Семён Гудзенко: «И у расстрелянных дорог опять любуюсь небесами…»

К 100-столетию со дня рождения поэта-фронтовика.

Он остался с теми, кто не вернулся с фронта и не успел, быть может, до конца раскрыть свое дарование. Вместе с ним навсегда — харьковец Михаил Кульчицкий (1918-1942), киевлянин Павел Коган (1918-1942), симбирский крестьянин, а затем житель города Иваново Николай Майоров (1919-1942), уроженец Хингана Иосиф Уткин (1903-1944), херсонец-беспризорник-харьковец Арон Копштейн (погиб в 1940-м на финской войне, как и воронежец Николай Отрада (Турочкин)...

Гудзенко настолько видится нам стоящим в рядах этих молодых людей, отдавших жизнь за большое, единое Отечество, и взирающих на нас из вечности звездными очами, что мы не помним о биографическом факте: поэт не был убит на войне, а ушел из жизни 12 февраля 1953 г., за месяц до кончины И. Сталина.

Сегодня мы говорим о поэте Семене Гудзенко, родившемся в Киеве ровно век назад, 5 марта 1922 г., врезавшемся нам в память страшными строками страшного сорок второго года:

«Бой был короткий.

А потом / глушили водку ледяную,

/ и выковыривал ножом

/ из-под ногтей я кровь чужую»…

Он остался в плеяде поэтов-фронтовиков, чьи стихи публиковались в каждой советской антологии поэзии Великой Отечественной войны.

Еще в 1946-м Гудзенко написал в общем-то провидческие строки:

Мы не от старости умрем, —

от старых ран умрем.

Так разливай по кружкам ром,

трофейный рыжий ром!

Он умер тридцатилетним, после второй мозговой операции, попав под трамвай.

Его вдова (дочь русского генерала армии А.С. Жадова, орловчанина) впоследствии стала женой Константина Симонова, автора пронизавшего фронтовые поколения стихотворения «Жди меня».

Для многих читателей Гудзенко сросся с поколением невернувшихся.

Рожденный в семье инженера и учительницы, Гудзенко, как и его сопоколенники, товарищи-поэты, поступил в Институт философии, литературы и истории, ИФЛИ (в 1939 г.), и переехал в Москву.

Предвосхищая судьбу, в набросках довоенного романа он писал: «Мудрость приходит к человеку с плечами, натертыми винтовочным ремнем, с ногами, сбитыми в походах, с обмороженными руками, с обветренным лицом…».

А в 1941 г. 19-летним добровольцем он ушел на фронт. Воевал под Москвой в мотострелковом батальоне в жуткую зиму 1941-1942 годов, в 1942-м получил тяжелое ранение. Поэт-фронтовик Михаил Львов вспоминал: «Гудзенко был ранен в живот. Яков Хелемский говорил: «У него пушкинское ранение».

Сам Гудзенко сохранил запись в блокнотах: «…Ранен в живот. На минуту теряю сознание. Упал. Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу. Бабарыка перевязал. Рана — аж видно нутро. Везут на санях. Потом доехали до Козельска. Там валялся в соломе и вшах…» Это было опубликовано уже посмертно, в 1962 г., в его армейских записных книжках и дневниках.

А М. Львов вспоминал дальше (это свидетельство не имеет отношения к Гудзенко, но не привести его невозможно): «…в Челябинске, вечером, в длинном неосвещённом коридоре бывшей школы, шел вечер поэзии. После прекрасного выступления Всеволода Аксёнова — он читал Есенина — в зале была тишина. Никаких аплодисментов. В полутьме коридора поднялся раненый в больничном халате и сказал: «Простите, мы хлопать не можем: у нас нет рук».

А вот фрагмент воспоминания о встрече с Гудзенко в 1943 г. поэта Павла Антокольского: «...Когда вошел этот высокий, страшно худой, черноволосый юноша в выцветшей гимнастерке, мне вдруг померещилось, что это мой сын, известие о гибели которого пришло месяцев за шесть-семь до того. Война не однажды возвращала подобным образом сыновей, мужей и братьев, которых считали погибшими, так что, если бы вошедший действительно оказался младшим лейтенантом Владимиром Антокольским, в этом не было бы никакого чуда. Скажу только, что эта первая секунда встречи окрасила собою многое в наших дальнейших отношениях, в дружеской близости, возникшей между двумя людьми, столь разными по возрасту... Он только что вернулся из госпиталя, и все его существо дышало войной, пережитым на войне... Он читал стихи, те самые, что в скором времени вошли в его первую книжку “Однополчане”. О них и тогда, и впоследствии много говорили, спорили, ими увлекались, их отвергали начисто, принимали до конца. Разноречивость оценки сама по себе свидетельствовала о силе стихов. Что же в первую очередь отличало их от других фронтовых стихов, чем же держится эта угловатая юношеская лирика, о чем она? О правде. Только правдой держится она».

