Почему Россия – Евразия, а не Европа
Взаимоотношения России и Запада – главная, пожалуй, тема «исторических» (на самом же деле политических в широком смысле) споров в отечественной публицистике в последние 200 лет и уж тем более в современном Рунете и на телевидении. Это корневой, цивилизационный вопрос, которому подчинено всё остальное: и принципы государственной организации, и экономика, и культура, и религиозные дискуссии на тему экуменизма, и даже сексуальные предпочтения тоже незримо сводятся к парадигме этого противостояния.
Запад прогрессивен и либерален, а мы отсталы и патриархальны – вот как обычно ставится проблема. Напомним, когда и при каких обстоятельствах эта тема впервые отчетливо «всплыла». В июле 1830 года в Париже случился очередной переворот, в результате которого королем стал мелкий интриган Луи-Филипп, государственным флагом снова был сделан революционный триколор, а художник Делакруа нарисовал свою картину La Liberte guidant le peuple. Этот буржуазный переворот привел к цепи мятежей по всей Европе.
Во-первых, из состава Объединенного королевства Нидерландов вышли южные штаты, придумавшие для самоидентификации искусственное имя «Бельгия», высосанное из пальца на основании «Записок о Галльской войне» Цезаря (такая «реконструкция» вполне в духе того времени; то же самое сделал, например, поэт Жуковский, популяризовавший в 1813 году псевдославянское имя Светлана). А во-вторых, это вызвало восстание в Польше, которая тогда входила в состав Российской империи. В России на эти события отреагировали чрезвычайно болезненно. Польский мятеж был, разумеется, подавлен. Это в свою очередь породило волну русофобии в западных газетах. Николай I потребовал фонтан заткнуть.
И в русской, и в европейской прессе стали появляться публикации, как сейчас принято говорить, проплаченные, «кремлевские» или «царскосельские» (главная резиденция царя была тогда в Царском Селе). Но было, конечно, и естественное сопротивление, выразившееся, в частности, в знаменитом стихотворении Пушкина «Клеветникам России». Как и сейчас, эта естественность была принята «либеральной общественностью» за «холопское рвение».
Именно с 1830-х гг. общественное мнение в России резко раскалывается на западников и патриотов, начинают формироваться оригинальные историософские концепции с непременным указанием какого-нибудь вектора: славянофильство, византизм, народничество. Даже анархизм Бакунина – это, в сущности, революционное славянофильство, потому что Бакунин был принципиальный противник всего немецкого (поэтому он не смог найти общего языка и в итоге поругался с Марксом). Появившееся позже всех евразийство – венец поисков «национальной идеи», их логическое завершение, созданное уже другим поколением, прошедшим революцию и гражданскую войну. Идти на восток, а не на запад. Очень простой, интуитивно понятный вектор. Здесь важен символ, историософский градус, а не конкретная политическая программа: мы – не вы, разворот на 180°, прощайте, нам не по пути: культурно, цивилизационно мы разные.
Это не значит, что до 1830-х гг. вопроса «Россия и Запад» не стояло, а была какая-то одна общая «христианская» цивилизация, вдруг расколовшаяся по «польскому вопросу», рассуждать так, конечно же, глупо: раскол случился как минимум в XI веке, а не в XIX. До XIX века вопроса не существовало в привычной нам сегодня парадигме, предполагающей, прежде всего, бесконечное перетыкивание в газетах и в интернете; не было достаточного числа образованных, «просвещенных» людей, способных в этих интеллектуальных баталиях участвовать. А теперь такие люди появились; немного, да, но появилось. И началось.
До XIX века идеология была прерогативой церковников. Они писали корпоративные трактаты и полемические сочинения: против Брестской унии, например, или в защиту ее, троеперстие или двоеперстие и т. д. XVIII век, конечно, переходный, пограничный, но церковь всё еще держит монополию, базовые идеи формируют аббат Сен-Пьер и первенствующий член Синода Прокопович, остальные робко держатся в хвосте, поклонники откровенного антицерковника Вольтера считаются какою-то причудой, масонство очень неплохо спекулирует на грани между традиционной религиозностью и начавшимся «восстанием масс». Именно XVIII век – эпоха краха Средневековья в «долгом», броделевском смысле этого слова, многие медиевисты до сих пор вполне справедливо считают эпоху Просвещения своею вотчиной, которую у них безосновательно отобрали историки Нового времени. Медиевисты правы: это всё еще Средневековье, которое в России, например, фактически закончилось только в 1917 году, когда Советская власть буквально несколькими декретами отменила все крепостные пережитки и сословные ограничения, по большому счету, рабовладельческие, а не феодальные.
