10-ЛЕТНЯЯ ВОЙНА ЗА ДУНАЕМ. НЕСКОЛЬКО СПОСОБОВ И ВРЕМЯ УБИТЬ, И ПИКАНТНЫЕ НОВОСТИ УЗНАТЬ

Из Берлина свадебный поезд, захвативший Румянцева, довез того до России, и великий князь разрешил ему по дороге свернуть в Киев.

На его плечах еще лежали обязанности Малороссийской коллегии, и вполне естественно было подумать о «начале жатвы» ему и там. Впрочем, более всего поводом для такого решения было не это.

Ему не хотелось видеть, как чеченцы отплясывают лезгинку на свадьбе, слышать, как говорят там сладостные речи, а на самом деле за пазухой держат камень. А еще и дел в Киеве и в загородном имении накопилось по горло. Да, тут он задержится надолго.

С таким успехом к «СВОЕЙ ОСНОВНОЙ РАБОТЕ У ПРЕСТОЛА» он вернулся только через год.

«Политический СОЮЗ», — определил он, когда узнал о прошедшем венчании Вюртембергской, получившей русское имя Марии Федоровны, на великом князе Павле Петровиче.

«Пришелец из воды с неба привел в ужас весь Петербург», — сразу навалились на него с новостями Брюс, у которых он остановился в доме.

Григорий Александрович Потемкин вернулся из южных губерний, появились новые фавориты, незнатные родом, о которых ранее никто не знал.

Особенным выходом обладала первая новость. Князь не только покидал Петербург, но и у государыни появились новые фавориты: его карьере приходит конец. Но это не случилось, когда вернулся «отверженный», наоборот, все увидели, как его звезда начала «лучезарить» ярче. Во всяком случае, государыня свой путь была намерена продолжать с ним об руку.

После визита к семейству Брюс, Румянцев поехал к жене, ведь оно было довольно своей жизнью: тут ему было делать нечего, а завтра уже надо объявить о себе и императрице.

А после наводнения можно ли было узнать Петербург с этими руинами деревянных строений, не выдержавших напора воды, не болото ли это с заторами всевозможного мусора? Румянцев ожидал найти императрицу, отягощенную заботами, ведь бедствие было очевидным: в городе изрядно «похозяйничал небесный Мамай», дел в плане восстановления и отстроек виделось невпроворот. Как он ошибался…

Но о столице графа, как только тот вошел к ней, все же спросила.

Румянцев начал отвечать ей с сожаления, но Екатерина не дала ему говорить.

Одной ею это предчувствовалось.

Как-то она вернулась из Царского Села, погода стояла чудесная, а царица все же высказала опасения.

«Если князь Потемкин и я изощрялись вчера в выдумках, значит будет гроза», — услышали тогда вздох и восклицание.

«И люди действительно бросились закрывать свои окна в комнатах в десять часов вечера», — звонко-печально рассказывала она. И сразу не пошел дождь не только из воды, града и снега, но и из черепицы, железных листов, стекла. А хлынул.

Потому она и сказала: «А послали ли снять часовых, которые стоят у дверей моего дома, загораживая воде доступ ко мне, успели ли спасти их от гибели? Неужели мне сейчас есть дело до какой-то там Малороссии?»

Нет, она весела. И это все Потемкин.

Взрыв «красных дорожек» при встрече князя после возвращения того с «краев обетованных» был уже ему известен.

Именно «красные дорожки» в виде триумфальных ворот, восхваляющих речей и праздничных «манных» встречали князя по дороге чуть ли не в каждом городе.

Самой государыне пришлось, так как она подарила ему Аничков дворец, выделить еще и 80 тысяч рублей, «на поправку мебели». Не странные, а очень странные отношения поддерживала с ним государыня.

Перечислялись имена других, кто проторили дорогу (или проторят еще) наверх (в ее опочивальню), вроде и не любовник уже ей, а вот же, «не все не вечно под луной». Князь занимает главное место в сердце, хоть и не делит с нею ложе.

Как бы думалось: «Не исключено, что сегодня прочие, а завтра и он урывает себе цветы удовольствия!»

Судя по всему, государыня и в этих делах была женщиной ненасытной. И Екатерина переменила, наконец, тему разговора, сказав, что князь Потемкин намерен «оторвать» для России Крым.

Она испросила у графа мнения на сей счет. Многих решение пугало.

А Екатерину вообще мало что пугало. И депутат из Малороссии мало ее волновал.

Но зато находилась государыня в приподнято-беззаботном настроении, и Румянцев поехал к себе.

Ведь ждала его впереди все та же столичная жизнь с книгами, редкими посещениями сената днем, с Эрмитажем, приемами, балами вечером.

