«Что такое жизнь писателя, как не литература»: о загадках, оставленных Исааком Бабелем

Выход первой фундаментальной биографии создателя «Конармии» и «Одесских рассказов» — «Исаак Бабель. Жизнеописание» — стал, без преувеличения, событием. «Культуромания» пообщалась с одним из авторов книги, уже отмеченной дипломом на XXIV международном книжном фестивале «Зелёная волна» в Одессе, литературоведом Еленой Погорельской.

— Елена, расскажите, как взялись за этот фундаментальный труд?

— К тому моменту я напечатала несколько статей и публикаций о писателе, выпустила небольшую книжку «Исаак Бабель. Письма другу: Из архива И. Л. Лившица» (2007) и уже давно для себя решила, что Бабель — это навсегда. Однако к советам друзей взяться за его биографию не прислушивалась. И вот однажды на очередной обращённый ко мне вопрос: «Не хотите ли написать биографию Бабеля?», ответила: «Нет, не хочу», и… почти сразу взялась за работу.

— Биографию Бабеля вы написали в соавторстве со Стивом Левиным. История литературоведения знает подобный опыт сотрудничества?

— Таких случаев немало. Но вот сразу приходит на ум — создатели «поэтики выразительности» Александр Жолковский и Юрий Щеглов, оба выдающиеся филологи, яркие индивидуальности. Или совсем недавний пример — книга о Венедикте Ерофееве, написанная Олегом Лекмановым, Михаилом Свердловым и Ильей Симановским, получившая премию «Большая книга» (2019).

— По каким критериям вы отбирали свидетельства очевидцев далёкого прошлого?

— Скорее было важно не имя, а содержание того или иного свидетельства. Критерий один — насколько оно необходимо для подтверждения какого-либо факта. Причём из мемуаров мы, как правило, выбирали те куски, в которых нет явной аберрации.

— Вы согласны с теми, кто уверен в том, что в биографии писателя его произведения вторичны и могут служить только иллюстрацией к жизни?

— Для меня такой подход категорически неприемлем. Что такое жизнь писателя, как не литература? Сразу вспоминается Маяковский, начавший свою автобиографию словами: «Я — поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Об остальном — только если это отстоялось словом». У Бабеля, о котором мы говорим, было чрезвычайно обострено чувство ответственности за то, что выходило из-под его пера; муки творчества, простите за штамп, он испытывал постоянно. Позволю себе цитату из письма родным от 10 мая 1930 года, которую мы приводим в конце книги: «Жизнь человека сложна, жизнь человека моей профессии, человека фанатических требований к этой профессии — в особенности». Анализируя по мере необходимости произведения, мы тем самым подчёркиваем индивидуальность писателя. В биографии должен быть соблюдён баланс, гармония между жизненным материалом и литературным творчеством. В противном случае мы можем получить биографию писателя, не сильно отличающуюся от биографии человека другой профессии.

— С одной стороны — стремление к точности и правде, с другой — к художественности и занимательности. У вас свои правила, как держаться золотой середины?

— Никаких специальных правил или рецептов у нас не было. Мы создавали научную биографию. Но научность — это отнюдь не наукообразность и ни в коем случае не предполагает сухого, невыразительного изложения. А добиться художественности, вероятно, помогло обильное цитирование произведений и писем нашего героя.

— Трудно ли давалось сохранять бесстрастность?

— Думаю, что речь может идти не о бесстрастности (свою любовь к герою и боль за него мы не скрываем), а скорее об объективности повествования. Такова концепция книги, оговоренная в предисловии: не заполнять лакуны собственной фантазией, оценочными суждениями. Но в то же время мы не обходили белые пятна, а старались их все обозначить.

— Есть ли у Бабеля поступки, о которых вы знаете наверняка, но намеренно умолчали о них в «Жизнеописании», с тем чтобы не разрушить созданный образ?

— Нет, ничего такого, что было бы хоть сколько-нибудь подкреплено документально, а не основано на домыслах и слухах, о чём бы мы знали и не упомянули, нет.

— Вы рассматриваете творчество Бабеля в контексте его национальной принадлежности?

— В «Жизнеописании» мы просто не могли в каких-то моментах не рассматривать события и творчество сквозь призму национальной принадлежности. Мне же как комментатору произведений Бабеля не обойтись без еврейских реалий и религиозных традиций. Для меня Бабель — русский писатель, но неотделимый от еврейства. А вот мой соавтор Стив Левин специально занимается этой темой: скоро в интернет-журнале «Семь искусств» Евгения Берковича выйдет его большая статья «Бабель и иудаизм».

— Испытывал ли Бабель на протяжении всей своей жизни какие-либо проявления антисемитизма?

— Думаю, на протяжении жизни Бабель сталкивался с теми же проявлениями государственного и бытового антисемитизма, что и все остальные. Хорошо известно о еврейском погроме в Николаеве в октябре 1905 года, которому Бабель посвятил автобиографическую дилогию «История моей голубятни» и «Первая любовь». Мы не знаем, насколько правдивы эпизоды, послужившие кульминацией в этих рассказах, но несомненно то, что юный Бабель стал очевидцем этого погрома. Еврейское происхождение Бабелю пришлось скрывать в Конармии, где процветал антисемитизм, почему он и взял себе русский псевдоним — К. Лютов.