Иначе говоря, современная оппозиция «Россия – Запад» начала формироваться после 1815 года, т. е. после того как русские разбили Наполеона в «битве народов» под Лейпцигом, вошли в Париж, а затем навязали Европе «венскую модель».
В ходе Первой мировой войны эта модель рухнула, а в 1945-м была восстановлена. Тут не нужно строить каких-то иллюзий или стесняться чего-то. Эта венско-ялтинская модель всегда работает на консерватизм и на русских. Ее цель – сдерживать, душить буржуазно-революционные порывы, как шутилось в советском анекдоте про председателя КГБ, зачем-то повесившего на стену портрет всё того же Пушкина. Это выгодный Кремлю (или Царскому Селу, неважно) набор политических договоренностей с Западом, только и всего. Нарушение этих договоренностей, соответственно, вызывает в России недовольство, ибо воспринимается как угроза национальной безопасности, угроза естественная: мы не хотим, чтобы к нам пришел очередной Наполеон или Гитлер и начал нам указывать, как нужно жить, между делом вешая русских партизан.
Западный взгляд в этой оппозиции тоже можно при желании понять: а мы не хотим, чтобы ваши казаки купали лошадей в Сене или ваши калмыки скакали под Кунерсдорфом или Лейпцигом, нещадно расстреливая из луков благородное прусское юнкерство или французскую гвардию. Но на Западе другой идеологический бэкстейдж: считается почему-то, что переговоры (особенно с Россией) нужно всегда вести «с позиции силы»: эти славяне и калмыки, мол, такие дикие, что никакого другого языка не поймут. Модель поведения западного человека хорошо известна по различным колониальным историям, по «опиумным войнам», например.
Навязать «краснокожему» или «узкоглазому» неравноправный торговый договор с точки зрения буржуазной этики благо, а не зло; в эксплуатации негров или индусов, с точки зрения «просвещенного» британца вроде Киплинга, нет ничего дурного, наоборот, это «бремя белого человека», его миссия, крест, который он должен свято нести всему миру. И нетрудно догадаться, что подобная расистская этика берет свое начало еще во временах крестовых походов, а современный западный либерализм – ее логическое продолжение, изящно обернутое в упаковку теперь уже антиколониальную и покаянную, само собой, фальшивую.
Запад боится России – вот в чем дело. Этот страх обусловлен только тем, что Россия несколько раз показала себя гораздо эффективнее хваленых западных армий, несмотря на все их технологическое превосходство: и в 1709 году под Полтавой, и в 1759 году под Кунерсдорфом, и в 1814-м под Лейпцигом, и на полях Великой Отечественной войны, конечно. Это пугает, потому что это нелогично. Дикарь должен умирать, когда в него стреляют из пушки, а эти не умирают, их мало убить, их нужно еще повалить на землю, как саркастично заметил Фридрих II под Кунерсдорфом.
Россия не Запад просто потому, что это другой географический макрорегион и другая историческая судьба, которая так или иначе связывает вместе все евразийские народы много веков. Эту историю не нужно идеализировать и изображать ее как некий промысел божий, по которому все взяли и радостно побежали присягать русскому царю. В ней много кровавых пятен, но это же не значит, что нужно искать ветку в чужом глазу и не видеть бревна в своем. Как сказал Пушкин (третий раз мы его поминаем сегодня: что ж, бог любит троицу): «Я, конечно, презираю отечество моё с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство». Т. е. не лезьте к нам, мы как-нибудь сами разберемся со своими русско-татарскими, русско-черемисскими или русско-кумыцкими войнами, которых было немало, точно так же как и англо-французских или франко-германских внутри западной этносистемы.