Правда, сейчас в придворном театре помимо итальянских опер ставились и спектакли русских сочинителей, особенно Княжнина. Представления эти были далеки от истинной жизни, смотреть их было неинтересно, но Румянцев порой заказывал себе ложу, так как в театре собирался весь свет, здесь можно было узнать о новостях столицы.

Однажды Румянцев приехал в театр испытать страх от «Росслава» Княжнина. Чуть более половины зала театра (или придворного увеселительного заведения) была заполнена, что говорило о тяге высшего света к «культурности».

Президент скучал. Трагедия его не трогала.

Это было произведение о некоем русском полководце Рославе, который попал в плен к шведскому и датскому королям, конечно, «по недоразумению, в силу коварных обстоятельств». Ему предлагали то одно, то другое, чтобы тот отказался от своей родины, но он все отверг, отказался даже от любви шведской княжны, от трона, который она ему обещала, и остался преданным отчизне.

Это оставило равнодушным и других зрителей, «более искушенных в просмотрах культурных программ».

А в партере подложей Румянцева, не обращая внимания на сцену, увлеченно беседовали пара гвардейских офицеров.

Румянцев сначала реагировал на это, как на шум, мешающий наблюдать сцену, но когда услышал из уст одного из разговаривающих имя Прасковьи Александровны, проявил внимание к разговору.

Это позволило точнее разобраться в приглушенном полушепоте.

Это было что-то такое, о чем «давно все наши» уже знали и говорили.

Все говорили об обнимании «ее» с кем-то в комнате в момент, когда туда зашла государыня. Поэтому он, конечно, бросился государыне в ноги, прощения стал просить.

То была комната 16, занимаемая, кстати, самой графиней.

Президент понял уже, что речь идет о графине Брюс.

Демонстрируя доброту, государыня даровала ей полное прощение. Часто государыня, налюбовавшись кем-то, передавала того в ее руки: дело-то у них общее. Пока не было сказано это, Румянцев слушал.

Если сказать, что его охватило негодование, значит, ничего не сказать.

Какой-то пустой офицеришко усомнился в чести его сестры.

Объявление это он так не оставит, нет, – то неприемлемо для дворянина, – сие требует сиюминутных объяснений.

«Спокойные антракты теперь же, — решил он, — забудутся при требовании от него объяснений.

Но, впрочем, не факт, что сие разумно будет. Сражение затевать не стоит…

Сплетен в Петербурге не убавится, а из-за этого события интерес к сему делу только заполыхает с огромной силой. Пожалуй, лучше, не дожидаясь антракта, уехать домой…

В тиши и одновременно в привычных условиях своего кабинета лучше все и обдумать… Замена этого на «глаголы истин» наверняка приведет к «апатии странной».

В глубине души назревало что-то болезненное, делало шаги к глубокой тревоге.

Верховный порыв «нарисовался» в минуту прибытия домой, и он приказал принести к нему в кабинет 2 штофа водки, чтобы напиться допьяна, чтобы унять эту нарастающую душевную боль, забыться, но в последний момент хватило сил отказаться от этой затеи. К концу второго дня он решил, что надо поехать к сестре. Еще на пороге «плач согрешившей» оглушил его уши, непривычные к «мирским» (сам-то он привык к военной жизни) «гражданским слабостям», «изливаниям чувств». Оппозиционеры метнулись друг к другу. Теперь несчастье сближало их…

На таком точно не останавливались мысли ни у кого: «Вся шпага окровавлена!»

Со всех уголков сердца поднималась тревога в голову Румянцеву, перебиравшему в уме вероятности жертвы, рисуя в фантазии случившееся: «Я не могу давать советы, когда не знаю ни о чем!» Выступивший на арену новостей некий «аника-воин» явно взбудоражил умы «мирских граждан»…

Да, не Потемкин стал сейчас героем пересудов, а Свейковский…

Было жалко этого «новоявленного рыцаря», его «оплакивали» везде, порою ухмыляясь, а иногда и просто называя «половою тряпкою».

В понимании Румянцева убиваться из-за какого-то оболтуса вовсе не стоило. Что Свейковский, что другие молодые люди из его компании: все они бесцеремонно «направо и налево орудуют локтями» на пути к сердцу императрицы.

Вопросом этим в последнее время занялись серьезно. Уже сколько человек перебрала Екатерина после Потемкина.

Был Корсаков, на ком сосредоточилась вся энергия самого Потемкина, потом некий Страхов. Когда последний ей опостылел, место любовника считалось занятым то майором Семеновского полка Левашовым, то этим самым Свейковским.