Но, хотя Бабель выдавал себя за русского и взял псевдоним, скрыть своё происхождение ему удавалось не всегда. Вот дневниковая запись от 3 августа 1920 года: «…я прошу хлеба у красноармейца, он мне отвечает — с евреями не имею дело, я чужой, в длинных штанах, не свой…». Или несколько иной пример из дневника. 24 июля, накануне 9 ава, самого трагического дня в еврейской истории, он вместе с красноармейцем Прищепой оказывается в местечке Демидовка, в религиозной еврейской семье. Прищепа бесчинствует, заставляет копать и жарить картошку, хотя завтра строжайший пост. Бабель не может противостоять и, конечно, страдает из-за этого. Он записывает в дневнике: «Долго мною сдерживаемый Прищепа прорывается — жиды, мать, весь арсенал, они все, ненавидя нас и меня, копают картошку, боятся в чужом огороде, валят на кресты. Прищепа негодует». Приведу пример, который меня не поразил, нет, потому что удивления не было, но заставил пережить очень тяжёлые моменты. Это напрямую не связано с Бабелем. Приехав в Житомир 2 июля 1920 года, он узнал о еврейском погроме, учинённом там поляками 9–12 июня. Так вот читать акт «Комиссии по расследованию зверств, произведённых белополяками в Житомире», хранящийся в Российском государственном военном архиве, было очень страшно.

— Чем объяснить то, что Бабеля нередко бросало от одной крайности к другой: сотрудничество в Петрограде в ежедневной меньшевистской газете «Новая жизнь», участие в продразвёрстке, а затем в армии Будённого, позже в качестве пусть и «наблюдателя» в коллективизации на Украине...

— С газетой «Новая жизнь» всё ясно — там редактором был Горький, в 1916 году напечатавший рассказы Бабеля в журнале «Летопись». Что касается продовольственной экспедиции под руководством Сергея Васильевича Малышева в 1918 году, участия в Конармии в 1920-м и коллективизации на Украине в начале 1930-го, то главный побудительный мотив — увидеть всё собственными глазами, чтобы потом описать переломные моменты нашей действительности. Другими словами, везде и всегда он был движим писательским любопытством. В результате — великолепный, самый документированный рассказ «Иван-да-Марья», опубликованный в 1932-м, «Конармия» и две сохранившиеся новеллы из задуманной книги о коллективизации — драматического («Гапа Гужва») и трагического («Колывушка») характера, написанные в начале 1930-х.

— С кем из окружавшей Бабеля политической и литературной элиты его сближение, казалось бы, противоречит логике?

— В вашем вопросе частично кроется ответ, и речь может идти в первую очередь о знакомстве Бабеля с Николаем Ежовым. Действительно, Бабель был вхож в дом наркома внутренних дел, потому что посещал в 1930-е годы салон его жены Евгении Ежовой, с которой познакомился в Берлине в июле 1927-го (тогда она ещё не была женой Ежова). Подчеркну, что с самим Ежовым у него контактов не было. Эта связь выглядела, конечно, рискованной, тем не менее логике, мне кажется, не противоречила. Во-первых, Бабелем руководило всё то же стремление докопаться до самых глубин явлений и событий. Во-вторых, он искал разгадку — кто именно инициирует процесс массовых репрессий. Илья Эренбург вспоминал: «Кажется, умнее меня, да и многих других, был Бабель. Исаак Эммануилович знал жену Ежова Он иногда ходил к ней в гости, понимал, что это опасно, но ему хотелось, как он говорил, “разгадать загадку”. Однажды, покачав головой, он сказал мне: “Дело не в Ежове. Конечно, Ежов старается, но дело не в нём…”».

А кроме того, Бабель мог использовать подобные знакомства, не обязательно конкретно с Ежовыми, во время политических процессов 1930-х годов. Мне хочется привести одно место из мемуаров вдовы Бабеля Антонины Николаевны Пирожковой — «Я пытаюсь восстановить черты: О Бабеле — и не только о нём». «Двери нашего дома не закрывались в то страшное время, — писала она. — К Бабелю приходили жёны товарищей и жёны незнакомых ему арестованных, их матери и отцы. Просили его похлопотать за своих близких и плакали. Бабель одевался и, согнувшись, шёл куда-то, где ещё оставались его бывшие соратники по фронту, уцелевшие на каких-то ответственных постах. Он шёл к ним просить за кого-то или о ком-то узнавать. Возвращался мрачнее тучи, но пытался найти слова утешения для просящих».

Чисто литературной среды Бабель избегал, хотя дружил со многими писателями. С литературной элитой он особо не сближался, могло возникать лишь какое-то общение по необходимости. Очень характерно признание Бабеля в упомянутом уже письме первой жене в Париж от 16 апреля 1930 года, в котором он сообщал о смерти Маяковского: «После трехлетнего перерыва пришлось войти в московский литературный мир, в литературную лавочку — и решение никогда с ним не знаться укрепилось во мне навсегда».