Вот почему история Евразии чужда евроатлантической цивилизации так же, как и нам чужда война Алой и Белой Розы: можно книжку про это почитать, фильм Сергея Тарасова посмотреть – но живой, генетической связи с этими событиями у нас нет, а вот противостояние наших белых и красных нам понятно: у каждого есть какие-нибудь семейные предания столетней давности. Можно, конечно, напялить на себя широкополую шляпу и сапоги со шпорами и ходить в таком виде, но это не сделает тебя ковбоем. Можно надеть модное платье из Парижа, но от этого ты не станешь француженкой, а будешь просто очередной «интердевочкой», заплутавшей в чужих переходах пространств и времен. Вот в чем дело. Ты либо чужой в какой-то этносистеме, либо свой.
Россия и Запад – это два разных суперэтноса, две различные этносистемы, таксономически равнозначные китайскому или исламскому миру, а не «общехристианская цивилизация», закончившаяся если не в 1054 году, то в 1204 году точно. Это просто разные миры, как разные миры – Солнечная система и система звезды Барнарда (красного карлика), а не как Земля и Марс в одной звездной системе. У этих этносистем разный возраст, как у звезд своя эволюция, свой предопределенный термоядерным реактором срок.
Запад начал свое формирование в IX веке с походов викингов и с развала империи Карла Великого, из которой выделились будущие Франция и Германия. Россия, в свою очередь, начала движение в XIV веке на осколках древнерусской конфедерации и монгольской империи и несколько веков объединяла эти осколки: где-то войной, где-то договором; были свои провалы, свои глупости, свои «задержки в развитии», как, например, во время Смуты в начале XVII века, когда русские побросали всякую экспансионистскую политику и сцепились между собой. Но из всего этого и выросла в итоге современная русская, российская, советская, евразийская (всё это равнозначные понятия) цивилизация.
Термин «цивилизация», вообще, не совсем верен, потому что включает в себя прежде всего материальную культуру и не отражает невидимой географической и исторической логики. Археологи находят раковины каури на раскопках в Новгороде – это же не значит, что Новгород входил в некую «цивилизацию южных морей». Нужно думать системно и видеть уровни этнической зависимости, которые определяются историческими событиями, а не экзотическими побрякушками: новгородцы явно не дружат с суздальцами, но при этом «низовские полки» почему-то приходят на помощь в постоянной прибалтийской войне с немецкими крестоносцами, более того, зимой 1268/69 года в Новгород «великий баскак Володимерский Иаргаман и зять его Айдар со многими татары приидоша» – и в итоге немцы идут на «великое челобитье» и заключают мир. Русь была в монгольской системе, а воевать с монголами, в 1241 году уже показавшими Европе при Легнице и на реке Шайо, как нужно стрелять из лука, крестоносцы не хотели. То же самое случилось в 1939 году под Халхин-Голом, но наоборот: Монголия оказалась в советской системе, оформленной как договор о взаимопомощи СССР и МНР 1936 года, идентичный по смыслу договору Батыя и Ярослава Всеволодовича в 1243 году.
Здесь опять же не нужно заблуждаться и плеваться слюной, как некоторые националистические, неочерносотенные политики (не будем называть их по имени), которые кричат что-то в телеэкран про «границы 1914 года» и возрождение великой империи. В-первых, Российская империя не была великой, а была слабой и больной как минимум с середины XIX века; это объективный, эмпирический факт, подтверждаемый как революционным кризисом, так и позорными военными поражениями в Крымской, русско-японской и Первой мировой войнах. А во-вторых, суперэтнические различия и границы в принципе не являются отчетливыми, как не являются отчетливыми границы тумана, который тем не менее состоит из воды.
Всегда есть пограничные этносы, которые успешно балансируют между двумя, а то и тремя сверхдержавами.
Грузины, например, несколько веков лавировали между русскими, турками и персами, присягая то одним, то другим, то третьим. Это нормально и естественно для пограничного региона. Но нужно понимать простую вещь: это рискованно. Однажды можно заиграться и проиграть. И тогда всё закончится печально, т. е. расколом этноса; собственно, разного рода ферейданцы, ингилойцы и прочие субэтносы и конвиксии грузинского происхождения – историческое подтверждение этому тезису.
