«НКВД — это океан, а мы песчинки»
«НКВД — это океан, а мы песчинки» Младший лейтенант ГБ Борис Сойфер родился в Бердичеве в 1906 году. В 1928 году закончил вечерний рабфак в городе Бершадь, затем обучался на первом курсе химинститута в Томске. В 1933 году закончил Центральную школу НКВД в Москве. Начинал свою службу в НКВД с должности уполномоченного томского оперсектора ОГПУ. И потом дослужился до помощника начальника второго отделения четвертого отдела УГБ НКВД в городе Новосибирске. 9 февраля 1937 года Борис Сойфер был арестован по обвинению в участии в правотроцкистской организации. 10 апреля 1937 года он был уволен из НКВД. Во время допроса и пыток Борис Сойфер выбросился с четвертого этажа здания УНКВД и сломал позвоночник. Его положили в тюремную больницу, где он и находился до 1939 года. Этим он спас себя от конвейерных допросов и пыток и остался жив. Его освободили 26 марта 1939 года из Новосибирской тюрьмы. После освобождения он написал рапорт наркому Лаврентию Берии и секретарю Новосибирского обкома ВКП(б) Геннадию Боркову о «методах следствия» в УНКВД Новосибирска. Рапорт был размещен на сайте «Таловская трагедия» , посвященном репрессиям в Тайгинском районе Западно-Сибирского края, и на сайте музея «Следственная тюрьма НКВД». С небольшой правкой рапорт публикуется в рамках совместного с музеем проекта «XX век. Очевидцы». Рапорт — 9 февраля 1937 года я был арестован. Меня обвинили в том, что в 1927 году, будучи комсомольцем и рабочим винокуренного завода на Украине в городе Бершади бывшего Тульчинского округа, якобы выступал на районном комсомольском собрании в защиту контрреволюционной троцкистской оппозиции. Я доказал, что был активным комсомольцем и рабкором ряда центральных газет. Часто выступал на собрании с критикой плохой работы отдельных лиц на заводе и никогда не выступал в защиту контрреволюционной троцкистской оппозиции ни в комсомоле, ни в партии. Наоборот, я вел беспощадную борьбу с троцкистами. В своих показаниях я доказывал лживость созданных свидетельских показаний преступниками, работавшими в УНКВД: Владимиром Монтримовичем , Мельниковым и белогвардейцем Лорицем . Я вписывал в протоколы моих показаний изъятые у меня при обыске документы, сохранившиеся в партийном деле, требовал запросить из района протоколы общих собраний с моими выступлениями. Эти протоколы УНКВД получены, и никаких моих выступлений в защиту контрреволюционной троцкистской оппозиции не было. А были выступления против отдельных лиц, которые разлагали производство, портили оборудование и занимались хищениями. Созданное на меня фиктивное дело о якобы моем выступлении в 1927 году на районном комсомольском собрании в защиту контрреволюционной троцкистской оппозиции нельзя было никуда посылать, ни в суд, ни на особое совещание. Ибо в моих показаниях были по моему категорическому настоянию вписаны изъятые у меня при обыске документы и полученные УНКВД протоколы общих собраний с моими выступлениями за время моей работы на заводе. И оно, как фиктивно созданное дело, было бы судом прекращено, но в мае 1937 года руководство УНКВД, а именно Сергей Миронов и Григорий Горбач , совместно с особо-уполномоченным Владимиром Монтримовичем, боясь посылать мое дело на Особое Совещание, чтобы оно не было прекращено, дали задание создать на меня второе фиктивное дело. Что якобы я был завербован в 1936 году в контрреволюционную правотроцкистскую организацию. В июле 1937 года в четвертом отделе УГБ УНКВД меня пытали замначальника отдела Георгий Погодаев под руководством начальника отдела Серафима Павловича Попова. Они требовали от меня подписать готовый, ими составленный и отпечатанный протокол якобы моего допроса. Но они меня не допрашивали. Кроме меня, в этом протоколе были записаны еще как участники контрреволюционной право-троцкистской организации еще шесть сотрудников УГБ УНКВД. И только потому, что я этот фальшивый, ими сфабрикованный протокол отказался подписать, из меня сделали тогда инвалида. Затем провокатором Константином Пастаноговым была арестована моя жена Дюрягина А.