Гинзбург свободен!
О кино и диссидентах
— Я только что посмотрела фильм и должна вам сказать, что это –пронзительное кино. Многослойное. Очень рада, что фильм вышел, и очень рада, что вот в такой интонации.
Мне очень нравится у Андрея Сергеевича Смирнова то, что в нем совершенно нет ни истерики, ни воспеваний никаких, а как-то все очень спокойно и достоверно. Воздух времени схвачен очень точно.
Для меня теперь и «Француз», и книга Владимира Орлова («Александр Гинзбург: русский роман»), и «Зеленый шатер» Людмилы Улицкой — перекликаются и создают такое правдивое полотно нашей жизни. То есть, не насмешливо-карикатурный образ диссидентов, как принято с одной стороны, и не мифологизированно-героический, как принято с другой...
А так как сейчас — и это счастливая для меня неожиданность — к истории диссидентства снова вдруг возник такой интерес, то еще и в этом смысле Смирнов попал в самую точку.
— Может, интерес объясняется тем, что мы опять проходим виток, когда люди из «самой стабильной организации в стране» (А. Смирнов) пытаются закатать ее в асфальт. И параллелей с 60-ми-70-ми — много. Так что диссиденты сейчас нужны как пример, как учителя…
— Да, может быть, так. Я помню, как мы, наше поколение, трепетно относились к возвращающимся из лагерей. Они были для нас не то, что учителями, а каким-то примером человеческого выживания в ненормальных условиях, в ненормальном обществе…
И по-моему, последние несколько месяцев вдруг опять вернули какую-то надежду... Да, есть точка зрения некоторых диссидентов: ради чего мы боролись, зачем все это было? То есть «зачем» — как раз понятно: потому что мы делали это не «для истории», а для себя. Но когда мы разглядывали историческую перспективу, то казалось, что все безнадежно исчезло! Но нет-нет-нет! Не исчезло.
Я, к сожалению, понимаю, что моя песенка уже спета и я не дождусь, но все равно слежу за этим с огромным интересом. И с валерьянкой. (Улыбается).
Я была поражена, как сейчас проходило обжалование по делу Котова, когда 12 адвокатов на его суде выступали — причем добровольно, бесплатно, и — из тех, которым есть что терять. Я-то помню, как мы в диссидентское время адвокатов искали… У Алика был потрясающий защитник — Борис Андреевич Золотухин, который должен был стать председателем Коллегии адвокатов, но после того, как потребовал аликового оправдания, его отовсюду выгнали. Еще было несколько человек* — и всё. И это на всю страну. И если в то время все это наше сопротивление можно было сравнить с зернами, которые прорастали тут и там сквозь бетон, то сейчас это — поле, которое властям гораздо сложнее затаптывать.
И я чувствую, что нет, все это просто так не пройдет. Вот это московское лето и московские эти дела… И молодые люди поразительные появляются — вот этот мальчик Егор Жуков (и у него замечательный адвокат — Илья Новиков), и другие — на которых смотришь и не понимаешь, как они могли возникнуть, когда все вокруг зажимается.
— Хотя, чего тут удивляться, можно вспомнить самый близкий пример — Александра Гинзбурга…
— Да. У Васи Аксенова есть замечательный рассказ «ЦПКО им. Гинзбурга», в котором он точно отметил, что Алика просто втолкнули в политику. Что при нормальных условиях он, друживший с «лианозовцами», с поэтами, был бы каким-нибудь галеристом или издателем — оставаясь в рамках культурного поля. Но в тех условиях оставаться человеком, уважающим себя, и одновременно делать вид, что можно так жить, он уже не мог… Есть люди, для которых границы компромисса — это очень важная вещь, очень серьезная.
Уже оказавшись в первый раз в лагере, Гинзбург в письмах друзьям отмечает: «Я чувствую, что это не последний мой лагерь», «Я сижу не в последний раз». Не хочет геройствовать ради геройства, не скрывает, как ему тяжело в неволе, как он ждет условно-досрочного освобождения (которого, конечно, ему не подарили). И одновременно красной нитью вот эта проблема: «Юрке (Галанскову — Прим. Ю.С.) передай, что мне нужны всякие стихи. С ними не так чувствуешь себя отрезанным ломтем».
То есть, оцените: сел за стихи, и уже из лагеря — просит добавки.
