Дмитрий Быков // «Дилетант», №10, октябрь 2019 года

Оноре де Бальзак

1

Бальзак был одним из самых читаемых авторов в XIX веке и почти забыт сегодня. Это несправедливо, но кто сегодня не забыт? Есть ли у меня надежда, что его будут читать сегодня,— разумеется, говорю не о тех студентках-Гермионах, которые читают всю программу; по моим наблюдениям, их очень мало и они в литературе понимают очень мало, несмотря на всё усердие, потому что берут попой, как говорится. Нет, я о том чтении, которое утоляет потребность души, выражаясь высокопарно. Подозреваю, что Бальзак — как раз тот случай, когда буквально необходимы адаптированные варианты романов: на сегодняшний, да и на всякий вкус в его романах масса лишних описаний, бесконечно долгие подступы к действию, превосходно закрученные сюжеты с эффектными развязками упакованы в бесконечное количество никому не нужных подробностей, сюжетных ответвлений и рассуждений, большей частью только мешающих читателю. С высоты всего, что знает и умеет сегодняшний романист, следовало бы предоставлять нынешнему читателю сокращённые — ни в коем случае не упрощённые — версии бальзаковских романов; не надо рассказывать мне о том, что это кощунство.

Жизнь Бальзака описана многажды, компактней и увлекательней всего: Андре Моруа в «Прометее», а совсем уж конспективно — в биографии работы Анри Труайя. Пересказывать его биографию мы не будем, тем более что с тридцати лет и пересказывать особенно нечего: человек, выпускающий от трёх до шести книг в год, не живёт, а сочиняет, потребляя огромное количество кофе. Ваяет он гигантскую современную эпопею, в которой, по его замыслу, 137 романов и повестей; закончил он 96. В ней три раздела: «Этюды о нравах», «Философские этюды» и «Аналитические этюды»; самый обширный раздел — первый, разделяющийся, в свою очередь, на «Сцены частной жизни», «Провинциальные сцены», «Парижские сцены», а также сцены политические, военные и сельские. Почему комедия и в трёх частях, ясно: тогдашние гении вечно брали за образец Данте. О параллелях между двумя грандиозными «комедиями» писали многие, начиная с самого Бальзака, подробнее прочих — Ромен Роллан; подобно аду, чистилищу и раю, три слоя бальзаковской вселенной — провинция, парижская буржуазия и высший свет, но в действительности аду соответствует «частная жизнь», чистилищу — жизнь политическая, а раю — любовь и творчество, прерогатива поэтов и мыслителей. Относительно же главной мысли Бальзака, собственно философии его, наговорено чрезвычайно много, и почти всё это отравлено марксистским литературоведением, которое видело в Бальзаке историка буржуазии, чуть ли не иллюстратора самого Маркса.

Бальзак менее всего хроникёр Реставрации либо Июльской монархии, менее всего летописец буржуазии с её, так сказать, хищничеством и аристократии с её, разумеется, вырождением; ради иллюстрирования экономических трудов не стоило бы с такой безумной одержимостью сочинять 50 томов, постепенно в них превращаясь и не занимаясь толком ничем другим. Бальзак имеет в виду другое: ему хочется понять главную пружину истории, ни много ни мало, обнаружить главную цель всего живого и выработать универсальный рецепт успеха. Задача эта весьма актуальна после краха Наполеона — и связанного с этим кризиса романтизма.

Бальзак — безусловный реалист, но он же и мистик, автор «Шагреневой кожи» — едва ли не ключевого текста «Человеческой комедии» — и мистического романа «Серафита» (1835), истории андрогина, столь тёмной и многозначной, что читателю, незнакомому со Сведенборгом, это нордическое сочинение вообще ничего не скажет. Бальзак — бесспорный романтик, мастер готической прозы, любитель сильных страстей и гротескных сцен; чего стоит эпизод «Утраченных иллюзий», в котором Люсьен над трупом девятнадцатилетней Корали сочиняет водевильные песенки, безумно хохоча, потому что у него всего одиннадцать су, а за песенки обещали двести франков и другого способа оплатить похороны любовницы у него нет. Вот в одном абзаце весь Бальзак:

«Мёртвая красавица, улыбающаяся вечности, возлюбленный, окупающий её могилу непристойными песнями, Барбе, оплачивающий гроб, четыре свечи вокруг тела актрисы, которая ещё недавно в испанской баскине и в красных чулках с зелёными клиньями приводила в трепет всю залу, и в дверях священник, примиривший её с Богом и направляющийся в церковь отслужить мессу по той, что так умела любить! Зрелище величия и падения, скорбь, раздавленная нуждой, потрясли великого писателя и великого врача; они сели, не проронив ни слова. Вошёл лакей и доложил о приезде мадемуазель де Туш. Эта прекрасная девушка с возвышенной душой поняла всё. Она подбежала к Люсьену, пожала ему руку и вложила в неё два билета по тысяче франков».