А., активная комсомолка, студентка 5-го курса мединститута и отличница. После примененной к ней выстойке и оскорблениями она была доведена до полуобморочного состояния и подписала фальшивый, составленный под руководством Пастаногова протокол, что якобы она знала о контрреволюционной право-троцкистской деятельности и вела контрреволюционную агитацию против вождей партии. Мою жену Пастаногов арестовал только за то, что она ему, как сотруднику НКВД, позвонила по телефону и спросила, что случилось с мужем, и написала товарищу Сталину письмо о моем аресте, но оно было из почты изъято и не направлено товарищу Сталину. После ареста жены были конфискованы все принадлежащие нам вещи, и таким путем отдельными лицами провокаторами-преступниками, работавшими тогда в УКНВД, была разрушена вся моя семья. Лишь только в марте 1939 года, когда мне удалось послать из тюрьмы заявление, которое было адресовано начальнику УНКВД, майору госбезопасности товарищу Григорию Кудрявцеву, началось объективное расследование моего дела. Началась проверка созданных на меня фальшивых материалов, и была вскрыта вся гнусная фальсификация, имевшихся в деле материалов. Меня освободили 26 марта 1939 года, после 26 месяцев заключения. После освобождения я через УНКВД по НСО подал на имя комиссара госбезопасности 1-го ранга товарища Лаврентия Берию и майора госбезопасности товарища Григория Кудрявцева заявление на 36 печатных листах. В нем я более подробно изложил, как было создано на меня фиктивное дело, и все, что было сделано со мной и моей семьей отдельными лицами, работавшими тогда в УГБ УНКВД. В этом же заявлении я написал, что, находясь 26 месяцев в тюрьме, мне из рассказов лиц, находившихся со мной в одной камере, известен ряд преступных действий отдельных работников УНКВД по НСО, которые применяли пытки к арестованным и заставляли их подписывать готовые, сочиненные ими самими (сотрудниками) протоколы и писать показания самих арестованных под их, сотрудников, диктовку. В настоящем заявлении я излагаю вам известные мне следующие факты. В УНКВД по НСО под руководством врагов начальников УНКВД Григория Горбача и Ивана Мальцева , начальника 4-го отдела Константина Пастаногова, начальника 1-го отделения 4-го отдела Михаила Длужинского занимались политическим вредительством, применяли к арестованным пытки и методы «следствия», позорящие органы НКВД и являющиеся контрреволюционной деятельностью против генеральской линии партии. О контрреволюционном политическом вредительстве в их работе мне известно следующее. Арестованный бывший секретарь Октябрьского райкома ВКП(б) города Новосибирска Николай Силантьев рассказал мне, что он работал инструктором в одном из райкомов партии города Москвы. Его жена Фрумкина в конце 1936 года была направлена в Новосибирск на работу в крайком ВКП(б), и вместе с ней приехал в Новосибирск и Силантьев. В Новосибирске он работал вторым секретарем райкома ВКП(б), а в 1937 году он был избран первым секретарем райкома. После ареста жены он написал и отправил товарищу Сталину телеграмму, в которой изложил о неправильности ареста жены. И просил товарища Сталина дать указание проверить материалы, послужившие поводом ее ареста, так как они являются клеветническими. После направления телеграммы он зашел к секретарю обкома Алексееву и рассказал про телеграмму. Через несколько дней он был арестован. После ареста Силантьева в камеру не поместили, а привезли по распоряжению Константина Пастаногова прямо в кабинет к Большакову. Там в течение 33 дней ему был устроен конвейерный «допрос», где его пытали. Не выпускали из кабинета, есть давали один раз в день через 3-4-5 дней и не давали спать, заставляя все время сидеть на устроенной для пыток табуретке. Когда он, измученный, на табуретке дремал, то Большаков его избивал кулаками под бок. Пастаногов и Большаков 60 часов его продержали на ногах, пока он не упал на пол, так как ноги у него так опухли, что он даже не мог снять сапоги. Во время применения к нему пыток его два раз заводили в кабинет к Пастаногову, садили на табуретку посередине комнаты и устраивали карусель. То есть вокруг него, сидящего на табуретке, ходили семь сотрудников, среди них он знал только Пастаногова, Большакову и Длужинского, и ругали его нецензурной руганью, тыкали в его тело пальцами и говорили: пиши показания, все равно будешь писать, мы тебя заставим писать, нас больше. Видишь, какой мученик-контрик сидит. И еще ряд других издевательств. За все 33 дня его нахождения на допросном конвейере Пастаноговым и Большаковым был принят еще целый ряд других издевательств и беспощадная позорнейшая ругань. Все это делалось, чтобы Силантьев начал под диктовку сотрудника писать на себя, что он контрреволюционный право-троцкист и проводил контрреволюционную право-троцкистскую работу. Но писать он не стал, несмотря на все примененные к нему пытки. На 80-й день пыток, когда он уже был измучен без пищи, сна и избиениями, у него открылся залеченный десять лет