Нет, государыня все же отдала предпочтение не Свейковскому, хоть тот и более знатен родом, а его сопернику. «Плохая это была затея, — горько всхлипывала сейчас графиня Брюс, — вот к чему она привела».

Свейковский не перенес поражения и решил, что будет кстати покончить с собой.

Румянцев холодно сказал, что такое силовое руконаложение не является по его мнению причиной для расстройства…

Не последние подлецы погибают, на их месте появятся и другие.

Сегодня сестра с воспаленными от слез глазами была настроена агрессивно против его слов. Потом тихо объяснила, что он недостаточно владеет этой темой, чтобы делать какие-то выводы.

В отсутствии благородства того человека никто не мог упрекнуть. Обсуждалась его особенность, отличие от всех.

Депутат оторопело посмотрел ей в «помутненное зеркало души», а затем ему вдруг вспомнилась история, которую он невольно подслушал в театре и о которой знали «все наши». И он склонился на мнении сейчас, что офицер говорил тогда правду: «Нам надо выяснить правду об истории, когда государыня застала тебя в объятиях ее любовника. Нам он известен. О, мы как будто и не плакали».

И ОНА ВСЕ ПОНЯЛА.

Спасаясь от его взгляда, графиня отвернулась к окну, долго смотрела на падающий в сумерки город, затем опять приняла прежнее положение.

На лице обозначилось выражение вызова…

Да даже если бы Потемкин был в ее объятиях, ничего из этого не следовало.

Час любви. Теперь можно вспомнить и о том, что у нее есть муж. Теоретически и граф не был бобылем, когда добивался любви Строгановой.

Кстати, она и сказала это брату.

А ведь надо же еще посметь сказать такое: «Такова распущенность, что ее смеют сравнивать с тем, что было между ним и прекрасной графиней!» После такого оскорбляешься.

Включив обиду, он не мог даже («не желал», как скажет он сам позже) повысить на нее голос.

Если сестра что-то и кричала ему вслед, он более ее не слышал!

В том же месте стояла карета.

Изгнанный кучером денщик бросился открывать дверцу.

Если его сиятельство пожаловал, то никаких разговоров быть не может.

Румянцев неловко, ударившись боком обо что-то твердое, влез в карету и откинулся на спинку сиденья. Еще надо куда-то приказать. Союзные пути вдруг растворились. Но именно о том, куда ехать, и спрашивал денщик, выждав «положенное». Более Румянцев не молчал (очнулся от голоса денщика) и сказал, что нужно ехать «на дом к моей супруге».

Само следование до дома жены (от жилища четы Брюс) занимало не более четверти часа. На протяжении всей дороги не покидали мысли о ней. Боже, какие они глупые с женой, если живут раздельно, она – в одном, он – в другом доме. Румянцев жил так, словно не был супругом.

Возможно, он навещал ее даже не «по случаю», как сестру, «по особому случаю».

Ельцин видел причиной его обиду, которую называл «очень даже дурацкой», и ведь штаб-офицер был прав.

Как ведет себя Прасковья Александровна (худо ведет), она высказала, и он не мог ей простить этого.

А ведь она, супруга, в сущности, была права. Она раньше поняла это окружение, которое он «открыто» увидел только сейчас. Естественно, это было с его стороны несправедливым к ней.

Все эти годы Румянцев оставался ей верным мужем, а детям любящим отцом. Он должен ей сказать об этом, вторая на сегодня его обязанность – попросить у нее прощения.

Ребята встретились в светлице.

Попадать сюда без особого случая не входило в привычки ее батюшки, которому она поднялась навстречу, сняв очки и отложив книгу. Тут она увидела и его «обезличенность», и блуждающие виноватые глаза.

Когда он так порывисто целовал ей руку, как сейчас, уже и не вспомнить.

Что случилось? — повторила она вопрос. Хотелось просто уехать куда-нибудь в деревню, высадить там цветы и овощи у себя в огороде, жить там тихо и ни о чем серьезном не думать. Он приехал сюда захватить ее, уезжая из этого болота сладострастия и разврата. Арестовать ее, «начать жить в имении в Киеве» завтра. А Киев-то далеко будет. Указ государыни, если что, долго туда лететь будет.

Его общество уже давно надоело государыне, и она согласится, что это великолепная идея уехать ему на место своей службы. Румянцев добавил с твердостью человека, принявшего окончательное и бесповоротное решение, что должен быть там. Дети! Посмотрим возражения. Где окажутся они? Вы забыли о детях.

Как всегда, он почему-то забывал о детях. Наверное потому, что они выросли без него и благодаря заботам одной только матери…

Впрочем, дети уже взрослые, Миша в генералах ходит, к тому же у них есть влиятельные покровители – Голицыны, например…

Да, князь не в ладах с Румянцевым, но неспроста Голицын похвалился перед императрицей, что «любит своих племянников больше, чем их отец».

