ЗАМЕТКИ ФИЛОЛОГА. Продолжение.
0
239
Дорогие френды!
Вы верно уже заметили, что о чем бы я ни писала, я пишу о себе. Не Есенин, а Есенин в моей жизни, не поэзия, а поэзия в моей жизни, и, конечно, не война, а война в моей жизни. Как бы ни называлась тема, я пишу не столько о теме, сколько о своих отношениях с ней. И воспоминания составляют значительную часть объема постов, чему бы они ни были посвящены. И здесь также. Я назвала эти посты научно-бесстрастно «Заметки филолога», но это не более чем результат «Ума холодных наблюдений и сердца горестных замет».
В прошлом посте я написала о том, что соседство с «великим, могучим, правдивым и свободным» русским языком, а также с литературой на этом языке, нанесло ущерб украинскому. В Российской империи украинский язык преследовался, а в советское время его пытались развивать и защищать. Все советские служащие на Украине обязаны были знать украинский язык, уметь говорить на нем и писать. Время от времени для них устраивались экзамены по украинскому языку. Об этих экзаменах ходили анекдоты. Например, такой.
Начальник должен сдавать экзамен по украинскому языку, боясь провалиться, взял с собой секретаршу, чтобы она ему подсказывала. Его просят сказать, как по-украински называются 12 месяцев года. Он называет одиннадцать, а название двенадцатого – декабря, вспомнить не может (декабрь называется «грудень»). Начальник смотрит на секретаршу, ждет подсказки, секретарша показывает рукой на грудь и начальник бойко выпаливает «Цыцень!»
Делопроизводство велось на украинском языке. Осенью 1944 года из поселка Приуральный в Казахстане, где мы были в эвакуации, я послала заявление в Киевский политехнический институт с просьбой допустить меня к вступительным экзаменам. Ответное письмо пришло даже быстрее, чем я ожидала. Там было написано, что я допускаюсь к экзаменам, сообщалось, когда они начинаются, а также было сказано, что когда я сдам экзамены и буду зачислена в институт, то получу место в общежитии, если оно мне требуется. Еще мне написали, что необходимо иметь с собой - от документов до кружки, ложки и пр. Письмо было на украинском языке. Мы с мамой давно не видели напечатанного текста на этом языке и над письмом плакали от умиления.
А после войны с моей мамой был такой случай. В Станиславе, теперь это Ивано-Франковск, она пошла на прием к председателю горсовета, не по личным делам, а по заводским. Вошла в кабинет, поздоровалась и услышала в ответ: «Прошу звертатися до мене виключно украiнською мовою» (прошу обращаться ко мне исключительно по-украински). Фамилия председателя была Паркулаб. Мы его очень уважали за его героическое прошлое. В молодости он был членом КИМа (Коммунистический интернационал молодежи), и коммунистом в стране, где коммунистические организации были запрещены. Он был подпольщиком, рисковал жизнью. Был делегатом одного из проходивших в СССР Международных конгрессов КИМа. На этот конгресс молодых коммунистов-подпольщиков тайно переводили через границу специальные проводники. Для этого в определенных местах на нашей границе были оставлены окна. Я не помню, какой был пароль при переходе границы, а отзыв был «мы монголы». Этим отзывом мы с мужем пользовались дома, например, кода один звонил в дверь, и другой спрашивал «Кто там?», то в ответ слышал таинственный шепот «Мы монголы». Мама очень удивилась, услышав, что коммунист Паркулаб признает только украинский язык, ведь коммунисты – интернационалисты, это основной принцип.
Но защитительные меры не помогали, язык разрушался.
Моя дочь до 4-х лет жила в Станиславе, она очень рано начала говорить. Отдельные слова она произносила в 9 месяцев, а когда ей было 1 год 3 месяца – она разговаривала почти как взрослый человек, хотя не все звуки произносила правильно. В 4 года она говорила по-русски, по-украински и по-польски. Не на литературном польском языке, а на галицийском наречии. Я тоже говорила на этом наречии. Когда сдавала экзамен по польскому языку, очень стеснялась своего галицийского произношения. Из-за этого произношения на устном экзамене мне поставили четвёрку, а за письменную работу пятёрку. Но вернемся к моей дочери. Она говорила на трёх языках, причём не смешивая их, а сознательно переходила с языка на язык в зависимости от языка собеседника. Я повязала ей бант и сказала: «Пойди, покажи пани Галковской, какой у тебя новый бант». И услышала, как она, перебегая двор, кричит: «Пани, мам нову кокардку, бардзо сьлiчну!»
