской звездой» (Киплинг).
Кончено время игры
«Кончено время игры. Дважды цветам не цвести. Тень от гигантской горы пала на нашем пути. Область унынья и слез — скалы с обеих сторон, и оголенный утес, где распростерся дракон... Что же, вернуться нам вспять, вспять повернуть корабли, чтобы опять испытать древнюю скудость Земли? Нет, ни за что, ни за что, значит, настала пора. Лучше слепое Ничто, чем золотое Вчера!» (Гумилев). В 1965 году Бородин разводится с женой. Чтобы спасти ее и дочь. Обрекая себя смерти, мог ли он жертвовать еще и семьей? Можно сказать, что он «посхимился». А откуда смерть, позвольте? С другой стороны, по тому же поводу. Пока москвичи и петербуржцы сопереживали Бродскому, негодовали у стен Горсуда во время процесса Даниэля и Синявского и выходили на первые демонстрации, востоковед Игорь Огурцов и его близкие друзья и коллеги Михаил Садо, Евгений Вагин и Борис Аверичкин создавали крошечную, но бедовую и пышную организацию ВСХСОН: «Всероссийский Социал-христианский Союз Освобождения Народа». Потом все, и москвичи, и петербуржцы, и национал-христиане, западники и славянофилы, встретились в лагерях. Уже в заключении Леонид убедился в том, что в стране полно крошечных подпольных организаций с целью свержения коммунизма (3—5 человек).
У Огурцова был максимум: 26 членов да 30 кандидатов. Организация была трогательная, детская, для хороших мальчиков-мечтателей. Тройки, явки, красивый ритуал приема, цветные повязки, свечи, смутные чаяния захвата власти и интернирования Политбюро (однако личное оружие Бородина заставили сдать на подпольный склад). Очень глупый и очень красивый гимн (дракон, коего надо «повергнуть», древний Храм, священный меч и тысячи свеч), который даже удалось один раз спеть на пересылке, и клятва. А программа была невозможная и ненужная, не от мира сего: государство Справедливости и Добра, теократия почти что, христианизация политики, экономики и культуры.
Горсточки свободных тонули в темном океане рабов, согласных на всё. Горсточка Огурцова мечтала построить нечто (не коммунизм и не капитализм) с Верховным Собором во главе. Частная собственность на землю исключалась, по эсерам и Льву Толстому. Аренда. Народ признавался собственником недр и ресурсов, православие стояло во главе угла, но разрешались и другие конфессии. Это было похоже на Российскую империю без царя и с выборами. Стоило ли класть жизнь за этот детский лепет? Заговорщики считали, что стоит. Они читали, готовились, распространяли литературу. Здесь, в своей «тройке», Бородин обрел своего Огарева: Володю Ивойлова. Они ждали смерти. Понимали, что ничего не выйдет. Но «ниспослать злодеям проклятья» — это укладывалось и в программу, и в Устав.
Всех мятежных карбонариев (а ведь похожи установки ВСХСОН на установки «Молодой Италии» и Мадзини) повязали в 1967 году. Безобидность заговорщиков никого не растрогала. Леонид Бородин получил 6 лет и 5 лет ссылки. Сидел в Мордовии, делал мебель, познакомился с Андреем Синявским и подружился с Юлием Даниэлем. В 1970 году его отослали во Владимирскую тюрьму как «неисправимого». А сам Огурцов получил 15+5, Садо — 13 лет, Вагин и Аверичкин — по 8 лет. Самое ужасное — это то, что они не реабилитированы по сей день. Советского строя нет, но юстиция продолжает его защищать. Адмирал Колчак, воевавший несколько западнее, не реабилитирован тоже.