— Что общего у Бабеля с его современниками не из числа приближённых к власти, например с Михаилом Булгаковым и «сверхавангардным» — ваш эпитет — Всеволодом Мейерхольдом?

— Насчёт Мейерхольда надо всё же сделать оговорку: в 1918-м он вступил в большевистскую партию, в 1920–1921 годах возглавлял Театральный отдел Наркомпроса и провозгласил программу «Театрального Октября». Особых контактов у Бабеля ни с Булгаковым, ни с Мейерхольдом не было. Сохранилась, правда, одна записка Бабеля Мейерхольду от 10 сентября 1928 года, в которой он советует место для отдыха и лечения во Франции (как раз в тот год, когда Мейерхольд с Зинаидой Райх задержались во Франции, а в Москве чуть не закрыли ГосТИМ). Сближает их, увы, трагический конец, ведь они одновременно находились в тюрьме: Бабель был арестован 15 мая 1939 года, Мейерхольд — 20 июня; расстреляны с разницей в несколько дней: Бабель — 27 января 1940 года, Мейерхольд — 2 февраля. Булгаков избежал ареста и расстрела, но, как мы знаем, тоже переживал непростые времена. Например, в 1929 году писателя не печатали, а его пьесы были запрещены к постановке. Общее же у всех троих то, что все они, как ни банально это прозвучит, находились в первом ряду, именно в авангарде (употребляю сейчас это слово в ином значении) создателей нового искусства.

— После каждой зарубежной поездки Бабель возвращался — в 1928, 1933 и 1935 годах — в СССР. Почему?

— Вероятно, в 1930-е годы Бабель действительно не питал особых иллюзий, хотя, не вдаваясь в подробности, скажу, что надежда, что его не тронут, у него всё же была. Поселиться в Париже насовсем — думаю, такой возможности он для себя не рассматривал. Главная причина его не-эмиграции была профессиональной: только в России он мог оставаться настоящим писателем — в его понимании этого слова. Борис Суварин, которого трудно заподозрить в симпатии к советской власти, высказал проницательное суждение: «Я не принадлежал к тем, кто советовал Бабелю остаться во Франции. Ибо я знал его неизменный ответ на подобные дружеские советы: “Я русский писатель; если бы я не жил среди русского народа, я перестал бы быть писателем, стал бы рыбой, выброшенной из воды”. Я много раз слышал от него этот основной мотив».

— В чем, по-вашему, Бабель был особенно силен как писатель.

— Я бы повторила за Александром Воронским — «реалистический глаз наблюдателя» в сочетании с импрессионизмом. И конечно, неповторимый бабелевский стиль.

— В массовом сознании распространено — впрочем, возможно, я ошибаюсь — клише: Бабель — значит что-то смешное. Трагическая составляющая его прозы выносится за скобки. Кто в том виноват?

— По-видимому, вы правы. Для широкой публики Бабель — это в первую очередь «Одесские рассказы», хотя смешное есть и в «Конармии». Наверное, никто не виноват, просто людям свойственно тянуться к смешному, а не к трагическому. Думаю, дело в этом.

— Среди обширно представленного иллюстративного материала в «Жизнеописании» что является эксклюзивным или заслуживает, на ваш взгляд, особого внимания?

— Фотография близких друзей Бабеля Анны Григорьевны и Льва Ильича Слонимов (Берлин, около 1903 года), любезно предоставленная их внучкой Марией Слоним; фотография мамы Бабеля Фейги Ароновны, держащей на коленях маленькую Наташу. Из довольно большого числа фотографий Антонины Николаевны Пирожковой я бы выделила несколько, сделанных самим Бабелем в 1933 и 1935 годах. Заслуживают внимания и фотографии с его автографов, например страница из конармейского дневника, и документов, таких как аттестат Бабеля в Одесском коммерческом училище, матрикул в Киевском коммерческом институте, справка о снятии с довольствия Бабеля (Лютова) в столовой Штаба Первой конной армии, копия инструкции по ведению журнала военных действий в Первой конной, заверенная К. Лютовым. Фотографии самого Бабеля более или менее известны.

— Неизбежно встаёт вопрос и об архиве, конфискованном у Бабеля при обыске 15 мая 1939 года. Надежда на то, что он уцелел в недрах Лубянки или другом месте у вас окончательно не потеряна?

— Архив, как вы знаете, был изъят в двух местах: в доме в Большом Николоворобинском (дом не сохранился, и сейчас на этом месте многоэтажное здание, на котором, кстати, в октябре 2018 года установлена табличка «Последний адрес») и на даче в Переделкине, где, собственно, писатель и был арестован. Среди материалов находились рукописи готовых к печати и неоконченных произведений, а также переписка. Надежду терять никогда нельзя. Но, если честно, обретение пропавшего архива Бабеля я бы расценила как чудо.

Елена Константинова