В 1960 году мы перевезли ее и мою маму в Москву. Дома в Станиславе не стало. Теперь собеседники у моей дочери были только русскоязычные и она забыла украинский. Я то не забыла. Я продолжала читать по-украински. На Арбате был магазин «Украинская книга», я туда ходила регулярно, покупала все новинки. Но разговаривать на этом языке было не с кем, и я не была уверена, что все еще могу бегло говорить по-украински. Мне не хотелось терять язык и было жалко, что Лена потеряла. Когда ей было 10 лет, я надумала провести с ней отпуск на Украине, погрузить ее в украинскую языковую среду, а вдруг она вспомнит язык, да и мне не мешало освежить свой украинский. Я решила, что ехать нужно на Полтавщину, и мы поехали в город Пирятин Полтавской области. Я прямо с вокзала перешла на украинский, но отвечали мне как-то не так, как я ожидала. Пирятинцы говорили на каком-то воляпюке, суржике – украинская фонетика и грамматические формы, а лексика почти вся русская. Многих простых и часто употребляемых украинских слов пирятинцы не знали, забыли. По-украински платье – «сукня», можно сказать «сукенка» – платьице. Пирятинцы этого слова не знали, они называли платье «плаття», а «плаття» по-украински – одежда. Таких примеров можно привести множество. Пирятинский украинский язык меня очень огорчил. Ясно было, что с украинским языком у пирятинцев проблемы, и это можно понять.
Преподавание в школах велось на украинском языке, но за пределами школы… Приехав в Пирятин, я в первый же день записалась в районную библиотеку. Нужно было целый месяц что-то читать. К тому же меня интересовал каталог этой библиотеки. Я тогда работала во Всесоюзной книжной палате и мне было интересно, используют ли в этой библиотеке издания нашей палаты, или республиканской палаты, или обрабатывают книги сами, как будто никаких книжных палат не существует вообще. Верным оказалось последнее. Работники пирятинской библиотеки сами составляли библиографическое описание получаемых книг и делали это плохо, потому что специального образования у них не было. Но я не об этом. Стоя в очереди в библиотеке я видела, что книги на русском языке пользуются большим спросом у читателей, чем на украинском. Толстой, Достоевский, Чехов, Горький, а также Константин Симонов, Константин Паустовский да и Вениамин Каверин, более популярны, чем украинские писатели. И кинофильмы пирятинцы смотрели больше на русском, и радио слушали, телевидение тогда еще не было абсолютным лидером массовой информации, а если бы и было… Я хочу сказать, что поток информации, воспринимавшейся пирятинцами, был русскоязычным более чем наполовину. Это сказалось на их разговорном языке. И так было по всей Украине.
Продолжение следует.
Вы верно уже заметили, что о чем бы я ни писала, я пишу о себе. Не Есенин, а Есенин в моей жизни, не поэзия, а поэзия в моей жизни, и, конечно, не война, а война в моей жизни. Как бы ни называлась тема, я пишу не столько о теме, сколько о своих отношениях с ней. И воспоминания составляют значительную часть объема постов, чему бы они ни были посвящены. И здесь также. Я назвала эти посты научно-бесстрастно «Заметки филолога», но это не более чем результат «Ума холодных наблюдений и сердца горестных замет».
В прошлом посте я написала о том, что соседство с «великим, могучим, правдивым и свободным» русским языком, а также с литературой на этом языке, нанесло ущерб украинскому. В Российской империи украинский язык преследовался, а в советское время его пытались развивать и защищать. Все советские служащие на Украине обязаны были знать украинский язык, уметь говорить на нем и писать. Время от времени для них устраивались экзамены по украинскому языку. Об этих экзаменах ходили анекдоты. Например, такой.
Начальник должен сдавать экзамен по украинскому языку, боясь провалиться, взял с собой секретаршу, чтобы она ему подсказывала. Его просят сказать, как по-украински называются 12 месяцев года. Он называет одиннадцать, а название двенадцатого – декабря, вспомнить не может (декабрь называется «грудень»). Начальник смотрит на секретаршу, ждет подсказки, секретарша показывает рукой на грудь и начальник бойко выпаливает «Цыцень!»
Делопроизводство велось на украинском языке. Осенью 1944 года из поселка Приуральный в Казахстане, где мы были в эвакуации, я послала заявление в Киевский политехнический институт с просьбой допустить меня к вступительным экзаменам. Ответное письмо пришло даже быстрее, чем я ожидала. Там было написано, что я допускаюсь к экзаменам, сообщалось, когда они начинаются, а также было сказано, что когда я сдам экзамены и буду зачислена в институт, то получу место в общежитии, если оно мне требуется. Еще мне написали, что необходимо иметь с собой - от документов до кружки, ложки и пр. Письмо было на украинском языке. Мы с мамой давно не видели напечатанного текста на этом языке и над письмом плакали от умиления.