Да будет твоя добродетель - готовность взойти на костер
Каникулы зэка, особенно политзэка, очень коротки. Ведь ни один зэка, осужденный по 70 статье, за антисоветскую агитацию и пропаганду, не оставался вне присмотра и пригляда совиного ока КГБ. Досажать, дожать, догнуть и доупечь старались они. Заставить уехать, создать невыносимые условия, ходить по пятам и дать новый срок — с этого пути их бронепоезд не сворачивал. Бородин выходит, голодный, холодный, бездомный. Он промучился девять лет. Работа была черная, тяжелая, жилье ужасное. Сначала ссылают в Белгородскую область, к родителям-пенсионерам. В 1976 году рядом становится жена Лариса. Ее быстро выгоняют с хорошей работы (она редактор в НИИ информации). Семья переезжает в г.Петушки под Владимир, работа опять черная, а тут еще рождается маленькая Ольга. В конце 70-х наступает облегчение. Москва, «престижная» дворницкая работа. Он попытался потусоваться в диссидентской среде, сошелся с Владимовым, Войновичем. Но его убивали отъезды на ПМЖ. Его тоже выталкивали, а он не уезжал. «Борцы (как сказал один славянофил) все в одном месте, а борьба — в другом».
Уезжали пачками. Здесь-то Бородин был прав в своем нежелании отдать врагу свою пядь земли. Он пишет в «Вече» у Владимира Осипова, потом, в 1974 году, когда «Вече» придушат, будет издавать национал-православный журнал «Московский сборник». Придушили на третьем выпуске. В 1978 году западник Гинзбург, Алик, хранитель Фонда, уходит надолго в тюрьму. И славянофил Бородин, его оппонент, не дает на него показания. Стихи он пишет давно, стихи грамотные, но слабые. И вдруг в 1978 году начинается сильная проза! «Встреча» — о том, как дерутся друг с другом в первых боях 1941 года бывший зэка и тот, кого он считает начальником своего лагеря, садистом и тираном. «Посещение» — рассказ о даре полета, доставшемся атеисту. «Третья правда» (1979) — это таежная повесть о тех днях, когда ломалась жизнь, и лезла, как сорняк из земли, советская власть. О законах, которые исполняются только под угрозой нагана и одному нагану и нужны.
И самый страшный для КГБ рассказ — «Вариант» (1978). Кружок друзей во главе с неким Андреем, родом из глухой Сибири (сам Бородин), распространяет листовки, борется со сталинистами. Но Андрей хочет большего. Он предлагает карать палачей лично. Смертью. С ним остаются Коля и Костя. Они находят сталинского палача, Андрей его убивает, но, добывая оружие, троица случайно убивает милиционера. За ними приходят. Андрею удается уйти, он бежит к деду в Сибирь. Его находят и там, он отстреливается и последнюю пулю пускает себе в сердце, успевая прокричать, что теперь их, чекистов, привыкших давить людей, как мышей, будут взрывать, бросать под поезда. Убивать на улицах! Очень страшный вариант для КГБ. Поэтому с Бородина взяли такую высокую плату. Он успел издать на Западе «Год чуда и печали» (1981) и «Расставание» — горькую диссидентскую правду. И вот расплата — 1982 год, новый арест, Лефортово, ст. 70 часть 2: 10 лет + 5 ссылки. И только за творчество, за беллетристику.
На этот раз была Пермская зона № 36. Питание лучше, отношение — тоже, нормы меньше. Но люди умирали, они не могли вынести второй срок. В 1982 году Бородин рассчитывал найти там свою смерть. Но получилось странно: оттепель, перестройка. Конечно же, Бородин отказался писать прошение о помиловании. В 1987 году его на самолете отправляют в Москву, в Лефортово, и через три месяца выпускают по горбачевскому указу, теперь уже навсегда. В 1988 году он напишет для «Юности» «Женщину в море»: всё о том же. Россия, Лета, Лорелея. О разных родинах, о своей правде у преступников и мздоимцев, о растерянности перед этой правдой матерого политзэка. В начале 2000-х он напишет о безумстве храбрых — о странной, прекрасной, мужественной Марине Мнишек — «Царица Смуты». Внешне всё будет как надо: наконец-то достаток, чуточку комфорта, кусок хлеба на старости лет, публикации, поездки по стране, премии. Престижная наконец-то работа. С 1992 года Бородин становится главным редактором журнала «Москва». Но было ему отчаянно плохо. Исчез путь, исчезла цель.