тому назад туберкулез и началось кровохарканье. Ему нужно было немедленно лечь в больницу и полный покой, чтобы остановить кровохарканье. Но когда он по этому вопросу обратился к Пастаногову и Большакову, то они ему сказали «напиши нам показания, и мы тебя положим в больницу и будем лечить». Но он не согласился писать ложь. И начал просить, чтобы ему дали возможность полежать на полу в комнате, если они не хотят его пустить в камеру, но получил ответ, если писать не будешь, то здесь сдохнешь. Медпомощи он не получил, и вместо того, чтобы лежать не двигаясь, его заставляли сидеть на табуретке и подбивали ему бока. У него началось сильное кровотечение, и когда его кровью начал заливаться пол в кабинете Большакова, то Большаков ушел договариваться с Пастаноговым, и Силантьева увели в камеру, в которой сидел помощник Пастаногова Франкотель. Когда конвоиры под руки ввели Силантьева из кабинета Большакова в камеру, так как тот не мог уже ходить, то помощник Пастаногова разрезал ему голенища, так как сапоги уже не слазили с ног. Франкотель начал обрабатывать Силантьева, чтобы тот начал писать показания, иначе он умрет здесь в камере от кровотечения. И что после написания показаний тот будет лечиться в больнице и т.д. и т.п. Франк дал Силантьеву бумагу и карандаш, продиктовал ему содержание заявления, и Силантьев написал под диктовку заявление о якобы своей виновности в контрреволюционной правотроцкистской деятельности и сказал, что согласен об этом писать показания. В этот же день Силантьев был вызван сотрудником Ильиным, где ему принесли отредактированные Пастаноговым протоколы, и он их подписал. После этого его отправили в тюремную больницу. В больницу к нему приезжал сотрудник 4-го отдела (фамилию его сейчас не помню) и привез ему подписывать еще один готовый протокол. Силантьев и этот протокол подписал. При обыске у Силантьева было изъято 700 рублей денег, он, будучи тяжелобольным, подавал несколько заявлений на имя Пастаногова с просьбой выдать ему хоть 50 рублей из его же 700. В апреле 1938 года в палату тюремной больницы приходил замначальника четвертого отдела Ефим Дымнов , Силантьев и к нему обратился, просил у него, чтобы он выдал ему 50 рублей из взятых у него при обыске 700 рублей. Ефим Дымнов себе все записал и обещал деньги ему прислать, но ни по заявлениям, ни по обещанию Ефима Дымнова Силантьев деньги не получил. Подорванное пытками и допросом здоровье Силантьева все время ухудшалось, и в июле месяце 1938 года он умер. За несколько дней до смерти Силантьев мне сказал: я, наверное, скоро умру. И начал просить меня, что если мне представится когда-нибудь возможность, то написать в ЦК товарищу Сталину все то, что он мне рассказал о своем деле и примененных к нему пытках. Он также просил написать Сталину, что в показаниях его заставили подписать, что он телеграмму хотел послать, чтобы якобы дискредитировать органы НКВД. И что никогда контрреволюционным троцкистом он не был, что все это ложь и подписал он это только в результате пыток. Что сам он уральский рабочий, из семьи рабочего, и что Пастаногов и Большаков замучили его. Арестованный Масленников мне рассказал, что приехал в Новосибирск из Урала в начале 1938 года и он был выдвинут директором Сиблестреста. Он проработал шесть месяцев в этой должности и был арестован. Его заставляли писать лично и под диктовку Пастаногова и его помощников, что он является участником контрреволюционной правотроцкистской организации и проводил контрреволюционную вредительскую работу. Когда он отказался это сделать, то его продержали на «конвейере» и выстойке (метод ведения допроса – человека загоняли в одну комнату, ставили лицом к стене и по несколько дней не разрешали садиться и спать – прим. ред. ). Несколько раз его ударили в живот, издевались, не давали есть и пить. И наконец он, будучи доведенным до болезненного состояния, вынужден был писать и подписывать все предложенные ему протоколы. После этого его положили в тюремную больницу, а из больницы в тяжелом состоянии перевели во внутреннюю тюрьму УНКВД, где продержали около месяца. Там его заставляли подписывать протоколы очных ставок с другими работниками лесного хозяйства и предупредили его, что если он не будет на очных ставках подписывать протоколы, то его лечить не будут и он умрет в камере. Масленников подписал все протоколы очных ставок, и только после этого его увезли обратно в тюремную больницу, где на четвертый день он и умер. Арестованный заврайкома Убинского района Шелегов в декабре 1938 года