Само понятие «национальной идеи», повторимся, имеет мало смысла. Этнос естественен, как естественна корова, которая пасется на лугу и жует траву. Смысл всегда в том, чтобы жить на своей земле, рожать детей и делать то, что ты считаешь правильным. «Идея» появляется тогда, когда приходит серьезный противник и для самоопределения нужно сформулировать некую доминанту, политического или религиозного, или «культурного» характера, неважно, что: мы – не вы.
Вы сунниты, а мы шииты (потому что мы персы, а не арабы). Вы за Людовика XI, а мы за Карла Смелого (потому что мы бургундцы, а не французы). Вы за кружевные труселя, а мы за Россию (потому что мы дончане, а не украинцы). Вот как это работает. И вот почему в 1830-х гг. началось такое брожение идей в среде русских образованных людей (в основном еще дворян): потому что на Западе со второй половины XVIII века традиционную католико-протестантскую парадигму стала сменять безрелигиозная буржуазная модель, впервые «протестированная» на французской революции и на Наполеоне как главном продолжателе этой революции. В 1812-1815 гг. тест был успешно завален благодаря мужеству русских солдат.
Но когда в начале 1830-х эта модель вернулась (в несколько испохабленном, еще более «обуржуазившемся» виде) и пошла в наступление – русские были вынуждены дать свой интеллектуальный ответ. Дискуссия очень глупая, телевизионная, если внимательно посмотреть: вы палачи народов, ваш царь дурак, у вас страна рабов, ну а вы – клеветники России, ваш король ничем не лучше, мы вас от Наполеона вообще-то освободили, вы должны нам благодарны быть, а не мораль читать. Очень примитивный и потому популярный дискурс, сохранившийся и по сей день, с тою лишь поправкой, что место Наполеона занял Гитлер. Потому что Запад – это своего рода зеркало. Неважно, какую идею предлагает западный человек. Она не будет совпадать с евразийским взглядом на мир никогда. Этого просто не может быть, как не может на яблоне вырасти банан.
Это абсолютное естественное, инстинктивное отторжение. Нечто подобное уже было в русской истории несколько раз. В 1441 году, например, в Москве резко отвергли Флорентийскую унию, предполагавшую подчинение православных церквей Ватикану с сохранением обрядовой стороны. Во время Смуты русские отказались принять царем польского королевича Владислава; нет, они были даже согласны поначалу, но только при условии, что королевич примет православие; Владислав этого сделать не захотел. При этом, заметим мимоходом, патриотическое ополчение поддержали татары, и есть даже точка зрения, согласно которой Кузьма Минин был сыном крещеного татарина (Мина – татарское имя).
Еще в росписи похода 1604 года против самозванца, как замечал историк Станиславский, упоминаются 450 касимовских, 537 темниковских, 542 кадомских татарина и 220 мордвинов из Кадома и Темникова. Т. е. опять возникает справедливое недоумение насчет «русского колониализма», который нам сейчас пытаются навязать в качестве исторической парадигмы: ежели русские в 1552-1556 гг. жестоко завоевали Поволжье, с какой стати сыновья этих самых завоеванных пошли спасать своих завоевателей, а не провозгласили независимость и не откололись от гадкой Московии? Конечно, подобные рассуждения не более чем политическая пропаганда и русофобия.
И русские, и татары, и финно-угорские народы Поволжья, и тунгус, и друг степей калмык, – всё единый евразийский суперэтнос, и сложился, спаялся этот суперэтнос окончательно именно во время Смуты.
Смута объективно нужна была этому быстро набухшему в XVI веке тесту. Тот, кто этого не понимает, тот в принципе не понимает истории России, ее системного развития, а рассуждает убогими западническими штампами, которые просто не годятся для евразийской истории; это постколониальные сопли самого Запада. Но считается обязательным эти сопли всем незападным цивилизациям навязать, всех упрямо запихать все-таки в прокрустово ложе борьбы за истинную демократию. Это по́шло, глупо и не вызывает ничего, кроме раздражения.