Рыцарь Прощального образа
И здесь стало понятно, кто такой был Бородин. Он был несчастным рыцарем с медным тазиком на голове, храбрым и неуместным более. Кончились гэкачеписты, НКВДисты, гэбисты, злые волшебники и великаны. Кончилась советская власть. Нам хватило синицы в руках, а ему нужны были птицы Феникс в небесах; на крайний случай, журавли. Он остался со своей Русью. А где она была, чистая, настоящая, прописанная в городе Китеже? Ее прикончили еще в XV веке, задолго до Бородина. Русь Руцкого, Зюганова и сталинистов его не устраивала. Вот он и бросался на ветряные мельницы у доброго Ельцина, искал и не находил великанов, пытался освободить свиней и видел в них принцесс. Он отмучился в ноябре 2011 года. Свой среди чужих, чужой среди своих. Мы были рыцарями Печального образа: Запад-то был реален, но Россия в него не лезла, как толстая нога сестер Золушки в ее хрустальный башмачок. А он был еще несчастнее нас, этот напарник Дон Кихота: ведь Дульсинеи Тобосской не было, она была простая деревенская девка, он выдумал ее. Прощайте, Дон Кихот Байкальский, рыцарь Прощального образа. Оказалось, возвращаться некуда. Рельсы разобрали и спереди, и сзади. Бронепоезд застрял навсегда.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
ЧУЖОЙ СРЕДИ СВОИХ
Леонид Бородин был предназначен судьбой стать не просто гражданином в дополнение к поэту, но солдатом. Юный провинциал, собеседник Байкала, вначале был истовым (хотя, скорее, неистовым) комсомольцем, «комсой», и не замечал зон у себя под ногами. Но решительный мальчик довольно скоро дошел до идеи свержения строя, и комсомола, и компартии, и научного атеизма, и советской власти, причем вооруженным путем, по-солдатски. Немало слов талантливо и резко он написал от имени своей «третьей правды» против «первой», коммунистической, но солдаты же слегка презирают слова. То ли дело пули! В стране оказалось на редкость много решительных, готовых умереть мальчиков, которые сами придумывали себе бремена и подпольные организации и стремились к алтарям, на которые могли бы с честью положить жизнь.
Но из нас из всех не могло получиться даже одного полка. Потому что Леонид не был нашим однополчанином. У него была своя Дикая Дивизия. Он мог дружить с Георгием Владимовым, с Беллой Ахмадулиной, хорошо отзываться о Владимире Буковском, но только будущее для освобожденной России он планировал иное. Наша путеводная звезда, Полярная в северных широтах, по которой мы держали курс, наш Запад, наши США, наш Альбион, на которые мы все равнялись, был ему не мил. Он так же не сбивался с курса, но держал на Южный Крест. Мы были западники, он был славянофил. Мы были в диссидентском большинстве под патронажем Андрея Дмитриевича, он вместе с Владимиром Осиповым и Дмитрием Дудко тяготел к Солженицыну с его чудными (не в смысле чуда, но в смысле чудачества) высказываниями о Западе, о журналистах и о свободе прессы.
Интересно, что Русский фонд Солженицына, созданный на базе гонораров за «Архипелаги», был неизменно в руках западнического сегмента Демдвижения. Вот и Алика Гинзбурга в последний раз посадили и едва не прикончили именно за Фонд, и даже раздавались из кустов антисемитские голоса, что, мол, непонятно, почему Русский фонд помогает узникам-евреям. Фонд помогал всем, но не все становились в очередь: забившимся подальше от света и воздуха «почвенникам» казались предосудительными все деньги, шедшие с Запада, даже если и от своих. Илья Глазунов помогал потихоньку «своим»: тому же Бородину, отцу Дмитрию Дудко, но создать Фонд помощи политзаключенным — это для него было круто. Слишком круто. И даже на жительство в сторожку к Мстиславу Ростроповичу и Галине Вишневской Леонид не попал. Слишком много и слишком далеко пришлось сидеть по лагерям, тюрьмам и ссылкам, а когда удалось подобраться поближе к Подмосковью — ни Солженицына, ни его меценатов уже не было в стране.
Мела метла, мела метла во все пределы...