рассказал мне, что в четвертом отделе под руководством Пастаногова его пытали. Заставляли сидеть на табуретке с подложенными железками, которые резали тело, из ран текла кровь. В течение пяти дней его держали на конвейерном допросе, несколько раз ударили, заставляли стоять на ногах. Когда он уже не мог больше терпеть, то он согласился под диктовку следователя написать на себя и других, что он является участником контрреволюционной правотроцкистской организации, что его завербовал бывший заведующий сельхозотделом райкома ВКП(б) и так далее. Только после того, как он подписал все протоколы, его положили его в тюремную больницу. В больнице следователь привез из передачи жены папиросы, масло и дал прочесть письмо от нее. Затем сказал ему, что устроит очную ставку с заведующим сельхозотделом райкома партии, который не подписал приготовленные ему протоколы. И что Шелегов должен на очной ставке подтвердить, что тот вербовал Шелегова и что по его заданию Шелегов якобы проводил вредительскую работу в сельском хозяйстве. Когда Шелегов заявил, что он подтвердить на очной ставке это не может, потому как ничего подобного не было. Тогда сотрудник НКВД ему заявил, что если он не подтвердит на очной ставке подписанные показания, то его из больницу выпишут и лечить в камере его не будут. На следующий день в тюремную больницу вторично приехал этот сотрудник, вызвал из палаты больницы Шелегова и договорился с ним, что тот подпишет написанное ими якобы свои показания на очной ставке с заведующим сельхозотделом райкома. Затем вызвали из камеры бывшего завсельхозотделом райкома и Шелегов этот протокол очной ставки подписал, а тот подписал отрицательный ответ, и вот так была проведена очная ставка. Арестованный райпрокурор Мариинского района Гранин рассказал мне, что Пастаногов и Длужинский держали его семь дней на конвейере и на выстойке. Заставили его подписывать протоколы о якобы его принадлежности к контрреволюционной правотроцкистской организации, отругали его беспощадной руганью и заявили, что все равно подпишешь, тебя заставят подписать. После этого над ним начали еще больше издеваться, пытать и ругать его, в результате он подписал протоколы. После допроса он заболел и лежал в тюремной больнице. Из тюрьмы Гранин подал заявление об отказе от подписанных им показаний и просил, чтобы его вызвал в Москву прокурор для дачи ему лично показаний по его делу и ряду других вопросов. Арестованный доцент Томского мединститута, член ВКП(б) Викер рассказал мне, что, будучи арестованным, ему бывший начальник Томского ГО НКВД Иван Овчинников предложил дать показания на директора мединститута Григория Розета , якобы тот занимался вредительством в учебе по подготовке кадров. Когда Викер заявил, что он такие показания дать не может, потому что ему об этом ничего не известно, то Овчинников передал его работнику 4-го отделения Сергею Миронову и сказал ему, чтобы он чем угодно добился от Викера подписания показаний. И над Викером начались издевательства и пытки. Сначала его Сергей Миронов держал на конвейере, не давал есть и спать, толкал его, ругал и требовал подписать показания. Викер категорически отказался писать и подписывать фиктивные показания, несмотря на все издевательства. Его поместили в карцер на цементный пол, где в течение 40 дней держали только на хлебе и воде. После этого Викер болел цингой. Медпомощь ему не оказывали и требовали подписать протоколы о контрреволюционной деятельности Розета. Но Викер, несмотря на все пытки, липовые показания не подписывал. В июле 1938 года его этапировали в УНКВД в Новосибирск. От цинги у него было кровоизлияние ног и он не мог двигаться. Лежал в камере, другие арестованные в камере начали требовать, чтобы его положили в больницу, иначе камера объявит голодовку. Только тогда его поместили в тюремную больницу. В сентябре месяце его снова увезли в УНКВД, где Пастаногов три дня его продержал без пищи и сна, требуя уже только «сознаться» в том, что его Розет завербовал. И добились подписи протокола. Арестованный секретарь парткома редакции газеты «Советской Сибири» Охотчинский рассказал, что его несколько дней под руководством Пастаногова держали на конвейере без пищи и сна. Выбивали из-под него табуретку, на которой он сидел, несколько раз ему ткнули кулаком в бока. До допросного конвейера его держали в специально устроенной для пыток холодной камере с сырыми и покрытыми снегом стенами. Несмотря на все примененные к нему пытки, он отказался писать и подписывать липовые протоколы. И ему