«Люди мира, на минуту встаньте…»

75-летию Великой Победы

Это было в моей далёкой молодости. Я, начинающий журналист, встречалась с генералом КГБ Анатолием Ивановичем Куварзиным. Нет, не пугайтесь, читатель, не как осведомитель. Этот удивительно интереснейший человек, высокопрофессиональный чекист, которых сейчас так не хватает моей Украине, предложил мне написать повесть, основанную на исключительно рассекреченных после войны документах КГБ по Одесской области.
Речь шла о предателе Родины, которого животный страх превратил в жестокую циничную машину смерти. Даже немецкое командование боялось этого полицая. Орудовал он, Данилевский, и его банда на территориях Одесской и Херсонской областей.
Изучая эти жуткие свидетельства очевидцев, материалы, дошедшие до наших дней, я искренне восхищалась умением, мужеством и настойчивостью следователей: довести дело по поимке государственного преступника по кличке «Волк», до логического завершения и передать его правосудию.
Незадолго до смерти генерала повесть была напечатана в сборнике «Чекисты рассказывают». Шли годы, и я забыла про неё…
Сегодня Украина хочет построить новое демократическое государство. И как всё молодое, ершистое многое отрицает, от многого отказывается. В том числе и от неугодного прошлого. А когда не помнят прошлого, его начинают изобретать заново. А заново изобретённое прошлое становится фундаментом для совсем непривлекательного настоящего. 
Спустя столько лет меня не покидает ощущение какого-то дежавю. Неужели этот «обыкновенный фашизм» может повториться снова, только под другой личиной, под другой балаклавной маской?
Чтобы мы не увидели печи Освенцима зажжёнными завтра, мы должны говорить об этом сегодня…

Повесть

Светлой памяти генерала КГБ СССР А.И. Куварзина

Кто мог пережить, тот должен иметь силу помнить.
А.И. Герцен 

Как бы далеко ни уносило от нас неумолимое время годы страшного лихолетья, мы должны помнить это. 
«Молодая женщина с грудным ребёнком на руках чуть вышла из строя в сторону, – свидетельствует на Нюрнбергском процессе узник Саласпилсского концлагеря Станислав Розанов. – Солдат, шедший рядом, тут же вонзил ей штык в спину. Женщина упала, обливаясь кровью, но ребёнка из рук не выпускала. Солдат вырвал его из рук умирающей матери и отбросил в сторону. Другой охранник тут же попытался натравить на ребёнка собаку, но собака подбежала, понюхала и отошла прочь. Взбешённый гитлеровец хлестнул собаку плетью и выстрелил в ребёнка».
Сколько их, застреленных, повешенных, заживо сожжённых?! И за каждым именем, известным и безвестным, живая боль, живая память – они соединяют времена: прошлое, настоящее, грядущее.
В этой истории нет ни единого слова вымысла. 
Только через девять лет после Победы органы государственной безопасности завершили сложную розыскную операцию и смогли, наконец, передать в руки правосудия долго заметавшего кровавый след фашистского прислужника Данилевского, за непостижимую лютость свою прозванного жителями Поднепровья «Волком». Волчья кличка довольно точно выражала кровавый его промысел в годы гитлеровского нашествия и неожиданно для искавших его чекистов, оказалась в психологической связи с самим ходом операции «ВОЛК»…

1.

Осень 41-го. После ожесточённых многодневных боёв наши войска оставляли Херсон, крупный портовый город на юге Украины, отходили за Днепр. Переполненные госпитали, мобилизация, эвакуация населения под разрывы бомб и обстрел с воздуха – всё это было там, наверху, как будто в другой, совсем иной жизни, от которой второй день скрывался в бревенчатом погребе на своём дворе, причисленный к арьергардной воинской части, бывший речной машинист Николай Данилевский. Часть отходила по его улице к порту, он отпросился забежать «до дому за табачком», уже зная, что в суматохе переправы никто его ни ждать, ни искать не станет. Решение отстать, спрятаться, переждать пришло не сразу. Сначала был страх, овладевший всем его существом ещё в часы первых вражеских бомбёжек и обстрела и заставлявший думать только об одном – как выжить…
Уроженец здешних мест, Данилевский рано ушёл из деревни в город, получил специальность судового машиниста, плавал на самоходных баржах и пароходах по Днепру, ничем не выделяясь среди массы речников. После какой-то кулачной истории был списан на берег и последние года три работал в промысловой артели сопровождающим грузы, прирабатывая одновременно на сезонных перепадах цен на товары. И, может, прожил бы так всю жизнь, если бы не война. 
Вечером того же дня в город вошли немцы. Страх перед смертью цепко держал Данилевского на пути к примирению с ними, с тем «новым порядком», который утверждался фашистами на оккупированных территориях. «Немцев нам не одолеть. Красная Армия везде отступает. Уже столько народов под их властью! Не всех же они перестреляли! Значит, надо как-то ужиться с ними. К чему загадывать, что ждёт? Там видно будет, а теперь – вылезай и иди!..».
Яркий дневной свет бил в глаза. Кругом стояла настороженная тишина. Ветер со стороны порта тянул удушливой пороховой гарью, далеко за рекой глухо и с большими промежутками громыхало.
Город казался вымершим. Сходившиеся к порту улицы, некогда пёстрые от множества народу, опустели. Холодный ветер гонял по пыльным тротуарам и мостовым обрывки бумаг и тряпок. Со стен полуразрушенных зданий кричали на немецком и русском языках приказы военных властей, требуя всеобщего повиновения германскому командованию, предупреждая: «За малейшее ослушание – расстрел или повешение». В одном из скверов на осветительных фонарях раскачивались налетавшими порывами ветра тела повешенных. Проходя мимо них, Данилевский устрашился взглянуть на их лица. Он ещё быстрее зашагал в комендатуру, которая, согласно расклеенным по городу приказам-извещениям о регистрации «всех мужчин и евреев», размещалась вблизи порта. Ближе к реке, у переправы, слышалось гудение моторов, скрежетание и лязг танков. Холодок пробегал по спине от раздававшегося в той стороне время от времени треска автоматов. Там была сила, и кто мог устоять перед ней, а тем более повернуть её вспять? Не веря в нашу победу, не желая думать о том, что может произойти с ним завтра, он решительно переступил порог. 
В коридорах военной комендатуры сновали молодые парни, по виду напоминающие сельских механизаторов, но с нарукавными повязками, на которых читалось написанное по-немецки слово «зельбшютц». 
– Да, мы русские немцы, – пояснил один из них, подтверждая догадку Данилевского, – мы есть зельбшютц, самооборона от Советов, большевиков и евреев. – Работавший до войны в охране порта, полицай признал бывшего машиниста и охотно указал ему на нужную дверь. 
Двери комендатуры то и дело открывались, и парни с повязками на рукаве входили в них, толкая впереди себя наспех одетых, а то и в одном нижнем белье жителей города. С выкриками «Коммунист!», «Депуртирте!», «Юде!» доставленных передавали немецким солдатам, а те группами загоняли безмолвных, перепуганных насмерть людей через глухой дворик в подвал, служивший ранее хозяйственным целям. 
Какое-то время Данилевский в оцепенении стоял в коридоре, словно решая, сюда ли он пришёл и надо ли идти в ту дверь, на которую показал бывший охранник порта. Сидя в тёмном, глухом погребе, он и предположить не смел, что дела наверху зашли так далеко. Тревожно подумалось, почему он тут один, уж не опоздал ли с приходом на регистрацию? И вдруг, словно жаром обдало, даже ладони взмокли: из той двери, упирая в живот приклад автомата, солдат вытолкал в коридор знакомого ещё по работе на судах старого моряка Василия Горевого, известного в городе тем, что в годы борьбы с белогвардейцами он служил комендантом в уездной ЧК. Горевой едва держался на ногах. Данилевскому показалось, что, взглянув на него, Горевой презрительно сжал запёкшиеся в крови губы. «Узнал… понял, зачем я здесь…», – заметалось в голове Данилевского, тут же вспомнились виселицы в сквере, а на дворике дважды коротко прострочил автомат. Это вывело его из оцепенения: «Не опоздать бы!» – тревога бросила его к той двери, откуда минуту назад был выведен старый моряк.
Комендант был озадачен приходом странного посетителя с мутными, ничего не выражающими глазами и неправдоподобно толстыми губами, заявляющего о своей готовности работать «где-нибудь при машинах». Справка при нём свидетельствовала о прохождении краткосрочных курсов по судовой механике. 
– Но, чёрт возьми, где гарантия, что он не подослан большевистским НКВД? – высказал комендант свои опасения переводчику.
Немцы колебались. Данилевский чувствовал это по тону разговора, по их взглядам и вопросам. И тогда он решился: торопясь и сбиваясь, не сводя глаз с коменданта, он рассказал всё, что знал о бывшем коменданте уездной ЧК. Опознание Горевого среди других обречённых, согнанных в подвал, было формальностью и не заняло много времени…
К исходу третьего дня с момента захвата Херсона рядом с военной комендатурой разместился 1-й (главный в городе) район полиции. Место помощника начальника района занял «господин Данилевский». Утверждая его назначение, комендант сказал офицеру СД: «Как говорят русские, его голова не есть наполненная палата. Это очень хорошо. Помните, Фариноччи сказал на съезде нашей партии: “Мы остерегаемся большой эрудиции и интеллектуально развитых людей. Потому что многие, так называемые, интеллектуалы – враги режима…”».

В подчинении Данилевского оказалось полтора десятка полицаев: отпрыск немца-колониста, осуждённого перед войной за поджог колхозной фермы, сбежавший из эшелона дезертир, просидевший трое суток в запущенном колодце, два брата-уголовника, исчезнувшие с этапа во время бомбёжки, один бывший раскулаченный, остальные также имели свои счёты с советской властью. С ними он помогал немцам установить в городе «новый порядок». Каждому выдали винтовку и нарукавную повязку, расписали по зонам патрулирования. Сам он преобразился до неузнаваемого – ходил в кителе с чужого плеча, перетянутый ремнями, с наганом и нагайкой, в сапогах иностранного покроя со шпорами. Видом своим немало перепугал жену, когда забежал домой, чтобы сказать:
– С новой властью и жить по-новому будем. Ищи прислугу! Только не вой, не вой – видишь, живой я…
По вступлении в должность Данилевский доносил в СД рапортом, что первым делом «немедленно и по собственной инициативе, занялся изъятием у населения излишков вещей и продовольствия и выселением из квартир подозрительных лиц. У бывшего моряка Потапова Н. забрана шинель и новая клеёнка, сверх того застрелена свинья на 8 пудов и изъята выловленная рыба, а чтобы не шибко расходился, выстрелил по-над головой и применил нагайку. У Знахуренко И. изъят бушлат и четыре простыни…». Потом он научился составлять донесения «по правилам», и будет в них только кровь, кровь и кровь. А сведения о его злодеяниях будут просачиваться неведомыми для врага путями за Днепр, через линию фронта. В них и появится кличка «Волк».
К началу зимы Данилевский был назначен начальником полиции 1-го района, имел в подчинении 28 полицейских, набранных из уголовников. Под руководством офицеров СД и вермахта, команда «Волка» вылавливала и уничтожала советский и партийный актив, чинила расправу над мирными жителями города, ранеными и больными в госпиталях и больницах. 
Опричники, возглавляемые офицерами из особых отделов, устраивали облавы, десятками и сотнями сгоняли ни в чём не повинных людей в городскую тюрьму и подвалы полицейских районов, откуда дорога была только одна – смерть. 

Первую группу вывезли из тюрьмы среди дня. Распоряжался убийством лично начальник района. Тела всех восемнадцати человек, расстрелянных только за то, что они не принадлежали к арийско-нордической расе, были брошены в глубокую промоину у берегового обрыва. Снятую с жертв одежду побросали в грузовик.
Содеянное запивали все вместе шнапсом и самогоном. При этом Данилевский похвалился перед немцами, что может прошить двоих с одного выстрела, а если у кого на руках киндер, то есть малолеток, то – и троих. Старший из немцев, одобрительно похлопывая его по плечу, сказал, указывая на приколотую к стене журнальную фотографию Геринга:
– Он говорит, и я повторю за ним: «У меня нет совести, мою совесть зовут Адольф Гитлер, я должен лишь уничтожать и истреблять и ничего более!». Это есть приказ – так?! – он вопросительно посмотрел на присмиревших полицаев и, ничего больше не сказав, засобирался к себе, за ним поспешил переводчик. 
Через несколько дней пожилой полицай привёл с Козьего мыса подростка Зелинского, сбежавшего с немецкой дорожной повинности. Оборванный и почти босой мальчик при поимке был избит, но Данилевский, даже не взглянув на него, швырнул на пол и стал хлестать литым резиновым жгутом со свинцовым наконечником. Бил по извивающемуся телу подростка с таким остервенением, что глядевший на это полицейский не выдержал:
– Посовестился бы, малый ведь…
– Мою и твою совесть теперь по-другому зовут. Слышал, небось? 
Избитого в беспамятстве вытащили во двор, бросив лицом в снег. 

2.

На пороге стоял сорок второй год. По оккупированной врагом земле тайно шла весть о разгроме фашистов под Москвой.
«А… не взяли Москву», – зло выругался про себя Данилевский, услышав разговор коменданта с командиром следовавшей на фронт маршевой части. Хотя думать и размышлять было не в натуре Данилевского, но и он понял, что есть какая-то связь между не состоявшимся вступлением немцев в Москву и провалом вчерашней операции в пригородной Касперовке. Сам он сделал всё, что мог – лично задержал и допрашивал Тимофея Сазонова и Ивана Волощука, подозреваемых в связи с партизанами. Ставил к стене, стрелял по-над головами, но те упорно молчали. Тогда вместе с полицейскими вывел их в огород. За хатой заставил копать могилу. Волощук и Сазонов взялись за брошенные к ногам лопаты, но тут от жилья донёсся истошный крик «Пожар!» и взметнулись языки пламени. Горели пристроенные к дому старосты амбары с зерном для отправки в Германию. В поднявшемся переполохе задержанные скрылись. 
Власти не усмотрели в случившемся недостатка энергии в действиях Данилевского, а только негибкость, вызывающую нежелательную реакцию со стороны населения. На время его перевели в полицию порта. Считали, что там, в сравнительно узкой оперативной зоне, его деятельность не будет столь чревата опасными ответными акциями сил сопротивления. 
Расчет СД не оправдался. Полиция в порту зверствовала, но оказалась бессильна подавить деятельность патриотов, отвечающих на каждое злодейство «Волка» и его хозяев. Тогда было решено Данилевского убрать «с глаз возбуждённых жителей города», переведя в один из уездов. Так Данилевский, к тому времени прочно закрепивший за собой волчью кличку, на исходе зимы оказался в уездном селе Белозёрка. 
Заметно поредело за месяцы оккупации население большого и когда-то цветущего села. С появлением «Волка» люди стали ещё плотнее закрывать ставни и двери. 
По приезде в Белозёрку, Данилевский доносил немецкой администрации в Херсоне о выполнении приказа, лично полученного от старшего офицера СД…

***

Данилевский и его каратели выехали в Лупарёвку, где располагался дом инвалидов, ещё засветло. Ехали на трёх подводах, кроме оружия прихватили полуведёрную канистру самогона, на полпути «погрелись». В сумерки были на месте. В Лупарёвском Доме инвалидов жили в основном престарелые люди-калеки. Никто из них не подозревал о близкой беде. Внезапно вечернюю тишину разорвали выстрелы: на подворье Данилевский наткнулся на увечных старика и женщину, собравшихся выйти за усадьбу, и обоих застрелил в упор. Это было началом карательной операции, и тихий до тех пор приют наполнился стонами и проклятиями. 
Ходячих полицейские выводили во двор. По одному ставили у открытого погреба живой мишенью для «Волка». Потом он со своей командой обходил комнаты и с порога пристреливал тех, кто был не в состоянии передвигаться самостоятельно… 
В административном флигельке, куда были загнаны и заперты заведующий домом Яновский и завхоз Перебутченко, был составлен акт в трёх экземплярах. Убитые, двадцать семь человек, в нём перечислялись пофамильно, как принятые уполномоченными от полиции «на основании распоряжения германских властей для отправления к новому месту жительства при надлежащем сопровождении». Завхоза заставили принести хлеба и огурцов. Руки не мыли. После трапезы и самогона, обошли вместе с потерявшимися от страха заведующим и завхозом, жилые помещения. Они сверяли убитых с актом и лицевой книгой. Уезжая, экземпляр акта, оставили заведующему и завхозу. Подпиской обязали их утром свезти все трупы к ближним скирдам соломы и сжечь. 
На другой день, посланные на место с проверкой полицейские Кеш и Черкез, вернулись из разоренной накануне Лопарёвки, с закоченевшим на холоде стариком-евреем. Его обнаружили недалеко от смрадных костров в скирде соломы. Данилевский и его помощник Кудрявченко тут же пристрелили несчастного. 
«Хуже бешенного волка лютует», – говорили в народе про то, как выслуживается перед захватчиками их земляк из херсонского степного села Копани, где живёт теперь его мать, совсем одна. 

Вырастила она детей, и, как обычно в жизни бывает, разлетелись они из родного гнезда. В лихую военную годину делила мать со всеми горе потерь, все тяготы житья под чужой властью. Когда поползли по селу слухи о сыне – не верила поначалу. Думала не он, другой, кто назвался его именем, в молитвах себя убеждала, гнала прочь эти страшные слухи. Всем сердцем желала она детям своим честной судьбы и счастья. Но мысли о сыне точили и жгли её душу. Для того ли носила она его под своим сердцем, вскармливала материнским молоком, радовалась первым его шагам? Разве не для добрых светлых дел пестовала, не раз коротая ночи у кроватки заболевшего сына?
Услыхала она от односельчан и про то, как не успел ещё развеяться над Лупарёвкой тошнотворный дым от сожжённых человеческих тел, а тот, кого называли «Волком», с дружками своими окружили у села Киселёвка десять цыганских подвод. Загнали их в лощину и там всех – женщин, детей, стариков – порешили. Сколько при этом было загублено человеческих жизней – никто точно не знал, только был разговор о том, как появившиеся в тот год в степях волки довершили разыгравшуюся в ночи у Киселёвки трагедию, а позёмка замела следы зверей…
«Да, если это он, мой Николай, лучше бы ещё в детстве сразу своими руками…», – думала мать бессонными ночами. Не плакала – свалившееся горе выпило все слёзы. Подолгу просиживала у окна, глядела на дорогу – может, придёт, рассеет её мучительные сомнения, и тогда она сможет открыто смотреть в глаза людям. 
Сын приехал. Ночью, когда село погрузилось в тревожный сон. Крадучись, бесшумно вошёл в хату, где с детства знал все закутки. Привернул фитиль в лампе, глухо сказал матери: «Здравствуй…», – подошёл к кадке с водой, напился, сел к столу, на то место, где кажется, так недавно принимал из рук матери печёную горячую картошку. По-домашнему прислонился к стене, вытянув ноги вперёд. И на мгновение ощутил, что отпустил и пропал страх – в родных стенах ничто не угрожало его жизни. Проговорил, не глядя на мать:
– Что в мешке – носи, не одёвано. Сало и что там ещё – из пайка, не наше, не брезгуй. И не смотри так… теперь по-другому нельзя, если хочешь выжить…
Он хотел ещё что-то добавить, но мать не дала. Она сидела всё так же неподвижно у окна, напоминая в полутьме изваяние из камня. Она почти не слушала его, потому что сразу всё поняла, когда он входил в дом чужими, крадущимися шагами. Тяжело поднялась мать и сказала, как выдохнула:
– Прочь из хаты… Нет больше у меня сына, нет…
Уже светало, когда по разбитой, промёрзшей дороге, уходившей в степь, брела одинокая старая женщина в стёганке, в поношенном, повязанном крест-накрест на груди платке, с тяжело опущенными руками. Разве есть на свете горе матери, сильнее того, которое гнало её из родного дома? 

3.

Ни родные стены отчего дома, ни страшные слова матери – ничто не коснулось души «Волка», не пробудило в нём человека. Белозёрка не успевала пережить одну беду, как наваливалась новая. За отказ пойти на службу в агрокомендатуру начальник уездной полиции избил и затем пристрелил эвакуировавшегося из западных областей агронома, оставшегося здесь из-за болезни. 

Началась «весенняя» отправка молодёжи в Германию. По пути на железнодорожную станцию один юноша пытался бежать и был убит возглавлявшим конвой Данилевским. Следом за этими событиями разыгралась трагедия у заброшенного скотомогильника в полукилометре от Белозёрки. 
В распространяемых патриотами листовках, передаваемых сводках Совинформбюро сообщалось о наступательных операциях Красной Армии. Эсэсовские ищейки, зельбшютц и полицаи повсюду искали «партизан», хватали первых попавшихся под руку и чинили расправу. 
В апреле в руки полиции попали не сумевшие эвакуироваться активист сельсовета Ефим Царюченко, работник милиции Михаил Федощенко и старый колхозник, староста сельской общины Михаил Скороход – все были коммунистами. Арестовал их самолично Данилевский со своими подручными. Обвиняли в принадлежности к партизанам. Допросы производились с участием офицеров СД, сопровождались избиением. Допрашиваемых раздевали догола и инсценировали расстрел. На их глазах расстреляли двух патриотов из окрестных сёл. 
Скорохода, Федощенко и Царюченко, не признавшихся ни в чём, расстреляли на окраине Белозёрки, у скотомогильника. Расстрелом распоряжались и сами в нём непосредственно участвовали офицер СД и «Волк». Первым немец-офицер выстрелил в Федощенко и тот упал в яму. «Попомнят нас гады!», – Царюченко успел крикнуть, повернувшись к стоящему рядом на коленях Скороходу. Тот тоже пытался что-то сказать, но только смог пошевелить разбитыми губами. Раздались выстрелы, всё было кончено. Начал накрапывать дождь.
Палачи наскоро забросали убитых землёй. Земля была промёрзшей и плохо им поддавалась. Казалось, она противится преступникам в их усилиях сокрыть содеянное зло. Вернувшись в село, они привычно принялись править кровавую тризну. Дождь усилился. Надёжно ли те, в яме скотомогильника, засыпаны землей? Данилевский первый взял винтовку, и вся команда с лопатами отправилась за село. Когда подошли к скотомогильнику, из ямы послышался слабый стон. 
– Это Царюченко ещё пулю просит, сейчас я его протяну, посвети-ка, Матасов. 
Данилевский раз за разом трижды выстрелил в яму и стон прекратился. 
Вырос новый бугорок намокшей земли. Ругаясь по поводу прерванной попойки, все вернулись в село. А спустя несколько дней по Белозёрке прошел слух: будто кто-то из расстрелянных бесследно исчез из этой страшной могилы…
Прослышав про это, «Волк» с Матасовым в ночь ходили к месту расстрела. Обнаружили нечто невероятное: земля была разбросана, в яме лежали тела Скорохода и Федощенко, третьего – Царюченко, расстрелянного лично Данилевским и им же потом добитого тремя выстрелами из винтовки, там не оказалось. В мрачном исступлении, со страхом представляя себе разгневанное немецкое начальство, полицаи перевернули всё в доме родных Царюченко. Наутро сделали «прочёс» окраин, обшарили кладбище и нигде не нашли следов исчезнувшего. В конце концов слухи о случившемся заглохли. 

***

«Волк» со своими подручными продолжал свирепо кружить по уезду в поисках, как того требовали директивы немецких военных властей, «партизан и других опасных для нового режима элементов». В один из таких рейдов жертвой Данилевского стал советский лётчик, подбитый в ночном бою. Он спустился с парашютом в море, недалеко от опустевшего к осени рыбацкого стана. 
Раненого лётчика подобрал сторож, привёл на стан, укрыл в дощатом лабазе, за смотанными, пропахшими рыбой сетями. Бывший смотритель маяка говорил молодому командиру, что по ночам ждёт с моря своих. Ждёт в погоду и в непогоду. Потому и его над морем увидал, и ещё – что он чем-то напоминает ему внука, который ушёл на фронт вместе с отцом в первые дни войны. Лётчик шёл на поправку быстро. И уже оба стали говорить о переправе к своим, строили разные планы, когда неожиданно пришла беда. 
Однажды на рассвете в посёлке раздались выстрелы. Старик в этот час обычно выходил в море, где ставил перемёты. Через оконце лабаза лётчик увидел подводы и вооружённых людей, в которых нетрудно было узнать полицаев. Были они при винтовках, в характерной разномастной амуниции и в нарукавных повязках полицаев. Один из них направлялся к стану, перезаряжая на ходу револьвер. Лётчик, видимо, предположил, что ищут его и потому, не видя другого выхода, решив достойно встретить смерть, вышел из своего укрытия навстречу полицаю. В лётной форме, с орденом, сиявшем на солнце, он шёл навстречу противнику и, пока тот соображал, что происходит, вскинул тяжёлый пистолет, нажал на гашетку… осечка… Ещё раз… и снова услышал только тупой щелчок. Может быть, он успел ещё взглянуть на шумевшее море – там далеко от берега выгребала рыбацкая лодка.
Он не мог знать, что команда «Волка», совершая очередной «рейд», случайно свернула с дороги к рыбацкому стану и на всякий случай решила его «прочесать». 
«Волк» снял с убитого орден. Документы лётчика забрали вызванные с ближайшего жандармского поста мотоциклисты. Дощатые строения разрушили, облили бензином и подожгли. 
Вскоре Данилевский из уезда был направлен в Херсон. Там ему дали медаль и поставили верховодить отрядом железнодорожной полиции. 
После Сталинграда немецкая армия на всех фронтах отступала и железные дороги приобретали для оккупантов особое значение. 

4.

В третью военную осень началось освобождение Херсонской области. В ноябре советские войска вышли к Днепру у Херсона. После освобождения города разведчики передали командованию собранные подпольщиками и населением Поднепровья сведения об активных пособниках, карателях, фашистских палачах, в том числе о «Волке» и его своре. Одни значились бежавшими, другие, брошенные хозяевами, где-то попрятались. Сам «Волк» ни в числе ушедших с немцами, ни среди виденных кем-либо в городе не фигурировал, и никто не мог определённо сказать, когда и при каких обстоятельствах он исчез. 
Чекистские оперативные группы тщательно расследовали злодеяния фашистских варваров. Немало предателей было поймано и понесло заслуженное наказание, но среди настигнутых карой не было «Волка». Розыск вели местные чекисты-водники в Одессе. На пятом году безуспешного поиска дело «Волка» под одноимённым названием принял лейтенант госбезопасности Фёдор Козырев. Глядя на этого человека, никак нельзя было предположить, что связан он с работой, которая требует большого мужества, сопряжена с постоянным риском. Был он среднего роста, плечистый, с открытым взглядом и улыбчивым лицом, нетороплив и мягок в движениях и больше всего напоминал сельского учителя. Собственно, он им и был до самого того дня, когда война подошла к родному Краснополью на Могилёвщине, заставив двадцатитрёхлетнего завуча взять винтовку. Работавшие с ним по розыску государственных преступников говорили, что даже слова «Руки вверх!», которые не один десяток раз приходилось ему произносить, он выговаривал, совсем не повышая голоса, а чаще можно было услышать: «А вот и мы…».
Козырев изучал материалы дела, когда в комнату зашёл подполковник Северов, присел на стул у рабочего стола. 
– Вижу, Фёдор Фёдорович, «Волка» изучаете. Как думаете действовать?
– Да, вот прочитал… Накровавил этот «Волк» немало, прямого следа здесь ожидать не приходится, – сдержанно ответил Козырев. – Поищем. Думаю, найдём, хотя и трудно, чувствую, придётся.
– Потому-то и решили вам поручить, что трудно, – заметил подполковник. – Заяц и тот как петляет, по своему охотничьему опыту знаю. А этот зверюга от гестапо повадки усвоил. Который год след заметает. Но и у вас в боезапасе не пусто: опыт фронтовой разведки – раз, на чекистском счету полсотни разысканных вражеских агентов, карателей и изменников – это два. А главное, не найти нам «Волка» никак нельзя, если, конечно, на Запад не ушёл. Права такого нет! Честью чекистов обязаны перед всеми… перед живыми и мёртвыми…
Помолчали, подумали, будто оба представили, какой нелёгкий путь предстоит, сколько разбитых войной дорог придётся одолеть лейтенанту и сколько бессонных ночей ожидает обоих. 
После визита подполковника Козырев попробовал отобрать наиболее существенные данные, пытаясь мысленно соединять их в единую нить, которая должна была привести его к цели. Известно было, когда ещё шли бои у Херсона, разведка подпольщиков зафиксировала Данилевского в Одессе, в обществе германского агента-провокатора, формировавшего группу для диверсий и шпионажа в тылу наступающих советских войск. Через месяцы след обнаружился в Молдавии, повёл на север и надолго потерялся на западе Украины. В районе Каменец-Подольского отыскались родные, но рассчитывать на правду с их стороны не приходилось…
Беспокоили розыскника не пять лет, прошедшие с тех пор, как был утерян след. Из центра сообщили, что тот самый германский агент нашёл приют, как и многие военные преступники, в одной из стран-союзниц на Западе. Не удалось ли уйти за границу и «Волку»? Только поиск, активный и глубокий поиск на своей земле может дать ответ на этот вопрос. 
Версии, версии, версии. Они ложились на бумагу, исчезали, возникали другие. Часами обдумывалась какая-то деталь плана, взвешивался каждый предполагаемый шаг. 
Поиск пошёл по местам «не столь отдалённым», где могли отбывать наказание прислужники оккупантов, совершившие преступления на херсонской земле. Один из них, Унтилов, опознал «Волка» по присланной фотографии и сообщил: «Осенью 1944 года видел Данилевского в городе Бар Винницкой области, но из-за боязни в разговор не вступал… был он в форме сержанта и с орденом». Козырев не сразу успокоился, взволнованный этой вестью. Словно камень свалился у него с души: «Значит, не ушёл с немцами за границу “Волк”! Выбросили они его, как мусор, на помойку». И хотя немало времени прошло с осени сорок четвёртого, Козырев решил выехать в Бар, сделав его отправной точкой дальнейших поисков. Опыт и интуиция подсказывали лейтенанту, что поездка не будет безрезультатной. 
Северову, Козыреву, их товарищам по работе было отлично известно, какое это трудное дело – государственный розыск, когда совершивший тяжкие преступления злодей бежит от неотвратимой кары. Но тогда, в сорок девятом году, они ещё не могли знать, какие отчаянные петли станет метать почуявший за собой погоню «Волк». 

5.

Козырев приехал в Бар после того, как побывал в Виннице в органах госбезопасности и милиции, государственном и военно-учебном архивах, учреждениях по трудоустройству и собесе. В районном городке он обошёл все людные места, повидал нужных людей со своей неизменной сумкой, где среди прочих документов находилась фотография разыскиваемого, описание примет, образцы почерка. Данилевский значился в секретных списках разыскиваемых опасных преступников, но дополнительных сведений о нём ни в областном центре, ни в районе не имелось. Козырев уже собирался вернуться в Винницу, чтобы оттуда согласовать с Одессой поездку в другие районы и возможно в смежные области. Ему в Баре оставалось только зайти к райвоенкому. 
Козырев застал военкома за беседой с немолодым фронтовиком, по виду бывшим танкистом. Ныне он трудился в качестве разъездного механика на МТС и намеревался вместе со всей роднёй переезжать к себе на Волгу, откуда ушёл на войну. Семьёй обзавёлся здесь, как вышел из госпиталя, с людьми сошёлся, но тянуло на родину. 
– Просто беда с этими примаками, – сказал безо всякой обиды капитан. – В работе народ надёжный, на украинской земле обжился, в крестьянское дело врос – и вот на тебе: «Снимай, товарищ военком, с учёта…»
Козырев поинтересовался, много ли в районе их… примаков-то, уже виня себя за то, что едва не прошёл мимо такого обычного для села слоя. Там, где бушевала война, разоряя семьи и сёла, оставляя за собой госпитали с десятками и сотнями комиссованных, появлялись примаки. Не новый обычай, женившись, «приписываться» к дому жены, иногда меняя фамилию. Отчего бы скрывающемуся не пойти этой удобной дорожкой? Выяснилось, что примаков, конечно, никто не учитывает, а в районе их могло набраться, по словам военкома, десятка три-четыре, может и больше. 
Несколькими часами позже в руках у Козырева оказалась учётная карточка сержанта Данилова с именем и отчеством «Волка», но этот – шестью годами моложе и уроженец Иркутска. Ещё не уверенный в удаче, с волнением лейтенант читал: «Призван в армию в 39-м году в Сибири… Под Проскуровым при освобождении города ранен в голень и контужен… Госпитали в Баре и Виннице… Орден Отечественной войны… На учёт взят по селу Гормаки… Зачислен в сельсовет секретарём и уполномоченным по сельхоззаготовкам…». Сделанная на карточке «особая отметка» означала выбытие из района без снятия с воинского учёта два года назад. Здесь же была подколота фотография в четвёртую долю конверта, полевая, выцветшая и вымокшая, как все фронтовые документы. Хорошо различимы были лишь сержантские погоны и военный орден над правым карманом гимнастёрки. Для опознания она не годилась без восстановления в лаборатории.
До села Гормаки пришлось добираться просёлками, на полуторках, которые то и дело увязали в глубоких колеях и колдобинах. К тряской дороге, от которой болело всё тело, прибавлялась горечь на душе оттого, что едва не прошёл мимо следа «Волка». Было досадно за свой промах, за то, что не думал, не все варианты просчитал. 
Не зная, чем встретят Гормаки, Козырев заручился у майора райотдела рекомендацией к местному леснику и остановился у того как фронтовой товарищ Данилова.
О сержанте лесник знал немногое: прихрамывал, после госпиталя приписался к солдатской вдове Брикульской, на которую имел серьёзные виды. Работал в сельсовете, там, по слухам, получил военные документы и паспорт взамен утерянных. В том, что Данилов и есть человек на довоенной фотографии, показанной приезжим лейтенантом, лесник не был уверен, но какое-то сходство нашёл. 
– Года два тому, – рассказывал лесник, – между вдовой и сержантом что-то произошло. Слух пошёл, будто лесных людей, то есть бандитов, испугался и вдову, и дела в сельсовете оставил. А в ту ночь, когда ушёл, в её хату бандиты вломились, его искали и, не найдя, надругательство над ней учинили. 
При содействии лесника Козырев встретился с пострадавшей от бандитов вдовой. Постепенно в беседе выявились такие штрихи в характере и поведении бывшего постояльца Брикульской, которые всё более укрепляли Козырева во мнении, что, вероятнее всего, это и был «Волк». В повествовании вдовы о бандитах было много такого, что «не вписывалось» в реальность, настораживало. В данном случае не могло быть и речи о полной откровенности с этой женщиной. 
Из Винницы лейтенант позвонил в Одессу. Оттуда передали, что на «прочищенной» специалистами фотографии с военно-учётной карты жители Белозёрки и Унтилов опознали бывшего полицая, начальника уездной и железнодорожной полиции. В Винницу вылетел подполковник Северов, чтобы вместе с Козыревым обстоятельно опросить Брикульскую. 
Вдову под благовидным предлогом вызвали в район и оттуда в областной центр. Здесь от чекистов она узнала всю страшную правду об исчезнувшем сожителе и долго плакала. Когда успокоилась, как на духу повинилась во всём, что скрывала от людей. На вышедшего из госпиталя сержанта с орденом вдова действительно имела серьёзные виды: «Мужик одинокий, в силе, ранен не тяжело – малость прихрамывает, выпивает не так, чтобы уж очень; чего ещё надо, мужики нынче, после войны-то вон в какой цене…». Но вдруг, по словам вдовы, сожитель начал сильно пить. По ночам несуразицу плёл – про расстрелы какие-то. С этого у них разлад и пошёл. Разговор про пьяный бред был, а ещё как-то она пересказала ему, что у сельпо водитель из района говорил, будто начальника полицаев по селам ищут. После того он про бандитов приду?