Сильный, тонкий и яркий писатель, сродни Бунину, Чехову и Леониду Андрееву, солдат Сопротивления, честный враг коммунизма и советской власти, Леонид Бородин не получил ни награды, ни отрады, ни теплого угла, ни вкусного куска еще и потому, что отталкивался от западного берега. А другой стороны, другого берега у нашей реки не было. И всё, что перепало большому писателю со странными, нездешними убеждениями, это были дары Запада: все премии, ему врученные, начинаются с ельцинских времен; публиковали его сначала в тамиздате, в «Гранях», в «Континенте», и гонорары пришли оттуда. И когда он получил журнал «Москва» и стал его главредом, он не мог никого из «великих» в нем печатать, потому что он был (если не считать Распутина и Астафьева, которые сами нашли себе журналы) единственным крупным писателем этого национал-патриотического направления.
А его товарищи по направлению или сдали его КГБ, или ковырялись до конца жизни в своей клейкой серой утопической паутине, то ли от казаков, то ли от вурдалаков, то ли от станичников, то ли от опричников («Царица Смуты»). Национал-патриоты не выносили диссидентов, выносивших сор из избы. Слишком смел и дерзок был Бородин, слишком колебал устои, слишком ненавидел и отрицал. В кумовья они к нему не пошли, в подельники и сокамерники — тоже. Для этих «своих» он остался чужим. «Свои» ему были мы, но с нами он чувствовал себя чужим даже в Мордовии или 36-й пермской зоне. Трагедия изгоя, идейного сиротства.
Есть мальчики в русских селеньях
Леонид Иванович Бородин родился в Иркутске 14 апреля 1938 года. Отец его был литовец, из ссыльных еще с 1863 года, после подавления польского восстания. Шеметас Феликс Казимирович, учитель. И отец его, и дед учительствовали в Восточной Сибири. Феликс Казимирович давно сам колол дрова и даже умел возвести сруб, но чувствовалась в нем шляхетская гордость, несломленное достоинство, честь офицера, которые он и передал своему сыну. Его арестовали в 1939 году и дали «десять лет без права переписки». Это так назывался расстрел. Учительница Валентина Иосифовна, мать писателя, вышла за Ивана Захаровича Бородина, учителя и директора маленькой сельской школы. Туда они и перебрались, от греха подальше. Отчим был честный русский человек, прямой, надежный, настоящий отец для Лени. Ссыльных литовцев (и с 1863-го, и с 1940-го) в Сибири было полно. Они не забывали язык, говорили между собой по-литовски. Малыш жадно вслушивался: он искал отца, он выдумывал его. Но так и не нашел. Родители были бессребреники, жили на зарплаты, трудно, от получки до получки.
Живности и огорода у них не было, школа поглощала всё их время. Леонид проводил свои дни за книгами: Джек Лондон, Горький, Ромен Роллан, Есенин, Блок, Некрасов, Герцен и Чернышевский. Воспитывали Леонида строго и тщательно, но странно. Сталин хорошо запугал бедных учителей и даже их родных (старых бабушек). Бабушка не смела рассказать внуку о Боге и о сути советской власти. Мальчик держал на ночном столике карточку Сталина, думал, что наследовать ему будет его сын и находил такой монархический вариант нормальным. Бабушка соглашалась тоже. У Леонида, если принять его за Герцена, был свой Огарев — Володя Ивойлов. Мальчики всё думали, как бы народу послужить, а вместо жалких Воробьевых гор у них был утес над Байкалом. Они клялись отдать жизнь за Отечество, а тут Отечеству потребовались «менты»: шел пафосный, пиаровский, с шумом, блеском и треском набор в школу МВД. Друзья хотели в Университет, но если Отечество требует? Пошли в школу МВД: школа была в Елабуге. Шел 1955 год, и никто не мог рассказать Лене и Володе, что означает надпись «Марина Цветаева» на сером могильном камне. Ребята жили в земле лагерей, где зэка всё строили, грузили и даже водили (если в «расконвойку») поезда, но они не знали, где живут. Вырастили их, как в колбе. А ведь отчим и мать Лени были честнейшими идеалистами!
