Я спросил у Сталина… 120 лет назад родился автор известной лирической песни, человек с роковой судьбой
Время идет, люди забываются – даже талантливые, которые были на виду, и судьба к ним благоволила. Может, и о Владимире Киршоне (6 (19) августа 1902–28 июля 1938) сегодня бы никто не вспомнил, если бы не его стихотворение «Я спросил у ясеня, где моя любимая?». Слова, положенные на музыку, прозвучали в фильме Эльдара Рязанова «Ирония судьбы или С легким паром». Кто бы мог подумать, что название картины отчасти относится и к поэту. Только ирония судьбы для Владимира Михайловича оказалась трагической…
В Гражданскую войну юный Киршон служил на бронепоезде, образование получил в Коммунистическом институте имени Якова Свердлова. Перо у парня было задорным, комсомольским. Он писал стихи, песни, одна из них имела характерное название «Посмотрите, как нелепо расплылася рожа НЭПа!».
Киршон – автор множества пьес, которые ставились во многих театрах страны. Их названия «Мы – фабричные ребята», «Чудесный сплав», «Рельсы гудят», «Хлеб», «Город ветров» уже говорят о том, что они были на злобу дня, отражали свет большевистской романтики.
Киршон написал еще одну пьесу, о которой тоже мало кто помнит – «Большой день», Она была поставлена в 1937 году на сцене Театра Вахтангова. Это спектакль о том, как началась война, в которой славная Красная армия вступает в сражение с сильным и коварным врагом. В нем нетрудно угадать гитлеровскую Германию.
Тогда у многих жива была вера в скорый приход коммунизма на всей земле и освобождение рабочих и крестьян от буржуазного гнета. Эта мысль проходит через всю пьесу, заражает оптимизмом и верой в идеалы коммунизма.
В одном из спектаклей Киршона прозвучала песня «Я спросил у ясеня». Музыку к ней написал молодой Тихон Хренников. Потом он говорил, что его композиция была веселее, чем у Таривердиева, которая звучит задумчиво, с грустинкой.
То, что написал Хренников, мы не знаем, а мелодию Таривердиева слышали много раз. Чудесная, неповторимая…
Сейчас в стопе пожелтевших листов, оставленных Киршоном, конечно, никто не станет разбираться, они потеряли актуальность, да и, пожалуй, смысл. А тогда, в 30-е годы, вокруг них вскипали споры, разгорались дискуссии. Это, между прочим, касалось любых мало-мальских заметных произведений. Авторы, прежде чем пускать свои творения по начальственным кабинетам, отправляли их коммунистическим идеологам, чтобы те пробежались по строкам, определили, нет ли в них крамолы. В этом случае литератору грозили немалые неприятности.
Редактором Киршона стал сам Сталин. Вождю многие присылали свои вещи, и он читал гору рукописей. Но далеко не на все отвечал «рецензиями». Однако Киршона удостаивал ответами. Тот был человеком известным в литературном мире – и не только из-за своих произведений.
Киршон был одним из секретарей РАППа – Российской ассоциации пролетарских писателей, состоял в редколлегии нескольких журналов. Позже вступил в Союз писателей СССР, был там важной фигурой.
Время было боевое, кипучее, и Киршону часто приходилось выступать – и устно, и письменно, кого-то обличать и разоблачать. Громко, на всю страну. Поэтому Киршона побаивались.
Разумеется, он пел осанну коммунистической партии, преклонялся перед Сталиным. И докладывал ему о «настроениях в среде коллег»: «Я считаю себя обязанным сообщить Вам о новых попытках разжигания групповой борьбы между литераторами-коммунистами…».
Сейчас о таких говорят – доносил. А тогда считалось «просигнализировал» – сообщал, о чем люди говорят, что думают, как высказываются. Шла бесконечная, кровопролитная классовая борьба, часто встречались товарищи подозрительные, с которыми не грех разобраться. Кто они – «заблудившиеся», которым нужна «перековка», или враги? Пусть партия ими займется. И чекисты, разумеется…
Кстати, Киршон был вхож в кабинет шефа наркомата госбезопасности Генриха Ягоды, имел с ним приватные разговоры, получал указания. При таком протеже жизнь драматурга была безоблачной. Но когда Ягоду сместили, обвинили во всех смертных грехах и поставили к стенке, судьба Киршона повисла на волоске. И он стал каяться. Торопливо, отчаянно, как человек, повисший над бездной и, изнывая от страха, ждущий спасителей.
Выручить Киршона мог только Сталин…
В 1932 году он посылает Сталину свое пьесу «Суд» – «о борьбе немецких коммунистов против социал-демократических предателей».
Хозяин Кремля отвечает: «Пьеса вышла у Вас неплохая. Хорошо бы пустить в дело немедля». Так и происходит – «Суд» ставят в трех театрах – «МХАТе-2, Ленинградском драматическом и Киевском имени Ивана Франко.