У России другие проблемы, прежде всего, этнический раскол на красных и белых, ставший очевидным во время Гражданской войны 1917-1922 гг.; современные события заканчивают эту войну: конфликт на Донбассе начался не в 2014 году, а в 1918-м, когда большевик Артём в пику Центральной раде провозгласил Донецко-Криворожскую советскую республику; армяно-азербайджанское противостояние тоже вспыхнуло, нетрудно заметить, не в 2020 году и не в 1988-м, а в начале XX столетия.
Не нужно строить иллюзий (повторим это в третий раз): история Евразии сложна и кровава, потому что самостоятельна; в ней нет и не может быть однозначных ответов по принципу «мы всегда жили дружно». Мы не всегда жили дружно.
Но это не значит, что нужно навязывать свою историческую схему и воспитывать на соросовские деньги дебилов, которые потом всем в интернете рассказывают про угнетение и про варварское стремление Советов вторгнуться в цивилизованную Европу и всех завоевать. Не нужна никому ваша Европа, и завоевывать ее никто не будет. Нам нужен мир и покой, а не война. Еще товарищ Сталин это прекрасно понимал и удерживал своих красных командармов от того, чтобы развивать наступление на финском или маньчжурском направлении, предпочитая заключить худой мир; эта его миролюбивая (sic!) политика и обернулась-то в итоге вероломным нападением 1941 года.
Россия – не Запад, потому что это большой системный блок, развивавшийся по тем же законам, что и любой другой суперэтнос: началось всё с группы фанатиков (т. е. в данном случае православных мистиков – исихастов, собравшихся в Москве XIV столетия и выдвинувших в качестве альтернативы видимому, земному миру концепцию «Святой Руси»), потом это государство почему-то очень быстро начало расти, и уже к XVII веку превратилось в евразийскую империю, претендующую на самостоятельную роль в большой геополитической игре.
Россия просто заняла месторазвитие, которое ей было суждено занять: не в силу какого-то промысла божьего, а в силу причин сугубо географических. Нужно было наполнить «котёл» биомассой – и он был в итоге наполнен, суп был сварен, все три основные природные зоны (арктическая, лесная и степная) были более-менее исследованы и бегло заселены. Суперэтническая система сложилась. А вот в XX веке начался уже процесс обратный, энтропийный – процесс постепенного ослабления ведущего (титульного, как говорят в таких случаях) великорусского этноса, его пассионарного упадка, системного «выгорания». Вот почему XX век оказался таким сложным, таким болезненным для истории России.
Вот почему проиграны несколько войн и случилось несколько революций. Этой слабостью многие пользуются, и это тоже естественно, и естественно, что всё больше проникает идей, скажем так, сомнительных. С этим нужно не то чтобы бороться: у нас демократическая страна по итогам XX столетия. Но нельзя позволять этим идеям и людям, которые такие идеи проповедуют, давать разрушать главное, что у нас осталось, т. е. единство евразийских народов, их культурную общность, их следование всем понятному стереотипу поведения, который часто называют «советским».
Это не обязательно должно быть выражено какими-то словами – это именно интуитивное, подсознательное противопоставление: «мы – не они», Россия не Запад, Евразия не Евроатлантика. Это разные «миры». Географически и исторически разные. Это можно доказывать бесконечно и объяснять на пальцах людям, почему это так, а не как им рассказали в соросовском институте, объяснять рациональными, научными, очень умными и понятными словами.
Но в конечном счете это вопрос веры. Если человек уже в западной системе, он вам просто плюнет в рожу и скажет: я зарабатываю столько-то в долларах или евро, а вот кто ты такой – я не знаю. Переубедить такого человека нельзя. А потому верной была, есть и остается евангельская максима «блаженны нищие духом», т. е. хорошо тем, кому плохо, кто еще не успел продаться и «обуржуазиться». Вот те, кто успел наладить счастливую буржуазную жизнь – вот они погибшие люди. Потому что они мертвы, они уже в машинке корпоративного феодализма. А мы еще нет. Мы не подписали еще договора с дьяволом. Мы нищи духом, мы недовольны, а стало быть, живы. Стало быть, мы еще поспорим, постараемся, посопротивляемся.