Через год бригадир, у которого Леня работал в забое, кинул в колонну зэков пачку папирос. А Леня-то считал их бандитами! Бригадир всё понял. «Комсомолец, что ли?» — спросил он (в смысле, что дурак). Когда в ларьке один работяга попросил буханку черняшки и банку «комсомольцев» (килек в томате), Леонид стал прозревать. А тут удар! «Оказался наш отец не отцом, а сукою» (Галич). Хрущев! XX съезд! Культ личности! Конец жизни, вере, идеалам! И кого было бросать за борт, в набежавшую волну? «Ревет ураган, поет океан, кружится снег, мчится мгновенный век, снится блаженный брег...» (Блок) Потом Леонид Иванович радовался, что Отечество его не призвало на службу в МГБ, они с Володей пошли бы и туда! Курсант Бородин пытался спорить, защищать «усатого». Но крыть было нечем. Юноши ушли из школы МВД. Хорошая форма, хорошее питание, хорошая карьера, хорошая зарплата... Но служить без веры они не могли. Надо было искать новую веру и по-новому спасать Отечество. «Мира восторг беспредельный сердцу певучему дан, в путь, роковой и бесцельный, шумный зовет океан. Сдайся судьбе невозможной, сбудется, что суждено! Сердцу закон непреложный: Радость — Страданье одно!» (Блок) Недаром Леонид вырос у сапфирового Байкала, самого чистого и глубокого озера в мире!
Отречемся от старого мира
Володя и Леонид ничего не умели делать наполовину. Они пошли учиться и искать новую истину. Леонид в 1956 году поступил в Иркутский университет, на истфак. Учился один семестр, его исключили из университета и ВЛКСМ за попытку «улучшить комсомол и партию» (студенческая студия «Свободное Слово»). Боязнь повредить близким и самоотверженность Леонида дошли до того, что он сам предложил отчиму и матери отказаться от него. Вместо этого отчим, правильный мужик, явился с теплой одеждой и едой, поговорил, поручился. Мальчика не собирались сажать. Его думали напугать. Сделали отеческое внушение и посоветовали «идти в рабочий коллектив». Он и пошел. Трудился в путевой бригаде на Кругобайкальской дороге, бурильщиком на Братской ГЭС, проходчиком рудника в Норильске. Лечение оказалось хуже болезни. Россия, как он, лесной и озерный отрок, уже тогда ее называл, проросла лагерями, как плесенью, до дна.
И казалось, что «вольняшек» гораздо меньше, чем зэков. Мальчик Леня уходил всё дальше от советской бетонки. «Я выбираю свободу, и я с ней нынче ина ты”, я выбираю свободу Норильска и Воркуты, где вновь огородной тяпкой над всходами пляшет кнут, где пулею или тряпкой однажды рот мне заткнут» (Галич). В 1958 году он поступает на историко-философский факультет Пединститута в Улан-Удэ. Через два года переходит на заочный и работает учителем, о чем и мечтал всё детство, это уже генетика и органика. Тут он женится на скромной девушке Вере, чистой и тоже тяготеющей к идеалу. У них рождается Леночка. Но вот и диплом в кармане, вот скромное и достойное место директора школы в Бурятии на станции Гусиное Озеро. В 1965 году они с женой перебираются в Ленинградскую область. Нашлось место директора сельской школы в деревне Серебрянка Лужского района. «Мохнатый шмель — на душистый хмель, мотылек — на вьюнок полевой, а цыган идет, куда воля ведет, за своей цыганской звездой» (Киплинг).
Кончено время игры
«Кончено время игры. Дважды цветам не цвести. Тень от гигантской горы пала на нашем пути. Область унынья и слез — скалы с обеих сторон, и оголенный утес, где распростерся дракон... Что же, вернуться нам вспять, вспять повернуть корабли, чтобы опять испытать древнюю скудость Земли? Нет, ни за что, ни за что, значит, настала пора. Лучше слепое Ничто, чем золотое Вчера!» (Гумилев). В 1965 году Бородин разводится с женой. Чтобы спасти ее и дочь. Обрекая себя смерти, мог ли он жертвовать еще и семьей? Можно сказать, что он «посхимился». А откуда смерть, позвольте? С другой стороны, по тому же поводу. Пока москвичи и петербуржцы сопереживали Бродскому, негодовали у стен Горсуда во время процесса Даниэля и Синявского и выходили на первые демонстрации, востоковед Игорь Огурцов и его близкие друзья и коллеги Михаил Садо, Евгений Вагин и Борис Аверичкин создавали крошечную, но бедовую и пышную организацию ВСХСОН: «Всероссийский Социал-христианский Союз Освобождения Народа». Потом все, и москвичи, и петербуржцы, и национал-христиане, западники и славянофилы, встретились в лагерях. Уже в заключении Леонид убедился в том, что в стране полно крошечных подпольных организаций с целью свержения коммунизма (3—5 человек).
