Убийство из-за камуфляжной куртки. Анна Долгарева

Познакомились мы с ней в Стаханове – это прифронтовой городок на севере Луганской народной республики, казаческий такой. Она переехала туда год назад – после того, как лишилась дома. Лена ее звали, Елена Долгополова, она представилась по имени и фамилии. На улице было тепло, и городок этот, дворик, базарчик, у которого мы встретились, и сама она – все это было словно из детства, мирного такого, спокойного. А она рассказывала, многословно, подробно рассказывала, как лишилась дома, как жила под обстрелами – и упомянула между прочим, что год назад украинцы убили ее отца. Не при обстреле, а целенаправленно. Из-за камуфляжной куртки. – А 13 апреля было ровно два года, как у нас украинские ДРГ (диверсионно-разведывательная группа – прим. автора) убили отца в доме. Застрелили в упор, – сказала она, и я перебила ее: – Подождите, Лена. Как? Зачем его убили? ...Отца Лены звали Леонид Георгиевич. В октябре ему должно было исполниться 70 лет. Двадцать лет своей жизни он отработал трактористом в совхозе, еще десять – на асфальто-бетонном заводе, потом десять на тракторе в теплицах. – Как раз днем как-то тихо было, но уже ж нам передали, что работает ДРГ, – все так же частила Лена. – Днем всё было нормально, я приехала с города Кировска домой. Пришла к родителям, принесла продукты, и вечером начался интенсивный обстрел. Стрелковая работала. Я с дочкой, зятем и внуком через дорогу от родителей жила, там, господи, там 20 метров от нашего дома. Но обстрел был такой, что нельзя было и голову на улицу высунуть. Где-то с восьми и до девяти вечера это было. А до этого я часов в шесть вечера принесла родителям окрошку, всё нормально было, поговорили. Отец ещё сказал, что только покушал, я, говорит, попозже. А утром, часа в четыре, я поднялась к хозяйству, слышу – в пять начала собака выть, там, у родителей. Ну я и подумала, что не к добру. А в шесть утра я услышала мамин крик. Я ж прибежала, а мама говорит – отец умер. Получается, папа у нас в зимней кухне жил, а мама в доме. Я зашла в кухню: папка лежит на полу, ровненько так. А он у нас сердечник, он у нас в больнице лежал, у него был инфаркт в 15-м году. Ну, думаем, сердце – видать, поднялся с кровати, чтоб идти таблетки взять, не дошёл. Он ещё был одет в домашнее: мастерку, в спортивные штаны. Дверь была открыта, но Лену и ее мать это не насторожило: Леонид Георгиевич обычно не запирался часов до одиннадцати вечера, пока смотрел телевизор. Приехавший полицейский наряд даже не стал вдаваться в подробности – глянули на тело старика-инфарктника и подписали все необходимые бумаги. А потом соседи начали раздевать тело, чтобы побрить и обмыть, как это принято в сёлах – и увидели небольшую дырочку от пули в груди. Раньше полиции приехали знакомые ополченцы. Предположили, что Леонид Георгиевич поймал во дворе шальную пулю и успел доползти до помещения. Но следственная группа нашла гильзу и пулю, закатившуюся в угол – прямо там, на тёмном ковре в этой летней кухне. Пуля прошла через печень, желудок и вышла возле третьего грудного позвонка. В этом месте Лена, всё так же часто и подробно выплёвывающая слова, начинает плакать. – Извините, мне больно это вспоминать, – оправдывающимся тоном говорит она, безуспешно вытирая слезы, – извините. Глаза были открыты, и в глазах такой ужас у него был. Потом я подняла и ОБСЕ, и всех, кого можно и не можно... Оно как раз после дождя, и видно было, что... У нас, получается, дом, а за домом дорожка и выход на бугры, там, где украинцы сидят. И следы от берцев. Одни меньше, одни больше. Как пришли, так и ушли. И тоже ж – ничего не тронуто, ничего. Деньги лежали, только-только сало мы закатали, мы поросёнка резали. Ничего не