Арина Гинзбург: — Это же было то самое время помешательства на стихах. Вознесенский, Евтушенко, стадионы… «Стихи в воздухе»… Но когда Алик «Синтаксис» решил создать, над ним же смеялись ребята, коллеги из «Московского комсомольца»… Ведь это было совершенно немыслимо — вот так «без разрешения» издавать. Но он сделал, и это быстро набрало большой тираж, и — популярность. Ведь давали читать журнальчик с тем условием, что ты уже отдавать назад не будешь, но передашь кому-то еще и сам хотя бы четыре копии сделаешь, — сколько листов за раз могла «взять» машинка.
И у них с мамой дома был какой-то… не салон, конечно (16 метров в коммунальной квартире — Прим. Ю.С.), но какой-то дружеский, всегда открытый дом. Приходили поэты, барды, любые «настоящие люди»… Мама его, Людмила Ильинична Гинзбург, была уникальная. Мама-подруга. И девочки там сидели за столом — Наташка Горбаневская и другие — и тюкали на машинках день и ночь…
Но четвертый номер Алик уже выпустить не успел, его забрали. И тогда после обыска кагэбэшники «вывезли грузовик поэзии», как известно, на Лубянку свою...
— Гинзбург очень смешно рассказывал, как его первый следователь по делу «Синтаксиса» «очень любил поговорить о стихах». И Алик в благодарность за такую неподдельную любовь к поэзии сдавал ему потихоньку поэтов Серебряного века как своих подельников (потому что в «салоне» Гинзбургов нашли ведь не только «Синтаксис», но и горы другой любимой «запрещенки»).
— Да, Алик говорил ему, как гулял с Мариной Цветаевой. И следователь все записывал, и это все подшивалось в дело…
Пока туда не заглянул кто-то более сведущий... (И Алика не отправили на экспертизу в Сербского. Алик потом «удивлялся»: «Как ни странно, не следователя, а меня». — Ю. С.).
Ну, Алик резвился. Он же не мог без этого. И вот фото, которое вы выбрали для обложки, где Алик в лагере — стоит, руки в карманы и широко улыбается. Оно очень его характеризует. В его лагере у вохровцев появилось определение: «улыбка Гинзбурга», и эта улыбка их очень доводила.
Он был свободный человек — ни адреса своего не скрывал, когда печатал «Синтаксис», ни намерений опубликовать «Белую книгу» за границей: если власть не отпустит «героев» этого сборника — Андрея Синявского и Юлия Даниэля.
Ниже — цитата из письма уже отсидевшего два года за «Синтаксис» Александра Гинзбурга председателю советского правительства А. Н. Косыгину. Это декабрь 1965-го, хотя оцените, как резонирует:
Прочитал ли Косыгин письмо, пока так и не известно, но «валить лес» отправились не только Синявский и Даниэль, но и Гинзбург — за издание первой в стране столь полной, читающейся на одном дыхании, хроники политического процесса (и это в стране, где воздух распределялся по разнарядкам).
В это время Ирина Жолковская уже несколько лет была рядом с Гинзбургом, и даже уже стала для всех Ариной, как он ее любил называть. Арестовали его за пять дней до их свадьбы. Свадьба состоялась только в лагере — и только в результате долгой голодовки Гинзбурга, к которой массово присоединились другие заключенные. Про свадьбу пьеса написана — Zeks: когда-то давно прошла на Бродвее, а теперь сын Гинзбурга готовит ее на французском, и есть уже планы перевода на русский и постановки в одном известном московском театре.
В том же лагере Гинзбург провернул еще один знаменитый подвиг. Когда лагерное начальство решилось отдать ему на починку магнитофон, в котором «во избежание» предварительно отключили устройство записи, з/к Гинзбург, известный под кличкой «Русский народный умелец», умудрился записать на него коротенькие радиопрограммы — и передать на волю. За что ожидаемо поплатился, вместе с «подельниками», переводом из лагеря — в тюрьму со строгим режимом.
Но, он, кажется, никогда об этом не жалел.
И, господи, какая услада и сегодня слушать его радиопослание из тех времен:
«На этом мы заканчиваем нашу литературную передачу из лагеря, где начальником майор Анненков. Пишите нам по адресу: Мордовская АССР, станция Потьма, почтовое отделение «Озерный»... Передача была организована по недосмотру администрации. Вел передачу Александр Гинзбург».
ПРОДОЛЖЕНИЕ