У Огурцова был максимум: 26 членов да 30 кандидатов. Организация была трогательная, детская, для хороших мальчиков-мечтателей. Тройки, явки, красивый ритуал приема, цветные повязки, свечи, смутные чаяния захвата власти и интернирования Политбюро (однако личное оружие Бородина заставили сдать на подпольный склад). Очень глупый и очень красивый гимн (дракон, коего надо «повергнуть», древний Храм, священный меч и тысячи свеч), который даже удалось один раз спеть на пересылке, и клятва. А программа была невозможная и ненужная, не от мира сего: государство Справедливости и Добра, теократия почти что, христианизация политики, экономики и культуры.
Горсточки свободных тонули в темном океане рабов, согласных на всё. Горсточка Огурцова мечтала построить нечто (не коммунизм и не капитализм) с Верховным Собором во главе. Частная собственность на землю исключалась, по эсерам и Льву Толстому. Аренда. Народ признавался собственником недр и ресурсов, православие стояло во главе угла, но разрешались и другие конфессии. Это было похоже на Российскую империю без царя и с выборами. Стоило ли класть жизнь за этот детский лепет? Заговорщики считали, что стоит. Они читали, готовились, распространяли литературу. Здесь, в своей «тройке», Бородин обрел своего Огарева: Володю Ивойлова. Они ждали смерти. Понимали, что ничего не выйдет. Но «ниспослать злодеям проклятья» — это укладывалось и в программу, и в Устав.
Всех мятежных карбонариев (а ведь похожи установки ВСХСОН на установки «Молодой Италии» и Мадзини) повязали в 1967 году. Безобидность заговорщиков никого не растрогала. Леонид Бородин получил 6 лет и 5 лет ссылки. Сидел в Мордовии, делал мебель, познакомился с Андреем Синявским и подружился с Юлием Даниэлем. В 1970 году его отослали во Владимирскую тюрьму как «неисправимого». А сам Огурцов получил 15+5, Садо — 13 лет, Вагин и Аверичкин — по 8 лет. Самое ужасное — это то, что они не реабилитированы по сей день. Советского строя нет, но юстиция продолжает его защищать. Адмирал Колчак, воевавший несколько западнее, не реабилитирован тоже.
Да будет твоя добродетель - готовность взойти на костер
Каникулы зэка, особенно политзэка, очень коротки. Ведь ни один зэка, осужденный по 70 статье, за антисоветскую агитацию и пропаганду, не оставался вне присмотра и пригляда совиного ока КГБ. Досажать, дожать, догнуть и доупечь старались они. Заставить уехать, создать невыносимые условия, ходить по пятам и дать новый срок — с этого пути их бронепоезд не сворачивал. Бородин выходит, голодный, холодный, бездомный. Он промучился девять лет. Работа была черная, тяжелая, жилье ужасное. Сначала ссылают в Белгородскую область, к родителям-пенсионерам. В 1976 году рядом становится жена Лариса. Ее быстро выгоняют с хорошей работы (она редактор в НИИ информации). Семья переезжает в г.Петушки под Владимир, работа опять черная, а тут еще рождается маленькая Ольга. В конце 70-х наступает облегчение. Москва, «престижная» дворницкая работа. Он попытался потусоваться в диссидентской среде, сошелся с Владимовым, Войновичем. Но его убивали отъезды на ПМЖ. Его тоже выталкивали, а он не уезжал. «Борцы (как сказал один славянофил) все в одном месте, а борьба — в другом».