В декабре 1933 года в Кремль приходит рукопись пьесы «Чудесный сплав» – о молодых ученых. Сталин, прочитав текст, отвечает: «Хорошая вещица. Пустите ее в ход». Разумеется, тут же пустили – во МХАТе.
Сталин хвалил Киршона еще не раз. Но когда тот пытался искать защиту, пожаловавшись на критику, которую сопровождают его произведения, его не поддержал. Возможно, тогда над драматургом уже сгущались тучи. А вскоре грянул гром.
Киршон был в смятении, не знал, к кому обратиться за помощью и вопросительно смотрел на портрет Сталина. Но драматургу казалось, что взгляд вождя, прежде доброжелательный, стал жестким, хмурым…
Но все же Киршон придвинул к себе бумагу, обмакнул перо в чернильницу. Он писал вождю, возможно, дрожащей рукой, то и дело, утирая лившийся со лба пот: «Связь с преступником Ягодой поставила меня в привилегированное положение, и я, закрывая глаза на то, что не имею на то никаких прав, пользовался этими привилегиями, вращался в среде разложенных, не признающих никаких советских законов, наглых людей. Я стал портиться как коммунист и как человек».
Вот фрагмент другого отчаянного письма: «Родной товарищ Сталин, сейчас все опасаются не разоблачить врага, и поэтому меня изображают врагом. Ведь Вы же знаете, что это неправда. Не верьте этому, товарищ Сталин! Помогите мне вырваться из этого страшного круга, дайте мне любое наказание. Полученный мной урок никогда не пройдет даром… Товарищ Сталин, родной, помогите мне…».
Но все было напрасно. Сталин уже потерял к нему интерес. Он молчал, и над Киршоном повисла эта зловещая тишина. Кстати, многие из приговоренных к смерти писали Сталину, каялись, просили пощады. Но он никому не отвечал. Он вычеркивал этих людей из жизни задолго до того, как в их тело впивались пули из солдатских винтовок расстрельных команд…
Киршону, возможно, припомнили грехи молодости, – политические метания, троцкизм. Или его пьесу «Константин Терехин», которая под названием «Ржавчина» была поставлена на Бродвее. Ее ставили не только в США, но и в Японии, Норвегии, Германии, Франции, Чехословакии. Хотя, наверное, были и другие причины, которые свели его в могилу в 35 лет.
Киршон досаждал другим, многих ругал и обличал, в том числе Михаила Булгакова. Но – был романтиком большевизма, верил в идеи партии и то, что им не соответствовало, гневно отвергал. И Сталина, быть может, любил искренне. Киршон боготворил его, как и миллионы людей. Такое было время…
Кто знает, может, Киршон хотел бы писать стихи о любви, вроде «Я спросил…». И вообще творить по-настоящему, а не писать фальшивые пьесы, не заискивать, не льстить, а говорить, что думает. Но это было невозможно – Киршон давно расстался с мыслью о свободе, он жил в запертой клетке воззрений и намерений. Ему обеспечили, как и многим литературным коллегам, благостную, безбедную жизнь, Но его все чаще одолевал страх – навязчивый, липкий. Вроде ничего не предвещало беды, но все равно было не по себе…
Кстати, у Киршона есть пьеса под названием «Страх». Странно, но цензура пропустила ее. Она о состоянии людей, живших в сталинское время: «Мы живем в эпоху великого страха... Страх ходит за человеком. Человек становится недоверчивым, замкнутым, недобросовестным, неряшливым и беспринципным... Страх порождает прогулы, опоздание поездов, прорывы производства. Никто ничего не делает без окрика, без нанесения на черную доску, без угрозы посадить или выслать. Кролик, который увидел удава, не в состоянии двинуться с места, – его мускулы оцепенели, он покорно ждет, пока удавные кольца сожмут и раздавят его. Мы все кролики. Можно ли после этого работать творчески? Разумеется, нет».
Когда умирал день, и сгущалась тьма, Киршон, уже опальный, потерявший высокое положение, исключенный из правления Союза писателей, отвергнутый партией, начинал прислушиваться к шагам на лестнице. Он то и дело замирал, боясь, что ночные гости нагрянут к нему. В конце концов, так и произошло – однажды густой, августовской ночью 1937 года в его квартире раздался требовательный звонок…
Неведомо, хранится ли где-то все, написанное Киршоном. Может быть, бумаги истлели или исчезли в пламени. Да это и не важно. Главное, остались прекрасные, душевные стихи, положенные на музыку – самое важное, что оставил этот человек.
Друг ты мой единственный, где моя любимая?
Ты скажи, где скрылась, знаешь, где она?
Друг ответил преданный, друг ответил искренний:
«Была тебе любимая, была тебе любимая,
Была тебе любимая, а стала мне жена!».
Валерий Бурт.