Он тем и взял, что в его вселенной находится место романтизму, реализму, раблезианским шуточкам «Озорных рассказов», гротеску, сюрреалистическим фантазиям и социологическим штудиям; из него вышла двадцатитомная эпопея Золя, столь же физиологичная, сколь и патетическая, и исторические романы Франса, и десятитомная сага о Жан-Кристофе. Бессмысленно делить его романы на периоды и циклы — его творческий метод с начала тридцатых был един; мистическое и таинственное занимало его не меньше, чем коммерческое и бытовое, и в этой цельности он ближе подошёл к тайне человека, чем все его наследники. Они ощупывали хобот, уши, хвост — Бальзак умудрялся созерцать целого слона; и, разумеется, сводить его мировоззрение к одной религии либо к одной экономической теории было бы нелепо. Если и может сегодня появиться новый эпос, он должен сочетать в себе реализм, фантастику и, быть может, житие, и не на уровне поверхностной стилизации, а на уровне мировоззрения. Но где ж его взять.

2

Он потому и близок нам сегодняшним — и может быть нами понят и прочитан,— что описывает эпоху великого разочарования, эпоху, когда нация, перепробовав всё, вряд ли может чем-то по-настоящему утешиться и увлечься. Великие идеалы Просвещения и порождённая ими революция, её расцвет и её террор — позади; соблазны наполеонизма позади, и Реставрация показала только, что «Бурбоны ничего не забыли и ничему не научились». В эту эпоху, когда Реставрация — как всякое возвращение, как любой Юлиан-отступник,— привела к массовому разочарованию, измельчанию, триумфу разнообразных Тенардье (помните такого трактирщика из «Отверженных», бывшего мародёром при Ватерлоо?), приходит время нескольких типов, которых Бальзак впервые вывел на сцену; они и для нашего времени чрезвычайно характерны, и ближайшее будущее, надо полагать, за ними.

Первый такой тип — накопитель и скопидом Гобсек, который в конце концов сходит с ума от жадности и умирает на груде заплесневелых сокровищ; его русский вариант — Плюшкин — создан с учётом бальзаковских достижений, но, конечно, в более гротескном и ёмком варианте. Гобсек-то не Плюшкин — он гораздо умней, хитрей, остроумней:

«— Прощу прощения,— выдавил де Трай,— я не имел намерения вас оскорбить...
— Конечно,— холодно заметил Гобсек,— вы имели всего лишь намерение не заплатить по векселям».

Ну прелесть же, особенно если учесть, что де Трай — скотина. Накопительство Гобсека имеет не столько психологическую, сколько, так сказать, метафизическую природу: это апофеоз недоверия к людям, тотального разочарования в них. Никому верить нельзя, никого любить — тем более: женщины продажны и чувственны, мужчины пользуются их слабостью, справедливости нет, все ценности скомпрометированы, единственная реальность — золото. «А прочее всё гиль». Собственно, культ денег у Бальзака — а ему подвержены многие герои, не столь одержимые накопительством, как Гобсек,— и есть следствие разочарования в любых абстракциях, и прежде всего в Просвещении. Все они в чистилище Парижа и большой политики в той или иной степени накопители, собиратели связей, сплетен, любовниц, и всё-таки Гобсек в своих тщетных попытках овладеть миром терпит неудачу. Материальное хрупко, смерть отбирает всё, да и при жизни его всё это загнивает. Настоящий герой эпохи, сквозной персонаж нескольких центральных романов,— умудряется обмануть смерть, и потому его каторжное прозвище именно таково.

Коллен, он же Вотрен, он же Обмани-Смерть, он же аббат Эррера, в котором ничего нет от аббата,— вряд ли вы забудете эту внешность:

«Аббат Карлос Эррера не был похож на иезуита, он вообще не был похож на духовное лицо. Плотный, коренастый, большерукий, широкогрудый, сложения геркулесова, он прятал под личиной благодушия взгляд, способный внушить ужас; лицо его, непроницаемое и обожжённое солнцем, словно вылитое из бронзы, скорее отталкивало, нежели привлекало».