За работу в разрушенном и восстанавливаемом Сталинграде Гудзенко был награжден первой военной наградой — медалью «За трудовую доблесть», а орден Красной Звезды получил уже на фронте.

Первая книга стихов Семена Гудзенко, упомянутая Антокольским, вышла в 1944 г.

Еще за год до выхода этой книги, которую считают лучшей у Гудзенко, Илья Эренбург заметил: «Он принадлежит к поколению, которое мы еще не знаем, книг которого мы не читали, но которое будет играть не только в искусстве, но и в жизни решающую роль после войны».

После окончания Великой Отечественной Гудзенко работал корреспондентом в военной газете, успел издать еще 7 книг.

Подтверждая свою дневниковую запись «Поэзия — честность, настоянная на страстности. Если не задыхаешься в любви и горе, стихов не пиши», Семен Гудзенко оставил человечеству свой знаменитый текст 1942-го, «Перед атакой»:

Когда на смерть идут — поют,

а перед этим

        можно плакать.

Ведь самый страшный час в бою —

час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг

и почернел от пыли минной.

Разрыв —

       и умирает друг.

И значит — смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черед,

За мной одним

         идет охота.

Будь проклят

          сорок первый год —

ты, вмерзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,

что я притягиваю мины.

Разрыв —

        и лейтенант хрипит.

И смерть опять проходит мимо.

Но мы уже

       не в силах ждать.

И нас ведет через траншеи

окоченевшая вражда,

штыком дырявящая шеи.

Бой был короткий.

                                 А потом

глушили водку ледяную,

и выковыривал ножом

из-под ногтей

         я кровь чужую.

Конечно, эта картина глубоко врезается в человеческое сознание.

В начале 1970-х Ю. Любимов в московском Театре на Таганке поставил спектакль «Павшие и живые», в котором все попадало в сердце зрителя — сама тема, стихи молодых фронтовиков, их трагические судьбы, молодой огонь талантливой труппы. В спектакле поэт Высоцкий играл поэта Гудзенко, а впоследствии в своих выступлениях читал его стихи.

«Окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи», — так, кажется, никто в русской поэзии еще не говорил…

У Гудзенко есть и такое, вроде бы менее известное послевоенное стихотворение:

Я в гарнизонном клубе за Карпатами

читал об отступлении, читал

о том, как над убитыми солдатами

не ангел смерти, а комбат рыдал.

И слушали меня, как только слушают

друг друга люди взвода одного.

И я почувствовал, как между душами

сверкнула искра слова моего.

У каждого поэта есть провинция.

Она ему ошибки и грехи,

все мелкие обиды и провинности

прощает за правдивые стихи.

И у меня есть тоже неизменная,

на карту не внесенная, одна,

суровая моя и откровенная,

далекая провинция — Война...

Какая здесь мощная, к тому же виртуозно написанная первая строфа! И какая выношенная и сильная — последняя! 1947-й год! В гудзенковской рифме «провинция-провинности» уже прорастает поэтика Евгения Евтушенко, которому было тогда всего лишь 15 лет, но который через два года уже начнет публиковаться.

Не зря Евтушенко отведет достойное место Семену Гудзенко в своей поэтической антологии «Строфы века», выпущенной в 1990-х, а в одной телепередаче расскажет такую историю: «Весьма любопытно, как меняется тональность записей Гудзенко после доставшейся ему из первых рук истории о патефоне, до которой всех немцев он поголовно с презрением называл "гансами", а после нее ни разу так не назвал: "Интернационал". "Шесть немцев жили в одной избе. Трое уехали. Трое пришли. Велели хозяйке закрыть плотно окно и двери: "Давай патефон". "Ну, погибла", — подумала старушка. Завели громко пластинку. Они сели вокруг стола, вынули листочки бумаги и запели "Интернационал". Пропели весь. Один пожилой прослезился. Встали и ушли. Она их больше не видела».

Доверимся и цепкому глазу Евтушенко: «Он был, пожалуй, самым красивым поэтом, которого я видел в живых: чернобровый, с брызжущими жизнью карими глазами. Не верилось, что такой человек может вот-вот умереть. А он это знал, и многие тоже».

И дальше: Последний раз я видел его на стадионе "Динамо", в буклешной с искорками кепке, какие носили тогда мои любимые футболисты. Он негодовал вместе со всеми на судью, восторженно вскакивал с бетонной скамьи, и я заметил под его габардиновым плащом синие тренировочные брюки и спортивные кеды. Может быть, он сбежал на футбол из больницы? Он заметил меня, узнал, хотя видел меня до этого только один раз, на ходу в ЦДЛе, да мало того что узнал, еще и процитировал мне мое четверостишие: От аллей Самотеки / к своему переулку / он в людской суматохе / совершает прогулку…».

И эти стихи Гудзенко тоже поражали современников:

Такое небо!

                    Из окна

посмотришь черными глазами,

и выест их голубизна

и переполнит небесами.

…….

Я ко всему привыкнуть смог,

но только не лежать часами.

...И у расстрелянных дорог

опять любуюсь небесами.

«Небеса», 1942

Оставим для вспомнивших или заинтересовавшихся молодых возможность самостоятельно прочесть умопомрачительную по суровой нежности «Балладу о верности» (1942): «Написано много о ревности, / о верности, о неверности. / О том, что встречаются двое, / а третий тоскует в походе…»)

Для особо внимательных или беспамятливых напомним о наличии у Гудзенко сборника «Закарпатские стихи» (1948), с такими строками в стихотворении «Все в Карпатах меняется к лучшему...»

Все в Карпатах меняется к лучшему,—

отвори

двери в школу, где дети учатся,

с детворою поговори:

— Батько кто у тебя?

— По Латорице

гонит лес!

— Мой уехал туда, где строится

Днепрогэс.

Так в Карпатах ладится, спорится

мир чудес.

В графских замках теперь санатории

плотогонов и горняков.

Так меняется ход истории

по законам большевиков.

Все в Карпатах меняется к лучшему

навсегда!

Мы отмаялись, мы отмучились,

стали жизни своей господа!

Оставим на суд истории размышления на тему, были ль карпатские жители когда-нибудь господами своей жизни. Завершим наш краткий обзор сочинений Семена Гудзенко цитатой из знаменитого стихотворения, начинающегося антологической, афористичной строкой Гудзенко, отчеканенной по-советски жестко, по-военному трезво: «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели...»:

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают

эту взятую с боем суровую правду солдат.

И твои костыли, и смертельная рана сквозная,

и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, —

это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,

подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.

…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,

мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

Показательно: это были (и остались с нами!) слова киевлянина, «мы пред нашей Россией и в трудное время чисты». Увы, сегодня — Киев погрузился в мутные воды смуты, и многие стихотворцы, пишущие в нем на русском языке, увязли в путах ложно понятой свободы и самоопределения, словно не было ни веков русского стояния за Отечество, ни жертв самой страшной из мировых войн, ни освобождения «матери городов русских» от фашистской оккупации.

Не оставим без внимания свидетельство Теодора Волынского, посещавшего до войны вместе с Гудзенко в Киеве литературную студию Дворца пионеров, а потом встречавшегося с ним в столице Украины в 1947-м: «Минуло четверть века, и в селе Крюковщина, неподалеку от Киева, я увидел под молодым деревцем табличку с надписью: «Каштан Семена Гудзенко». А рядом стояли другие деревца с табличками: «Рябина Николая Майорова», «Липа Ивана Чумаченко», «Туя Павла Когана», «Верба Всеволода Багрицкого», «Береза Михаила Кульчицкого»... Это был Сад поэтов, созданный учителями и учениками местной восьмилетки. А в самом школьном здании работал музей «Строка, оборванная пулей...» Те же имена поэтов-воинов, их любимые книги и книги о них, фотографии, личные вещи...»

Где те каштаны и рябины, липы и туи, вербы и березы?

Кто и как сегодня помнит в великом древнем русском городе поэтов-фронтовиков — его уроженцев, проливших кровь, а то и отдавших жизни за его освобождение?

Висит ли еще в центре Киева, недалеко от университета, на пересечении улиц Л. Толстого и Тарасовской (угловой дом номер 3-а, кстати, именно здесь в свое время жил и Максимилиан Кириенко-Волошин), мемориальная доска с надписью «В этом доме с 1922 по 1939 гг. жил поэт-фронтовик Семен Гудзенко»?