предъявили выписанный ордер на арест его жены и сказали: если не будешь писать, то арестуем жену. И он, желая спасти жену от ареста и гибели двух своих детей, согласился подписать продиктованные ему показания и протоколы. Находясь больше года в тюрьме в самых тяжелых условиях и в результате примененных к нему пыток, он заболел, и в январе 1939 года он уже не мог ходить. Лежал в тюремной больнице с сильным кровотечением. Охотчинский подал на имя прокурора СибВО несколько заявлений об отказе от всех подписанных им фальшивых протоколов и рассказал о примененных к нему пытках при допросе. В январе 1939 года был уже при смерти. Арестованные бывший завгорздрава и ФТИ Томска Евгений Жудро и главный бухгалтер Кузбассугля Федулов рассказывали о конвейерном допросе и запугивании арестами жен. Обещая, что им будет небольшое наказание по их делам, их заставили подписать на себя и других коммунистов протоколы, что те и они являются контрреволюционерами, занимались вредительством, диверсионной и террористической деятельностью. После этого им отдавали передачи, устраивали переписку с семьей и так далее. Перед судом Военной Коллегии в октябре-ноябре 1938 года началась усиленная обработка их и других арестованных и подготовка их к суду. По указанию Мальцева и Пастаногова другие арестованные вызывались из камер, спрашивали, в чем те нуждаются, устраивали вещевую и продуктовую передачу, брали письма семье и давали письма от семьи. Все это делалось для того, чтобы они подтверждали на Военной Коллегии и прокурору подписанные ими показания. Если этого арестованного должны были судить, то с вечера предыдущего дня арестованные с вещами вызывались из камеры, вещи оставлялись в дежурке. Арестованного угощали ужином или обедом из столовой, буфета, затем давали обвинительное заключение, требовали подтверждать подписанные им лживые показания на суде. Здесь же, в комнате у следователя, арестованный в эту ночь спал, и на следующий день его выводили на суд. После заседания Военной Коллегии в камеры по заданию Мальцева и Пастаногова заходил начальник ДПЗ (дом предварительного заключения – прим. ред. ) Сергей Корнильев и называл фамилии всех, кто отказался на ВК от своих показаний, и уходил из камеры. Создавалось такое впечатление, что их, как отказавшихся от своих показаний, ведут расстреливать. Через пару часов Корнильев снова зашел в камеру и заявил оставшимся арестованным — приговоренным к расстрелу, что в связи с тем, что они на ВК подтверждали свои показания, то в отношении них как разоружившихся руководство УНКВД посчитало приговор к расстрелу слишком жестоким. И они подняли ходатайство перед правительством об отмене этого приговора, и по их ходатайству правительство приговор к расстрелу им отменило. И каждому из арестованных давали расписаться, «мне объявлено, что приговор ВК отменен». В этот же день и на следующий день каждый из арестованных вызывался Пастаноговым, и им говорили, что они должны еще раз, в присутствии прокурора, подтвердить подписанные ими показания и больше им расстрела не будет. Жудро после допроса ослеп, а Федулов сильно заболел. Оба они в марте 1939 года лежали в тюремной больнице. Арестованный секретарь Панкрушихинского райкома ВКП(б) Босых рассказал мне, что ранее арестованный и работавший с ним Радько, после избиений и допроса подписал на себя и Босых протокол. В нем говорится, что он и Босых являются контрреволюционерами — троцкистами. После этого Радько передали письма из дома, деньги и литературу. Сам Босых ничего не подписал из лживых протоколов, несмотря на то, что его держали в камере и пытали. Босых заболел, не мог ни ходить ни стоять. И поэтому ему конвейерный допрос с избиениями не устраивали, он из камеры с кровохарканием был положен в тюремную больницу. Арестованный директор конфетной фабрики Харьков должен был подписать показания на знакомых ему коммунистов. Что они им завербованы и что он знал о принадлежности к контрреволюционной право-троцкистской организации несколько десятков человек. За это Харькова кормили обедом, ужином и завтраком из ресторана, передавали передачи и письма от семьи, деньги и литературу. В результате Харьков под диктовку следователя и по своей инициативе записал в протокол несколько десятков коммунистов, как принадлежащие к контрреволюционной право-троцкистской организации. И пару десяток человек, которые были им якобы лично завербованы. В камере Харьков говорил, что нужно как можно больше записывать коммунистов в протоколы, что они контрреволюционеры. И чтобы было