Это он называет Римско-католическую церковь совокупностью взглядов, способных держать людей в подчинении. В «Отце Горио» он самый обаятельный персонаж; думается, Дюма держал в голове этого аббата, сочиняя своего аббата Фариа, тоже существо пограничное и причастное ко многим тайнам. Наставник Растиньяка, смущающий его юный ум, этот казначей трёх каторжных тюрем, распорядитель общака, по-нынешнему говоря, и король криминального Парижа, отличается, по крайней мере, своеобразной воровской принципиальностью; на фоне банкиров и политиков, журналистов и любовников он выделяется не только силой, физической и духовной, но и — страшно сказать — порядочностью. Бывшие короли криминальной Москвы и Петербурга на фоне нынешних воров и силовиков тоже выглядят почти рыцарями, да многие из них, кстати, посейчас сохраняют посты и влияние.

Вотрен — центральный персонаж «Сцен частной жизни», потому что сейчас его время. Да, он чудовищный циник, он продаёт Эстер банкиру Нусингену — и фактически доводит её до самоубийства; он никому и ничему не верит, как Гобсек, но он авантюрнее, отважнее, щедрее Гобсека; и тридцатые годы XIX столетия были его временем, и не зря двумя главными героями двух главных саг об этой эпохе были беглые каторжники. Правда, герой «Отверженных» — благородный Жан Вальжан, а герой «Утраченных иллюзий» — Коллен, сочетающий в себе черты Жана Вальжана и его главного преследователя Жавера (не зря Коллен в конце концов устраивается в тайную полицию и служит там аж до 1845 года). Того же рода и другой сквозной персонаж парижского мифа 1830-х годов — лицо вполне реальное, Эжен Франсуа Видок, один из прототипов Коллена-Вотрена; его мемуары были бестселлером, Пушкин с некоторой брезгливостью их рецензировал, превратив рецензию в памфлет против русского «Видока Фиглярина» — борца за нравственность, человека с чрезвычайно тёмным прошлым. Да, Булгарин — тот же Вотрен, и в его грязноватом обаянии, поныне действующем на людей легковерных, есть вотреновский цинизм и своеобразная верность кодексу... только кодекс этот очень уж сомнителен. Разумеется, воры всегда лояльны. И разумеется, на смену этим рыцарям наживы приходят куда более опасные типы, которых Бальзак тоже предчувствовал.

Он не сразу подступился к этому главному открытому им типу: сперва появился Люсьен Шардон де Рюбампре, человек вполне приличный. Ему не чужд карьеризм, он в известном смысле приспособленец, в качестве журналиста готов он на весьма сомнительные поступки типа публикации заказного пасквиля,— и всё-таки он человек с правилами, красавец почти античной внешности, и только широковатый, почти женский таз выдаёт в нем порочность и нестойкость. Что мы будем осуждать Люсьена, когда он сам себя осудил, повесившись в тюрьме на собственном галстуке,— а оказался он там из-за махинаций Вотрена? Разумеется, слаб человек, и женственная прелесть его натуры никак не сочеталась бы со стойкостью; но надо заметить, что святыми у Бальзака бывают только одержимые. Большинство же его героев — люди сломленные либо сознательно и радостно идущие на компромисс. Даже отец Горио, одержимый любовью к дочкам,— персонаж далеко не плоский, тот ещё скупец и хищник в своё время. Но именно в повествовании про отца Горио мы впервые сталкиваемся с тем героем, чьё имя стало нарицательным; с тем, кого Бальзак, так сказать, запатентовал. Мы имеем в виду Эжена Растиньяка.

Вот Растиньяк — это подлинный герой эпохи великих разочарований, нашего времени герой, который идёт на смену забавным, в сущности, злодеям девяностых и продажным журналистам нулевых. Он, собственно, никакой не циник, потому что циник знает о присутствии в мире добра и зла и всякий раз сознаёт, что преступает эту границу. Растиньяк — чистое и цельное существо, выросшее в каком-то идеальном неведении относительно того, что у людей бывают принципы. Рождённый в 1797 году, он явился в мир, в котором никогда больше не будет якобинского террора и тем более не допустят появления нового Наполеона — разве что это будет, по выражению Гюго, «Наполеон Малый», Третий. Растиньяк не политик совершенно, политика как концентрированное выражение национальной души вообще после Наполеона перестала существовать, она превратилась в борьбу самолюбий, в интриганство, и вот самолюбие у Растиньяка титаническое. Он, в общем, симпатичный парень, и главное, что в нём есть, главный двигатель карьеры и личной жизни в такую эпоху — это свирепая жажда провинциала завоевать столицу, а там и мир, если получится. И «Отец Горио» заканчивается мощным симфоническим абзацем, который потом перекочевал в финалы многих замечательных сочинений, вплоть до «Смотровой площадки» Людмилы Петрушевской:

«Оставшись в одиночестве, студент прошёл несколько шагов к высокой части кладбища, откуда увидел Париж, извилисто раскинутый вдоль Сены и кое-где уже светившийся огнями. Глаза его впились в пространство между Вандомскою колонной и куполом на Доме инвалидов — туда, где жил парижский высший свет, предмет его стремлений. Эжен окинул этот гудевший улей алчным взглядом, как будто предвкушая его мёд, и высокомерно произнёс:

— А теперь — кто победит: я или ты!

И, бросив обществу свой вызов, он, для начала, отправился обедать к Дельфине Нусинген».

Золотые слова: бросив обществу свой вызов, этот новый тип отправляется не на дуэль, не на баррикады, даже не в парламент, а — обедать. Это новый способ побеждать, и он в некотором смысле даже гуманнее всех предыдущих.

Но было бы ошибкой утверждать, что настало время исключительно благоприятное для честолюбцев, карьеристов, эгоистов и прочих. Есть совершенно другой тип, тоже преуспевающий в подобные эпохи, и это Бьяншон. Гениальный медик, которого звал Бальзак в предсмертном бреду, веря, что он-то уж мог бы вылечить его,— и конечно, он мог бы! Бьяншон — ещё один ответ на вырождение: в это время в литературу властно входит фаустианская тема профессионала. Почему это происходит — тема для отдельной большой работы. Единственный способ стать незаменимым — делать что-то лучше всех; в эпохи исторических пауз — а впрочем, в любые эпохи — такой шанс есть прежде всего у врача или педагога (во времена исторических рывков — у физика и механика, мы в первой половине XX века в этом отлично убедились). Коротко говоря, время профессионалов — явившихся на смену трикстерам, то есть плутам, странствующим учителям, волшебникам без профессии,— приходит именно потому, что трикстер не справился с миром: он или погиб, или вознёсся. Мир достался в управление Мефистофелю, что Гёте и зафиксировал в «Фаусте»,— и контракт надлежит получать у него. Тот, кто хочет выжить, должен делать что-нибудь лучше всех; у Растиньяка такого таланта нет, и он выживает за счёт своей бешеной витальности, провинциальной жажды всего и сразу.

Но эта витальность — палка о двух концах, есть у неё серьёзные издержки, и об этом — первый значительный роман «Человеческой комедии», «Шагреневая кожа», которому Бальзак во многом и обязан своей славой. Перечитывая его недавно, я заметил, как плохо он, в сущности, написан,— что поделать, гений приходит со своими правилами: жуткая мешанина из мелодрамы, сатиры, философии,— но это и правильно, потому что всякая великая книга содержит автоописание, как в каждом атоме, говорят, присутствует модель Вселенной, даже есть теория такая — бесконечная вложенность. И вот «Шагреневая кожа» — как раз наглядная модель того, о чём она повествует: страшная сила желаний, бешеный темперамент, роман бросается во все стороны сразу — в готику, в фантастику, в социальный реализм, в притчу, в пародию, и это именно то, про что в ней говорится. Сила желаний, разгул темперамента и таланта приводит к тому, что жизнь иссякает независимо от стартовых условий, которые в случае Бальзака были превосходные: сангвинический темперамент, бычья сила, железные нервы. Всё было дано — и всё растрачено за двадцать лет непрестанной работы. Такой бешеной саморастраты на грани самоуничтожения не знает история литературы: более плодовитые авторы случались, сколько угодно, но все они умели работать на автопилоте и самоповторе. Бальзак каждый роман проживал — и немудрено, что на собственную жизнь ничего уже не оставалось. При попытке вернуться из литературы в реальность он немедленно почувствовал, что реальность по сравнению с литературой никуда не годится.

3

С 1832 года Бальзак получал письма от читательницы, скрывавшей своё имя и возраст: она подписывалась «Чужестранка». Вскоре открылось (она не стала настаивать на вечной анонимности), что она богатая польская помещица, российская подданная, что она замужем и ей 27 лет (пять лет она себе убавляла, на самом деле они ровесники, она была даже старше на четыре месяца). Они познакомились на швейцарском озере, в Невшателе; Бальзак и с мужем её познакомился и дружески сошёлся. История, в некотором смысле симметричная тургеневской: тот влюбился в гениальную француженку и подружился с её мужем. В 1841 году Ганская овдовела. Бальзак настаивал на браке, но по законам Российской империи право на брак с иностранцем и перевод состояния за границу давал лично император; вдобавок Ганская поначалу отказывалась от брака, и только в 1848 году, во время очередного визита к ней в Верховню, Бальзак её наконец уговорил.

