Война моего деда
В 1985 году, в разгар боевых действий в Афганистане, я попал служить в Кабул – в 1-й рейдовый батальон 180-го мотострелкового полка 108-й мотострелковой дивизии. Воевать пришлось почти по всей стране, от границы с Пакистаном в районе Алихейля и до гор Панджшера, от тропиков Джелалабада и до Файзабада. Как раз в Файзабаде, на севере страны, находился 860-й отдельный мотострелковый полк. Как я позже узнал, сформирован он был из знаменитой 376-й стрелковой дивизии, в которой воевал и погиб мой дед по материнской линии. Дивизию после Победы несколько раз переформировывали и переименовывали, в итоге она стала отдельным полком.
Дед Семён Иванович
О минувшей Великой войне я узнал лет в шесть или семь из рассказов другого моего деда – Семёна Ивановича Выприцкого, которому на ней удалось выжить. Дедушка Семён мне был не родным – третий муж моей бабушки Марии. Мы все её звали по-простому баба Маруся. Своего родного деда Илью я, как уже сказал ранее, в живых не застал – он погиб на фронте в 42-м. Мама его тоже не помнила: ей было всего два года, когда тот ушёл на фронт.
Так вот, живя летом у бабушки Маруси, из любопытства я шарил по полкам и этажеркам и обнаружил деревянную шкатулку, обсыпанную ракушками. Внутри лежали настоящие ценности: бабушкина медаль материнства (за шесть детей) и несколько военных медалей: «За Победу над Германией», «20 лет Победы», «50 лет Советской Армии», знак «25 лет Победы в ВОВ 1941–45 гг.», ещё какие-то значки за труд и бумажки.
– Что это? – поинтересовался я у деда.
– Медальки за войну...
– Дед, ты герой?
– Да какой я герой, обычный солдат. – А ты убивал немцев?
– Было дело, убивал. Я на своей винтовке успел сделать пять зарубок – отметок о результативной стрельбе.
– Деда, а расскажи о войне.
Семён Иванович снял меня с колен, закурил, задумался: руки слегка задрожали, рот скривился, слеза потекла из глаза по щеке.
Ранило в первом же бою
– Да что особо рассказывать. Забрали меня в армию осенью 41-го, повезло, что не летом, а то бы точно не сидел тут с тобой. Я был женат, двое детей, годов мне уже за тридцать, особо в бой не рвался. Дошла очередь моего года, а брони у меня не было, но раз надо служить – значит надо. Переодели, месяц погоняли по полю с винтовкой, чуть потренировали стрелять, ползать и окапываться, разок гранату кинул – и на фронт. Сразу в первом бою при бомбёжке ранило осколком в живот.
Долго лечили в госпитале, повезло – выжил, но часть кишок отрезали. Короткий отпуск домой, откормился, месяц в запасном полку, а затем снова на фронт. Сначала на нашем участке было затишье – немцев били под Москвой.
Но потом военная удача отвернулась и «мясорубка» принялась молоть нас. В это время летом сорок второго крепкие бои шли под Харьковом – мои родные места. Сначала наша армия немного наступала, а потом немец вдруг как ударит, как нажмёт: один «котёл», другой, так мы и побежали за Ростов. В этих боях я и сделал те пять зарубок на прикладе винтовки Мосина – это отметки о тех, что я точно видел – убил врага. А так, конечно, стрелял много, возможно, кого и не учёл и, вероятно, ранил кого-то. Командир роты обещал к медали представить, а может, и представил. Не знаю.
Потом мы быстро отступали, почти бежали. Патроны, гранаты кончились, продукты тоже, связи нет, снабжения никакого. От полка осталось человек сто: командир построил остатки и велел прорываться кто как сможет в сторону Сталинграда. Побежали..