больше арестовано, тогда в ЦК быстрее обратят внимание на арест коммунистов и их освободят . А мы будем в дружбе со следствием, получать передачи и так далее. Вписанные Харьковым в протокол коммунисты арестовывались, у них выбивались показания. Харьков использовался на очных личных ставках. Пастаногов для этой цели использовал своего помощника Франконтеля. Он ему оборудовал камеру с постелью, устроил ему питание из ресторана по выбору в меню, давал ему деньги, литературу, газеты, свидания и переписку с женой и так далее. И этот махровый троцкист- провокатор являлся основным помощником по уничтожению отдельных невиновных коммунистов, даже в камере ему предоставили возможность проводить контрреволюционную троцкистскую работу, клеветать на партию и ее вождей. И арестовывать невиновных людей. Помощником Франконтель пробыл с конца 1936 года до марта 1939 года, в марте 1939 года Пастаногов держал Франконтеля держал в шестой камере в тюрьме с арестованными и мариинским прокурором Граниным. Так же как и Франк Онтель на протяжение двух лет в камерах в качестве помощника врагам Мальцеву и Пастаногову содержался известный бандит и троцкист Оберталер. Этот провокатор использовался всеми отделами, он подписывал любые показания на арестованных. Выходил на очные ставки с арестованными, даже таких, которых он не знал и не видел. На очных ставках подписывал протоколы, какие бы следователями написаны бы не были. Кроме того, он в камерах обрабатывал арестованных, что нужно подписывать и писать ложные показания, так как это якобы нужно партии и так далее. За это он получал деньги и продукты. После каждого вызова Оберталер возвращался в камеру и приносил колбасу, папиросы, рыбу, масло, белую булку. Это была ему оплата за подписи протоколов. По рассказал бывшего начальника оперпункта НКВД станции Инская товарища Валицкого, Оберталера использовали до конца 1938 года, а затем его увезли и расстреляли, так как на него имелся приговор еще вынесенный в 1937 году, но он о нем не знал. По рассказам арестованных перед судом Военной Коллегии в июне, июле 1938 года и октябре-ноябре 1938 года обрабатывали арестованных, которые подписывали лживые показания следующим образом. В камере в УНКВД на стенах писали фамилии арестованных,что якобы они приговорены на сроки 15, 12, 10 8, 5 и 3 года. Среди них была и фамилия бывшего секретаря новосибирского горкома Миллера, что ему дали 15 лет. Затем в камере было сочинено письмо, якобы оставленное арестованным, который приговорен к расстрелу. И в письме было написано, что я поверил совету, и на суде отказался от своих показаний и меня приговорили к расстрелу, никому ничего не верьте, передайте моей семье, что меня расстреляли и так далее. Когда делались эти надписи на стене дверей и в других местах в приводной камере, то клали это письмо. В эту приводную камеру под предлогом обыска (или мелкого ремонта) переводились другие арестованные, которых готовили к суду ВК, они читали эти надписи, находили оставленное письмо. И все это как новость передавалось по камерам всем арестованным. В действительности фамилии арестованных, которые были в приводной камере, что получили сроки в 15, 12, 10, 8, 5 лет и были в большинстве своем Военной Коллегий приговорены к расстрелу. Арестованный научный работник томского мукомольского элеваторного института Михаил Морозов рассказал, что когда вызвали на допрос в Томский ГО НКВД, то сотрудники Пучин и Миронов несколько дней его держали на конвейере и на выстойке. Ругали и избивали, требуя от него, чтобы он писал показания на себя. Он отказался писать такие показания, мотивируя тем, что он никем не завербован и никакую контрреволюционную работу он не проводил и ничего не знает. Тогда Миронов ему заявил, что составит акт, что он, Морозов, отказался писать показания и что его по этому акту расстреляют. До вызова на допрос Морозов был посажен в камеру, где сидели арестованный поп. И тот рассказал Морозову, что на допросе нужно подписывать все, что требует следователь, тогда по суду можно получить срок, а если отказываются подписывать, то следователь составляет акт на арестованного, и по этому акту как «несознавшегося» его расстреляют без суда. Когда же Миронов заявил Морозову, что того расстреляют, и потребовал подписать акт, на что Морозов опять отказался, что Миронов отправил Морозова в отдельную камеру. И сказал, что тот в этой отдельной камере и будет расстрелян. Морозов пробыл в этой камере несколько часов, потом постучал и заявил, что согласен писать любые