Отношение его к России сравнительно недавно стало предметом исследования: о готовности переехать в Россию он сам писал Ганской много раз, уверял, что там он испытает новый прилив вдохновения, «займётся романом и театром». Он хотел лично добиться аудиенции у Николая, чтобы просить разрешения на брак; убеждал приятелей, что Франция исчерпала себя, надоела, что ему хочется испытать на себе абсолютную власть и проверить, так ли это прекрасно, как кажется. Вероятно, он шутил. Никакого почтения к абсолютной власти, кроме разве эстетического любопытства, в нём как будто не замечалось. В неоконченном «Письме о Киеве» содержится мысль, которую, кажется, охотно поддержал бы Пушкин: «Я предпочитаю власть одного человека господству толпы»,— но это он просто не видел толком власти одного человека; хорошо любить самодержавие, будучи иностранным подданным, и нахваливать русскую зиму, оставаясь гостем. Бальзаковское «Письмо о Киеве» опубликовано по-русски только в 2002 году (по-французски — в 1927-м) и до сих пор вызывает споры. В советское время, понятно, считалось, что «необходимость самовластья и прелести кнута» вытекают из презрения Бальзака к славянам, которых он якобы считал полудикими и недостойными демократии, но поскольку текст в СССР не публиковался и лишь пересказывался, полноценной дискуссии не возникало. Между тем в письме содержится мнение, что де Кюстин России не понял вовсе — а именно он и считается главным русофобом позапрошлого столетия. Бальзак замечает, что крепостное рабство является для мужика «источником счастья и покоя»,— некоторые считают, что он поёт с голоса Ганской, но вообще-то он в зрелые годы неизменно предпочитал Бурбонов республиканцам (конечно, от противного, потому что республиканцы казались ему беспринципными и вялыми; он вообще всегда выбирал силу — Коллена, того же Растиньяка, в себе любил витальность и плодовитость). «Покорствовать с опасностью для жизни, даже тогда, когда покорность бессмысленна и противоестественна» — так охарактеризовал Бальзак русский характер; самодержавие, порядок и стабильность ему нравились, пассивность — не очень. Скажем прямо: он высоко ценил русскую власть и невысоко — народ; в этом он тоже смыкается с Пушкиным, видевшим в правительстве единственного европейца, а в бунте — природное, безумное зверство.

Впрочем, мудрено было Бальзаку ругать правительство «северного колосса» — если от российской верхушки зависело согласие на брак с женщиной, которую он, по собственному признанию, любил больше всего на свете и будет любить до смерти — каковое обещание оказалось совсем нетрудно сдержать.

Дело было не в том, что Бальзак боялся брака, превыше всего любя стабильность. Дело в том, что к сорока восьми годам он превратил себя в руину, хотя единственным излишеством, которое он себе позволял, был избыток работы. «Шагреневая кожа» в его случае сбылась: жизнь убывала, съёживалась. Он хотел быть гением, и стал им, и заплатил за это. В пятьдесят лет он начал слепнуть, страдал одышкой, не мог пройти двадцати шагов и подняться на пять ступенек — и с Ганской прожил всего два года, не переставая твердить, как он счастлив. На эту тему красиво высказался Моруа: в дом, где всё приготовлено для счастья, входит смерть. Это очень по-бальзаковски сказано. Ганская вскоре после его смерти стала спутницей живописца Жана Жигу и тридцать лет прожила с ним в безоблачном союзе.

Интересно заметить, что Бальзак вызывает у сегодняшних студентов — если разрешишь им пропускать всё скучное и переходить к интересному — скорее положительные эмоции. Вот уже десяток студенток признались мне, что он успокаивает,— и, лет в одиннадцать впервые читая «Отца Горио», я замечал то же самое. В школе было отвратительно, а вечернее чтение Бальзака очень гармонизировало душу, несмотря на все описанные им страсти. Дело, вероятно, в той высоте взгляда, которая у него есть, в сочетании трагизма и насмешливости, которое всегда целебно для души, и в огромном запасе силы, который чувствуется в каждой его строчке. Сила эта сказывалась во всём, кроме жизни,— и он первый человек в мировой культуре, который сделал безусловно правильный выбор: целиком, без остатка, уйти в своё ремесло. Даже Микеланджело отвлекался на жизнь и склоки — Бальзак только сочинял, и попытка вернуться под власть земного тяготения оказалась смертельной. Прав был Блок: если уж ты сумел пробраться в соловьиный сад, нечего тебе возвращаться к ослу и кирке.