Уезжали пачками. Здесь-то Бородин был прав в своем нежелании отдать врагу свою пядь земли. Он пишет в «Вече» у Владимира Осипова, потом, в 1974 году, когда «Вече» придушат, будет издавать национал-православный журнал «Московский сборник». Придушили на третьем выпуске. В 1978 году западник Гинзбург, Алик, хранитель Фонда, уходит надолго в тюрьму. И славянофил Бородин, его оппонент, не дает на него показания. Стихи он пишет давно, стихи грамотные, но слабые. И вдруг в 1978 году начинается сильная проза! «Встреча» — о том, как дерутся друг с другом в первых боях 1941 года бывший зэка и тот, кого он считает начальником своего лагеря, садистом и тираном. «Посещение» — рассказ о даре полета, доставшемся атеисту. «Третья правда» (1979) — это таежная повесть о тех днях, когда ломалась жизнь, и лезла, как сорняк из земли, советская власть. О законах, которые исполняются только под угрозой нагана и одному нагану и нужны.
И самый страшный для КГБ рассказ — «Вариант» (1978). Кружок друзей во главе с неким Андреем, родом из глухой Сибири (сам Бородин), распространяет листовки, борется со сталинистами. Но Андрей хочет большего. Он предлагает карать палачей лично. Смертью. С ним остаются Коля и Костя. Они находят сталинского палача, Андрей его убивает, но, добывая оружие, троица случайно убивает милиционера. За ними приходят. Андрею удается уйти, он бежит к деду в Сибирь. Его находят и там, он отстреливается и последнюю пулю пускает себе в сердце, успевая прокричать, что теперь их, чекистов, привыкших давить людей, как мышей, будут взрывать, бросать под поезда. Убивать на улицах! Очень страшный вариант для КГБ. Поэтому с Бородина взяли такую высокую плату. Он успел издать на Западе «Год чуда и печали» (1981) и «Расставание» — горькую диссидентскую правду. И вот расплата — 1982 год, новый арест, Лефортово, ст. 70 часть 2: 10 лет + 5 ссылки. И только за творчество, за беллетристику.
На этот раз была Пермская зона № 36. Питание лучше, отношение — тоже, нормы меньше. Но люди умирали, они не могли вынести второй срок. В 1982 году Бородин рассчитывал найти там свою смерть. Но получилось странно: оттепель, перестройка. Конечно же, Бородин отказался писать прошение о помиловании. В 1987 году его на самолете отправляют в Москву, в Лефортово, и через три месяца выпускают по горбачевскому указу, теперь уже навсегда. В 1988 году он напишет для «Юности» «Женщину в море»: всё о том же. Россия, Лета, Лорелея. О разных родинах, о своей правде у преступников и мздоимцев, о растерянности перед этой правдой матерого политзэка. В начале 2000-х он напишет о безумстве храбрых — о странной, прекрасной, мужественной Марине Мнишек — «Царица Смуты». Внешне всё будет как надо: наконец-то достаток, чуточку комфорта, кусок хлеба на старости лет, публикации, поездки по стране, премии. Престижная наконец-то работа. С 1992 года Бородин становится главным редактором журнала «Москва». Но было ему отчаянно плохо. Исчез путь, исчезла цель.
Рыцарь Прощального образа
И здесь стало понятно, кто такой был Бородин. Он был несчастным рыцарем с медным тазиком на голове, храбрым и неуместным более. Кончились гэкачеписты, НКВДисты, гэбисты, злые волшебники и великаны. Кончилась советская власть. Нам хватило синицы в руках, а ему нужны были птицы Феникс в небесах; на крайний случай, журавли. Он остался со своей Русью. А где она была, чистая, настоящая, прописанная в городе Китеже? Ее прикончили еще в XV веке, задолго до Бородина. Русь Руцкого, Зюганова и сталинистов его не устраивала. Вот он и бросался на ветряные мельницы у доброго Ельцина, искал и не находил великанов, пытался освободить свиней и видел в них принцесс. Он отмучился в ноябре 2011 года. Свой среди чужих, чужой среди своих. Мы были рыцарями Печального образа: Запад-то был реален, но Россия в него не лезла, как толстая нога сестер Золушки в ее хрустальный башмачок. А он был еще несчастнее нас, этот напарник Дон Кихота: ведь Дульсинеи Тобосской не было, она была простая деревенская девка, он выдумал ее. Прощайте, Дон Кихот Байкальский, рыцарь Прощального образа. Оказалось, возвращаться некуда. Рельсы разобрали и спереди, и сзади. Бронепоезд застрял навсегда.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky