Велимиру Хлебникову – 135
Конечно, его по большей части хаотичное наследие огромно и должно быть принято в целом, но вдруг вспоминаются те или иные отдельные строчки... Заболоцкий совместно с моим отцом не раз читал стихи и поэмы Хлебникова. И порою восхищенно выхватывал нечто отдельное, содержащее великолепный зримый, пространственный образ. Например:»...Бел, как хата,/ Месяц сотен облаков» (в поздней редакции «ясных облаков», но это слабее!). Помню, как Тарковский (классичный, но, как ни странно, и в старости не слишком далеко ушедший от обереутических увлечений юности) читал мне сравнительно малоизвестные произведения Хлебникова. Его умиляла строка: «На синий водопой».
И так далее, как говаривал, обрывая декламацию, сам Велимир Хлебников.
А далее моя заметка, предваряющая подборку, подготовленную для антологии. В уже вышедшие тома, посвященные русской поэме, включены мною следующие стихотворные повести Хлебникова: «Хаджи-Тархан» (столь любимое с отрочества),»Лесная тоска» (нечто совсем особое в творчестве Х.), «Ладомир»,»Ночь в окопе»(еще бы – одна из величайших русских поэм!), «Тиран бе Тэ» (частично), «Уструг Разина».Естественно и в томе лирике место будет дано обширное. Впрочем, в хлебниковском редкостном случае трудно разграничить стихотворения и поэмы.
***
Велимир Хлебников (настоящее имя Виктор Владимирович; 28.10 (9.11).1885 г., Зимняя Ставка Малодербетовского улуса Астраханской губернии – 28.6.1922 г., деревня Санталово Новгородской губернии). Родился Хлебников в семье орнитолога и лесовода, попечителя Малодербетовского улуса. С 1903 г. учился в Казанском университете (на естественном отделении), в 1908-1911 гг. – в Петербургском, но не окончил курса.
Свои ранние стихотворные опыты, относящиеся ко времени учебы в гимназии (1904), послал Максиму Горькому и был счастлив одобрением знаменитого писателя. Однако в дальнейшем литературная деятельность Хлебникова не имела отношения к реализму (ни к критическому, ни к нарождающемуся социалистическому). Подлинное начало этой деятельности датируется 1908 г. В Петербурге Хлебников познакомился с Сергеем Городецким (книга которого «Ярь» стала для Хлебникова постоянным чтением). Между тем как сам Городецкий постепенно охладевал к наполовину открытому, наполовину выдуманному им миру славянского язычества (или попросту не имел сил для развития темы), Хлебников погрузился в славянское мифотворчество всей душой. Был он увлечен и прозой Алексея Ремизова, языком его изысканных стилизаций, имитировавших русскую старину, стал частым посетителем «башни» Вячеслава Иванова. В одном из частных писем того времени сообщил, что стал учеником Кузмина. И Иванов, и Кузмин были восхищены своеобразием хлебниковского дарования, смелостью дерзаний, свидетельствовавших о внутренней свободе. Сближение с этим кругом, конечно, не было случайным для Хлебникова, но писал он по-своему и на деле не испытал сколько-нибудь ощутимого влияния со стороны даже самых талантливых современников (можно назвать только позднейшее влияние ритмики блоковской поэмы «Двенадцать» на поэмы позднего Хлебникова, особенно это ощутимо в «Настоящем»). Хлебников разделял с символистами интерес к фольклору и принимал символистскую, Вяч. Ивановым взлелеянную идею движения искусства от образа к мифу, но по существу был враждебен эстетике и символизма, и народившегося акмеизма.
Не только поэт, но и глубокий исследователь, пытавшийся найти универсальные числовые законы времени (автор «Досок судьбы» и работы о строении времени, которая впоследствии вызвала интерес Нильса Бора), Хлебников был весь устремлен в будущее, которое, в сущности, было для него частью единого нерасчлененного циклично повторяющегося времени. Он ощущал себя словотворцем, восстанавливающим изначально цельную сущность мира, создающим единство «пространства-времени» путем воскрешения «слов-вещей», свободного превращения всех славянских слов одно в другое. Учение о свободном, саморазвивающемся, «самовитом» слове, покоряющем время, – идейная основа хлебниковского творчества, во многом определившего пути развития русской поэзии и вместе с тем предвосхитившего некоторые идеи современного естествознания.
Если для Потебни каждое слово было художественным произведением, то для Хлебникова и отдельная буква несла всю полноту смысла. Учение Хлебникова о цветовой окраске букв сродни ощущениям Скрябина, угадывавшего окраску звука. Сложившаяся в 1910-1912 гг. группа футуристов «Гилея», в сущности, объединила уже сформировавшихся авторов. Участвовавший в совместных изданиях, таких как «Садок судей» (1910), «Пощечина общественному вкусу» (1912), «Дохлая луна» (1913), Хлебников пришел в «Гилею» с уже осуществленными вещами, с произведениями (он называл их «творениями»), созданными в духе собственной эстетики. В 1910-х гг. выходит несколько сборников Хлебникова, появляются замечательные поэмы «Сад», «Шаман и Венера», «Вила и леший», «Хаджи-Тархан», сверхповесть «Дети Выдры».
Все же в дореволюционной поэзии Хлебникова много рискованных экспериментов, ставших самоцелью, и приходится признать верным замечание Гумилева: «…часто прекрасное стихотворение портится примесью неожиданной и неловкой шутки или еще далеко не продуманными словообразованиями». Другое замечание из «Писем о русской поэзии» содержит в себе нечто провидческое: «Несколько наивный шовинизм дал много ценного поэзии Хлебникова. Он ощущает Россию, как азиатскую страну …, утверждает ее самобытность и борется с европейскими веяниями. Многие его строки кажутся обрывками какого-то большого, никогда не написанного эпоса».
Наступившая эпоха грандиозных потрясений и кровавых катаклизмов дала поэзии Хлебникова (до того все-таки невольно камерной) небывалую широту и размах. Поэмы Хлебникова, созданные им в последние годы жизни, стали подлинным эпосом революции русской и мировой, гражданской войны. Конечно, внутренне поэт был готов к небывалым переменам, предчувствовал и предсказывал их (даже 1917 г. назвал годом «падения государства» еще в сравнительно безоблачном 1912-ом). Деливший человечество на «изобретателей» и «приобретателей» или на «творян» и «дворян», видевший человеческий идеал в Стеньке Разине и создавший международное сообщество «Председателей Земного шара», в годы мировой войны осуждавший беспримерную бойню, он не мог не приветствовать свершившийся социалистический переворот. Но в своих утопиях шел еще дальше, чем мечтатели-идеалисты, находившиеся в рядах большевиков: в будущем ему чудилось не только всемирное братство народов и разумное переустройство всей Вселенной, но и приобщение к человеческой культуре, даже к общественной деятельности младших братьев человека – ныне угнетенных животных, сознание которых вырастет до такой степени, что еще появится резиденция «посла коней / В Остоженке, в особняке Волконского».
Хлебникову свойственен исторический оптимизм, поэт горделиво говорит об отдаленном будущем: «Лети, созвездье человечье / Все дальше, далее в простор / И перелей Земли наречья / В единый смертных разговор!» Конечно, Велимиру была свойственна не только ранняя гениальность, отмеченная и Блоком, и Мандельштамом, и даже неприязненным Ходасевичем, назвавшим Хлебникова «гениальным кретином». В нем было немало инфантилизма на грани «клиники»; неприспособленный к жизни поэт окружающими часто воспринимался как сумасшедший. В 1916-1917 гг. он служил рядовым в армии и попал в чесоточную команду запасного пехотного полка, в дни, непосредственно предшествовавшие октябрьскому перевороту, посылал оскорбительные телеграммы в Зимний дворец «главнонасекомствующему» А.Ф.Керенскому...
В годы гражданской войны Хлебников служил в бакинском и пятигорском отделениях РОСТА, сотрудничал во многих газетах, числился работником Политпросвета Волжско-Каспийской флотилии, в качестве агитатора попал в иранскую Красную армию и участвовал в неудачном походе в Гилян. Возвращался по берегу Каспийского моря, одетый в рубище, питаясь травой и тлеющей на берегу рыбой. Местные жители звали его «Гуль-Муллой», т. е. «Священником Цветов», видели в нем русского дервиша. В сущности, таким же было к нему отношение и русских читателей, и сотоварищей по ремеслу. При этом идеализм и бескорыстие Хлебникова всегда вызывали симпатию, восхищение, сочувствие.
Находясь в Харькове, Хлебников сговорился с Есениным и Мариенгофом и примкнул к имажинизму, таким образом, расставшись с уже выродившимся футуризмом. Впрочем, как известно, будучи славянским пуристом, Хлебников никогда не терпел и самого слова «футуризм», именуя себя «будетлянином». Неповская Москва вызвала враждебность Хлебникова: «Эй, молодчики-купчики, / Ветерок в голове! / В пугачевском тулупчике / Я иду по Москве! / Не затем высока / Воля правды у нас, / В соболях – рысаках / Чтоб катались, глумясь…» («Не шалить»). Но и кровавый террор революции Хлебников показывал таким, каким он был, некоторые эксцессы, изображенные в поэме «Ночной обыск», вызывают ужас.
Последние годы Хлебникова были проведены им в голоде и нищете. В некрологе Маяковский назвал Хлебникова «честнейшим рыцарем поэзии», эти слова часто цитировались. Велико было воздействие поэзии Хлебникова не только на соратников по «Гилее», но и на Тихонова, Мандельштама, Цветаеву, на Заболоцкого и других обериутов, позже на Мартынова и молодого Тарковского, на Бродского и Рейна, на Тимура Зульфикарова. Несомненно и ахматовская «Поэма без героя» местами не миновала влияния хлебниковской «Ночи в окопе». Красавица, убежавшая «словно с вазы чернофигурной», заставляет вспомнить потрясающий образ скифов, вышедших на свет из Чартомлыцкого кургана (т. е. собственно сошедших с эллинских ваз «скифского» стиля, в этом кургане зарытых). Но в образе Хлебникова – и первородство, и несравненно бОльшая сила. Воинственное «скифство» повторяется в красной коннице. Утверждается вечность некой провиденциальной геополитики, движимой «враждой морей» к суше. Звучат строки чарующие: «Так снег Москвы в огне весны / Морскою влагою умрет. / И если слезы в тебе льются, / В тебе, о старая Москва, / Они когда-нибудь проснутся / В далеком море, как волна. / Но море Черное, страдая, / К седой жемчужине Валдая, / Упорно тянется к Москве…»
Многие его произведения были напечатаны с текстологическими ошибками. Иногда в произведениях перепутаны целые периоды; академического издания собрания сочинений нет до сих пор. Но надо заметить, что и сам Хлебников не настаивал на цельности, стихи текли потоком, поэт был убежден: в больших вещах должны были перемежаться средние и сильные стихи, передающие степень драматического напряжения. Судьба Хлебникова остается волнующей легендой русской поэзии. Кажется, что стихи Заболоцкого об учителе произнесены со слезами: «Так человек, отпав от века, / Зарытый в новгородский ил, / Прекрасный образ человека / В душе природы заронил».
Творчество Хлебникова кажется неким доказательством того, что русская словесность завершилась (или начала новый свой круг): в его причудливой поэзии зеркально отразилось ее начальное, младенческое и былинно-эпическое бытие.
Михаил СИНЕЛЬНИКОВ
___________
Велимир ХЛЕБНИКОВ
* * *
Еще раз, еще раз,
Я для вас
Звезда.
Горе моряку, взявшему
Неверный угол своей ладьи
И звезды:
Он разобьется о камни,
О подводные мели.
Горе и вам, взявшим
Неверный угол сердца ко мне:
Вы разобьетесь о камни,
И камни будут надсмехаться
Над вами,
Как вы надсмехались
Надо мной.
Май 1922