показания. В октябре 1938 года Морозова привезли в Новосибирск в УНКВД на суд Выездной Сессии Военной Коллегии, но на суд он вызван не был. В Новосибирске из тюрьмы он подал заявление на имя прокурора СибВО об отказе от подписанных им лживых показаний и методах примененных к нему Пучиным и Мироновым. Начальник Транснарпита Кузнецкого отделения железной дороги Воронцов рассказал мне, что в Сталинском ГО НКВД он был на конвейре 13 дней у Александра Ровинского . Его оставляли без сна и пищи, избивали и ставили на выстойку (выстойка - «сотрудники НКВД ставили лицом к стене арестованного и по несколько дней не разрешали садиться и спать до тех пор, пока те не давали показаний -прим.ред.). И заставляли подписывать протоколы, что якобы по его заданию уборщица подожгла овощехранилище и что он занимался вредительством. Все это он подписал под физическим принуждением и потому, что ему показали ордер на право ареста его жены. А у него четверо или шестеро детей. Старшему всего 16 лет. Он, желая спасти семью и чтобы его больше не пытали подписал все протоколы, на себя и других о контрреволюционной деятельности. Он рассказал о пожаре на пожаре овощехранилище, и что там сгорела картошка на две тысячи рублей. Уборщица при топке печи допустила халатность, после пожара им был составлен акт, и отправлено в прокуратуру и НКВД. Он сам ходил в НКВД и к прокурору и требовал, чтобы её привлекли к ответственности, но её не привлекали, и он его уволил. А через год ее допросили, где она рассказала, что овощехранилище она подожгла по заданию Воронцова. И он ее уволил, чтобы она сбежала. В течение года его содержали в камерах, где были самые тяжелые условия, не было даже места где лежать, кормили очень плохо, передачи он не получал, кроме одной. И то за то, что подписал протоколы. В результате истощения заболел туберкулезом. Когда у него началось кровохарканье он начал просить, чтобы его положили в больницу и оказали ему медпомощь. Но этого сделано не было и он оставался лежать в камере. В июне его этапировали в Новосибирск на суд Военной Коллегии и из вагона привезли в тюремную больницу, где через два месяца он умер. Арестованный рабочий забойщик Беловской шахты Ветров рассказал мне, что был выдвинут на курсы и после окончания курсов был избран секретарем парткома шахты. Его арестовали в начале 1938 года. От него требовали, чтобы он признался в том, чтобы занимался вредительством и диверсионными актами. Когда он доказывал, что он никогда контрреволюционером не был, что он был рабочим стахановцем, получал премии за перевыполнение норм выработки в шахте. Начальник Беловского РО НКВД пять дней держал его на ногах на выстойке, не давал есть и пить, несколько раз его били ногами в живот. Под принуждением и примененными к нему пытками подписал все протоколы, которые были написаны следователем. Он говорил, что будет суд, я от всего откажусь, это ложь, меня принудили все подписывать на себя и других. После того, что он подписал протоколы, его этапировали Кемеровскую тюрьму, где были ужаснейшие условия содержания арестованных. Камеры были переполнены до того, что арестованные в камерах могли только стоять на ногах, кормили один раз теплой водой с какой-то зеленью. Он заболел туберкулезом, в августе 1938 года его привезли в Новосибирск в УНКВД на суд ВК судить, но в связи с отзывом ВК из Новосибирска его не судили. Его положили в тюремную больницу. В феврале или в марте 1939 года его вызывали из больницы работники 4-го отдела УНКВД, и он им заявил, что от всех своих показаний он отказывается. Рассказал, как его заставили их подписать, но эти работники видя его состояние здоровья, что скоро умрет ничего не записали и уехали. В 20-тых числах марта Ветров умер. Перед смертью он спросил, за что меня в 30 лет угробили. У меня останется жена и двое детей, а за что я погибаю? В июле 1938 года в тюремную больницу был привезен из тюрьмы под названием «Птичник» (бывший инкубатор, превращенный во временную тюрьму- прим.