В немецком плену
Но до Сталинграда я не добрался. Как сейчас помню: огромное поле пшеницы, мы бредём по нему, а вдоль дороги едут немцы на мотоциклах. Развернулись и из пулемётов ударили поверх голов, кричат: «Рус, сдавайся!» Патронов нет, гранат нет – как воевать? Вынул затвор из винтовки, зашвырнул подальше, отбросил винтовку, поднял руки и пошёл к немцам. Собрали нас в кучу, начали сортировать: командиры, комиссары, евреи. Кого-то сразу застрелили, хотели и меня. Это сейчас я седой, а по молодости был жгучим брюнетом. Офицер направляет в меня «Люгер» и спрашивает: «Юдэ?» Еврей, мол? Отвечаю: «Украинец, Выприцкий моя фамилия, Семён». Хотя, в принципе, Сеня – вполне еврейское имечко.
Он снова тыкает пистолетом в грудь: «Комиссар, коммунист?» А какой я комиссар – всю жизнь то учётчиком, то счетоводом, то бухгалтером в колхозе. Повезло – не шлёпнули. Человек сорок, оставшихся в живых, погнали на запад. Брели мы по дорогам долго, колонна пленных всё увеличивается – уже многие тысячи бредут. Наверное, недели две шли: голодали ужасно: ели брюкву да свёклу варёную, иногда гнилая картошка доставалась. То лето было жаркое, и постоянно хотелось пить. Часть раненых умерли в дороге, обессилев, часть конвоиры застрелили, а кого-то бабы забрали, назвав мужьями, в примаки.
Я горя сполна ещё не хлебнул, не знал, какой ад ждёт меня впереди, был женат и не согласился уйти к старой бабе. Что сказать – дурак. Но и правда сказать, была бы та баба молодуха, а то ведь почти старуха. Через полгода пребывания в плену мне и с той старухой жить было б за счастье. Поначалу плена немец был ещё добрый, пёр на Сталинград и был уверен в своей скорой победе, поэтому давал некоторые послабления, позволял забирать доходяг: за колечко или серёжки, за сало и мёд.
– Деда, а ты был доходяга? Кто такой доходяга?
– Это тот, кто еле шёл и должен был умереть. Я был почти такой доходяга, но всё же добрёл до станции погрузки – выжил. Погрузили нас в вагоны и повезли в Германию, в лагерь. Где я только не был: Треблинка, Бухенвальд, Маутхаузен, Заксенхаузен, Майданек. Жуткие места! Всюду пахнут смертью и земля и воздух. Раз сто мог погибнуть – в любую минуту. Опять повезло, долго в лагерях смерти не задерживался, перевозили всё дальше на Запад. На каком-то заводе немного поработал, затем понадобились умеющие работать на земле, начал батрачить на немца – свиней пас, навоз таскал, землю копал. Два с лишним года батрачил. И вдруг немцы разбежались, попрятались. Появились американцы. Освободили! Накормили, напоили своими висками – я пьяный и дурной сделался в момент. Хотел сжечь дом хозяина, американцы не дали.
Дорога домой
Свобода кончилась быстро. Американцы спросили: домой поедешь? А кто ж откажется, у меня на Украине, под Харьковом, жена и дети. Конечно, поеду, отвечаю. Едва оказались у своих, нас, пожелавших вернуться, снова в лагерь – советский. Допросы один за другим. Особисты выбивали признания в пособничестве и предательстве, били покрепче немцев, мне отбили и внутренности, пораненные вновь повредили. В лагерь не посадили, но отправили в Сибирь на шахту. Обозвали репатриантом. А какой с меня толк в шахте, коль я еле живой – помру за неделю. Тогда начальство меня кочегаром определило, в шахтовую котельную. Вдова Маруся вот подобрала, пригрела. Прежней жене сообщил, что живой и в ссылке, – развелись. Людка у нас родилась. Так и живу в этой Сибири уже больше двадцати лет, хоть и не сослан и не осуждён.
Как сейчас помню, дед Семён был тощим, хилым, постоянно лечился, в чём только душа держалась: кожа да кости. Болел, беспрерывно кашлял, но продолжал ежечасно курить вонючий «Беломор» или «Север». Деду было под шестьдесят, но он казался глубоким стариком. Действительно, лёгкие, почки, сердце, кишечник – всё у него было слабым и больным. Под конец жизни дед Семён поехал на родину, в дороге простудился, долго и тяжело болел и умер, не дожив до 67 лет.