тронуто, ни денег, ничего. Телевизор работал, когда мамка зашла – ещё и телевизор работал. А потом, когда мы его забрали из морга хоронить – у него на лбу высветилось от приклада. Как вот... Квадратик. Когда я его начала гладить по голове, когда уже хоронили – у него с левой стороны как кисель – они, видать, его ещё били. А теперь я не могу даже на кладбище... Уже полтора года не могу даже на кладбище туда попасть. Я спросила, зачем могли убить ее отца. Лена ответила, что он носил камуфляжную куртку. В селах половина носит охотничий или рыбацкий камуфляж, казалось бы, сложно спутать его с военным. Но в том-то и дело, что ополченцы тоже одеваются разномастно. Обязаны-то носить пиксель – ну, на парадах пиксель и надевают. А так – кто во что горазд. – А ещё там копали ополченцы, и мимо нашего дома ходили. И командир там, Сергеевич, похож на моего отца. Тоже седой, тоже такой под два метра дядька здоровый... Я не знаю, как они ещё в дом не пошли. Они б и мать положили. Я спрашиваю, как она относится к ополченцам. – А ополченцы – они невредные хлопцы, сколько раз было – помощи попросишь. Даже когда у меня вот это ж СПГ попало в крышу – там же только одна сторона осталась шифера, всё остальное разнесло. Нам дали на гуманитарку покрытие. Я попросила командира... Сейчас уже уволился. Сазонова Дмитрия. Он пришел, сам залез на крышу, на самую верхушку, сверху накрывал, а я снизу. С трех сторон. Я ещё тогда говорю – Димка, ну сидит, щас тебя бахнет, а он – пусть лучше меня, чем тебя. А ты, говорит, давай с другой стороны. Сколько было такое – хлопцы, надо помощь, говорю, и они без вопросов! Через год Лене и ее семье пришлось уехать из Голубовского совсем – когда они остались без дома при очередном обстреле. В прошлом году она приходила ещё туда в надежде, что что-то изменится и появится возможность вернуться. В этом – потеряла надежду. – Смотрите, – говорю я. – Вы, кажется, человек не предвзятый, то есть если где-то есть вина ополченцев, то вы готовы её признать. Вы уверены, что стреляют по вам украинцы? – Конечно, мы же знаем, где они стоят, – удивляется моему вопросу Лена. – Они ж в открытую по бугру ходят. А мы ж говорим хлопцам, ну, ополченцам, что ж вы ждёте. Вон он ходит, руки в карманы. А они отвечают: нам нельзя стрелять, нам только наблюдать. Я говорю – вас убивают, а вы? Вот дней пять назад мама моя была там дома. Она говорит – я огород чуть-чуть в порядок приведу. Там же и розы, там всё... И начался обстрел. А потом, говорит, смотрю – паренёк бежит: «Быстро прячьтесь куда-то, у нас парня ранило». Метров где-то 200–250 от нашего дома. А потом он в больнице умер, хлопец этот. Мама Лены после смерти мужа сильно сдала. Уже три раза ее увозила скорая с гипертоническим кризом, с горем пополам откачивали. Практически не выходит из больниц, где лежит с высоким давлением. А всё равно – рвётся то на кладбище, то на место, где стоял старый дом и ещё остался огород, требующий присмотра. – А внуку моему, Никитке, было два годика, когда папка умер. Он у нас называет мамку Таня, а папку называл Лёня, а я бабуля. Бывало, папка придёт, он бежит к нему и просит: «Лёня! Кидай!» И папка его берёт и под самый потолок подкидывает. И, представляете, он мне говорит: а Лёня наш улетел на небеса. Только почему не на ракете? Вот я когда вырасту, я полечу на ракете, а Лёня так полетел.... Далеко-далеко полетел тракторист Лёня, и сотни этих мирных донбасских стариков, детей, тёток тоже улетели туда же. Но однажды мальчик Никитка построит ракету и тоже полетит на небо, и встретит их всех, и скажет своему прадеду: «Здравствуй, Лёня! Кидай». За семь лет войны в Донбассе погибли как минимум 13 000 людей, более 50 000 получили ранения. Война продолжается. Источник