Румянцев начал сердиться, что именно против его решений она всегда найдет что-нибудь: «Пойми, если я задыхаюсь, то мне нечем дышать…» Подобное про царство интриг и разврата она говорила и сама. Когда только, она не помнила.

«Не погибнет без тебя Малороссия!» — было тихо сказано в ответ. А Бог всегда милостив.

А она ведь тоже желала уехать.

Но подобное невозможно, когда у них дети.

Бароны свое отжили, о них думать надо. Больно Румянцеву. Но кто сказал, что графиня оставит его? Пусть у батюшки ее не вскипает гнев, не может она так сразу.

Ей, конечно, надо с детьми быть. А батюшке ее надо ехать, иначе скомпрометировать он себя может тоской своей.

Она твердо добавила, что ему нужно так сделать, а святые угодники защитят его.  

Изгнанный кучером денщик бросился открывать дверцу.

Если его сиятельство пожаловал, то никаких разговоров быть не может.

Румянцев неловко, ударившись боком обо что-то твердое, влез в карету и откинулся на спинку сиденья. Еще надо куда-то приказать. Союзные пути вдруг растворились. Но именно о том, куда ехать, и спрашивал денщик, выждав «положенное». Более Румянцев не молчал (очнулся от голоса денщика) и сказал, что нужно ехать «на дом к моей супруге».

Само следование до дома жены (от жилища четы Брюс) занимало не более четверти часа. На протяжении всей дороги не покидали мысли о ней. Боже, какие они глупые с женой, если живут раздельно, она – в одном, он – в другом доме. Румянцев жил так, словно не был супругом.

Возможно, он навещал ее даже не «по случаю», как сестру, «по особому случаю».

Ельцин видел причиной его обиду, которую называл «очень даже дурацкой», и ведь штаб-офицер был прав.

Как ведет себя Прасковья Александровна (худо ведет), она высказала, и он не мог ей простить этого.

А ведь она, супруга, в сущности, была права. Она раньше поняла это окружение, которое он «открыто» увидел только сейчас. Естественно, это было с его стороны несправедливым к ней.

Все эти годы Румянцев оставался ей верным мужем, а детям любящим отцом. Он должен ей сказать об этом, вторая на сегодня его обязанность – попросить у нее прощения.

Ребята встретились в светлице.

Попадать сюда без особого случая не входило в привычки ее батюшки, которому она поднялась навстречу, сняв очки и отложив книгу. Тут она увидела и его «обезличенность», и блуждающие виноватые глаза.

Когда он так порывисто целовал ей руку, как сейчас, уже и не вспомнить.

Что случилось? — повторила она вопрос. Хотелось просто уехать куда-нибудь в деревню, высадить там цветы и овощи у себя в огороде, жить там тихо и ни о чем серьезном не думать. Он приехал сюда захватить ее, уезжая из этого болота сладострастия и разврата. Арестовать ее, «начать жить в имении в Киеве» завтра. А Киев-то далеко будет. Указ государыни, если что, долго туда лететь будет.

Его общество уже давно надоело государыне, и она согласится, что это великолепная идея уехать ему на место своей службы. Румянцев добавил с твердостью человека, принявшего окончательное и бесповоротное решение, что должен быть там. Дети! Посмотрим возражения. Где окажутся они? Вы забыли о детях.

Как всегда, он почему-то забывал о детях. Наверное потому, что они выросли без него и благодаря заботам одной только матери…

Впрочем, дети уже взрослые, Миша в генералах ходит, к тому же у них есть влиятельные покровители – Голицыны, например…

Да, князь не в ладах с Румянцевым, но неспроста Голицын похвалился перед императрицей, что «любит своих племянников больше, чем их отец».

Румянцев начал сердиться, что именно против его решений она всегда найдет что-нибудь: «Пойми, если я задыхаюсь, то мне нечем дышать…» Подобное про царство интриг и разврата она говорила и сама. Когда только, она не помнила.

«Не погибнет без тебя Малороссия!» — было тихо сказано в ответ. А Бог всегда милостив.

А она ведь тоже желала уехать.

Но подобное невозможно, когда у них дети.

Бароны свое отжили, о них думать надо. Больно Румянцеву. Но кто сказал, что графиня оставит его? Пусть у батюшки ее не вскипает гнев, не может она так сразу.

Ей, конечно, надо с детьми быть. А батюшке ее надо ехать, иначе скомпрометировать он себя может тоской своей.

Она твердо добавила, что ему нужно так сделать, а святые угодники защитят его.