А после войны с моей мамой был такой случай. В Станиславе, теперь это Ивано-Франковск, она пошла на прием к председателю горсовета, не по личным делам, а по заводским. Вошла в кабинет, поздоровалась и услышала в ответ: «Прошу звертатися до мене виключно украiнською мовою» (прошу обращаться ко мне исключительно по-украински). Фамилия председателя была Паркулаб. Мы его очень уважали за его героическое прошлое. В молодости он был членом КИМа (Коммунистический интернационал молодежи), и коммунистом в стране, где коммунистические организации были запрещены. Он был подпольщиком, рисковал жизнью. Был делегатом одного из проходивших в СССР Международных конгрессов КИМа. На этот конгресс молодых коммунистов-подпольщиков тайно переводили через границу специальные проводники. Для этого в определенных местах на нашей границе были оставлены окна. Я не помню, какой был пароль при переходе границы, а отзыв был «мы монголы». Этим отзывом мы с мужем пользовались дома, например, кода один звонил в дверь, и другой спрашивал «Кто там?», то в ответ слышал таинственный шепот «Мы монголы». Мама очень удивилась, услышав, что коммунист Паркулаб признает только украинский язык, ведь коммунисты – интернационалисты, это основной принцип.
Но защитительные меры не помогали, язык разрушался.
Моя дочь до 4-х лет жила в Станиславе, она очень рано начала говорить. Отдельные слова она произносила в 9 месяцев, а когда ей было 1 год 3 месяца – она разговаривала почти как взрослый человек, хотя не все звуки произносила правильно. В 4 года она говорила по-русски, по-украински и по-польски. Не на литературном польском языке, а на галицийском наречии. Я тоже говорила на этом наречии. Когда сдавала экзамен по польскому языку, очень стеснялась своего галицийского произношения. Из-за этого произношения на устном экзамене мне поставили четвёрку, а за письменную работу пятёрку. Но вернемся к моей дочери. Она говорила на трёх языках, причём не смешивая их, а сознательно переходила с языка на язык в зависимости от языка собеседника. Я повязала ей бант и сказала: «Пойди, покажи пани Галковской, какой у тебя новый бант». И услышала, как она, перебегая двор, кричит: «Пани, мам нову кокардку, бардзо сьлiчну!»
В 1960 году мы перевезли ее и мою маму в Москву. Дома в Станиславе не стало. Теперь собеседники у моей дочери были только русскоязычные и она забыла украинский. Я то не забыла. Я продолжала читать по-украински. На Арбате был магазин «Украинская книга», я туда ходила регулярно, покупала все новинки. Но разговаривать на этом языке было не с кем, и я не была уверена, что все еще могу бегло говорить по-украински. Мне не хотелось терять язык и было жалко, что Лена потеряла. Когда ей было 10 лет, я надумала провести с ней отпуск на Украине, погрузить ее в украинскую языковую среду, а вдруг она вспомнит язык, да и мне не мешало освежить свой украинский. Я решила, что ехать нужно на Полтавщину, и мы поехали в город Пирятин Полтавской области. Я прямо с вокзала перешла на украинский, но отвечали мне как-то не так, как я ожидала. Пирятинцы говорили на каком-то воляпюке, суржике – украинская фонетика и грамматические формы, а лексика почти вся русская. Многих простых и часто употребляемых украинских слов пирятинцы не знали, забыли. По-украински платье – «сукня», можно сказать «сукенка» – платьице. Пирятинцы этого слова не знали, они называли платье «плаття», а «плаття» по-украински – одежда. Таких примеров можно привести множество. Пирятинский украинский язык меня очень огорчил. Ясно было, что с украинским языком у пирятинцев проблемы, и это можно понять.
Преподавание в школах велось на украинском языке, но за пределами школы… Приехав в Пирятин, я в первый же день записалась в районную библиотеку. Нужно было целый месяц что-то читать. К тому же меня интересовал каталог этой библиотеки. Я тогда работала во Всесоюзной книжной палате и мне было интересно, используют ли в этой библиотеке издания нашей палаты, или республиканской палаты, или обрабатывают книги сами, как будто никаких книжных палат не существует вообще. Верным оказалось последнее. Работники пирятинской библиотеки сами составляли библиографическое описание получаемых книг и делали это плохо, потому что специального образования у них не было. Но я не об этом. Стоя в очереди в библиотеке я видела, что книги на русском языке пользуются большим спросом у читателей, чем на украинском. Толстой, Достоевский, Чехов, Горький, а также Константин Симонов, Константин Паустовский да и Вениамин Каверин, более популярны, чем украинские писатели. И кинофильмы пирятинцы смотрели больше на русском, и радио слушали, телевидение тогда еще не было абсолютным лидером массовой информации, а если бы и было… Я хочу сказать, что поток информации, воспринимавшейся пирятинцами, был русскоязычным более чем наполовину. Это сказалось на их разговорном языке. И так было по всей Украине.
Продолжение следует.