автора ) радист. По рассказам других больных из этой же тюрьмы этот радист в результате примененных к нему пыток при допросе сошел с ума. Но вместо того, чтобы его отправить в психиатрическую больницу, его несколько месяцев держали в камере. Однажды в камеру принесли бочку с супом для 250 арестованных, этот радист бросился с головой с горячим супом и обварился. Его увезли в больницу и на второй день он умер. Дела сотрудников НКВД Бывший начальник НКВД Сергей Вакуров рассказал мне, что работая ранее в Абакане, он знал Носкова , который был арестован и осужден в конце 1936 года по Кемеровскому делу. Он рассказал, что у них в районе прошло общее собрание, где он выступил с призывом коммунистов к бдительности и борьбы с контрреволюционными троцкистами. И тут же привел пример, что он, работая в НКВД, не был достаточно бдительным. В 1935 году он приехал в Кемерово, чтобы поехать в УНКВД в Новосибирск, и решил подождать поезд в фельдсвязи Кемеровского ГО НКВД. На столе в комнате фельдсвязи где он ждал, лежала абонентская телефонная книжка, он ее открыл и увидел Носкова. Сразу же позвонил ему и выяснил, что тот Носков ранее работал в Абакане и теперь в Кемерово. Носков пригласил его выпить чаю, так как до поезда оставалось еще шесть часов. Вакурову сотрудники фельдсвязи показали и рассказали, где находится квартира Носкова. Вакуров выпил чаю, поговорил о работе и уехал. Больше Носкова не видел. И на партийном собрании района показал, как пример, что он как работник НКВД, не был достаточно бдительный и был у врага народа Носкова. И даже пил чай. Это его личное выступление послужило поводом ареста особо уполномоченным Иваном Ольшанским. Им было создано фиктивное дело по обвинению в контрреволюционном троцкизме, которое было направлено на Особое совещание. Только через год нахождения Вакурова под следствием в тюрьме Особое совещание уголовное дело прекратило. И предложило Вакурова освободить. Но распоряжение Особого совещания об освобождении Вакурова прибыло только через два дня после его смерти. Ольшанский замучил Вакурова в тюрьме. Еще одно дело Ольшанский завел на оперуполномоченного Усть-Калманского района Евдокима Васильева . Васильев рассказывал, что в конце 1936 года был на курорте возле Ленинграда. Им принесли газеты с приговором над Московским контреволюционным троцкистским центром. В их компании было семь человек и когда они их прочли, то но начали говорить, в том числе и он, что вот сволочи, какими гадами они оказались, очень хорошо, что суд вынес им такой жесткий приговор. Позже в санатории, перед сеансом в кино, он поспорил из-за девушки с двумя милиционерами, которые тоже там отдыхали и тоже сидели на скамейке, когда обсуждали приговор. В ходе ссоры милиционеры ему сказали: ты у нас будешь помнить. Через три месяца после приезда с курорта его вызвали в Новосибирск и арестовали, по поступившему от милиционеров заявлению. В нем говорилось о том, что, якобы, когда читали приговор Васильев восхвалял Григория Зиновьева. Говорил, что тот когда-то был председателем Коминтерна, и у него были свои труды по истории партии. Сам Васильев этого разговора не отрицал и сказал, что говорили о том, кто и где из осужденных ранее работал. Сам Васильев сказал о некоторых, в том числе и о контрреволюционном бандите Зиновьеве, что тот как раз был снят с должности председателя Коминтерна. И что его история партии была, как контрреволюционная изъята. И начал спорить с одним из милиционеров, который позже и написал заявление. Ольшанский вел это дело и он отказал Васильеву в допросе других свидетелей, которые вместе с ним читали газету и слышали его спор с милиционером. Отказано было и впроведении очных ставок. Чтобы еще больше скомпрометировать Васильева, Ольшанский подшил в дело изъятое при обыске дело с документами о вступлении Васильева в партию, валявшееся у него на этажерке написанное похабное стихотворение «Лука Мудище». А потом заявил, что сам Васильев подшил стихотворение в свое партдело. Васильева осудили на восемь лет лишения свободы и на три года поражения в правах. Крайне тяжело было всем сидевшим в камере с Васильевым видеть его состояние. В камере он плакал. Васильеву было всего 27 лет, он только что женился на девушке, которая была на третьем месяце беременности. Другой бывший оперуполномоченный УНКВД Алексей Максимов сидел со мной в камере в 1937 году. О его деле мне известно следующее. Арестовали группу железнодорожников на станции Рубцовка, и чтобы дело было «красивым», нужно было, чтобы в нем был и сотрудник УНКВД. Максимов до органов работал в Рубцовке машинистом. Некоторые арестованные его знали. В доносе одного осведомителя Максимов якобы тоже являлся участником контрреволюционной троцкистской организации. Максимову было известно, что того осведомителя при вызове подписывать протоколы, в том числе, и при подписывании готового отпечатанного протокола на Максимова, поили в кабинете пивом, носили из ресторана обеды, завтраки и ужины . Когда дело Максимова было передано в Трибунал, осведомитель, отвечая на вопросы Максимова, был в?