Валерия Новодворская: "Хлебникову в нашем Храме литературы принадлежат химеры на кровле"
Валерия Ильинична Новодворская (1950-2014) — советский диссидент и правозащитник; российский либеральный политический деятель и публицист, основательница праволиберальных партий «Демократический союз» (председатель Центрального координационного совета) и «Западный выбор». Здесь текст приводится по изданию: Новодворская В.И. Избранное: в 3 т. Т. 3. - М.: Захаров, 2015.
СОТВОРЕНИЕ АНТИМИРА
Помните, что говорит о бабочке министр-администратор (Андрей Миронов) в фильме Марка Захарова «Обыкновенное чудо»? «Вон бабочка летит — кретинка. Головка маленькая, глупая». Все, кто на этот огонь слетелся, крылышки пообожгли или даже вовсе сгорели... если не сделали себе бизнес на чужих кострах. Но вакансии для благополучных подлецов тоже были ограничены. Достались немногим. А восторженные дети богемы (или Выдры, если уж мы собираемся говорить о Хлебникове) решили, что старый скучный мир с Богом, церковью, царем, деньгами, мебелью, приличиями, работой и семьей кончился вместе с монархией. Поэтому всерьез принялись строить дома на сваях, ставить на театральную сцену грузовики, рисовать черные квадраты, купать красных коней, раздувать мировой пожар, показывать козу Богу и ангелам, выдумывать новый язык (от этого была прямая польза: ВЧК и ГПУ долго ничего не могли понять) и отрицать стыд.
Злоязычный и меткий Алексей Николаевич Толстой одним касанием пера расправился с миром, который пытались построить Багрицкий, Татлин, Малевич, Мейерхольд, Давид Бурлюк, Маяковский и Хлебников, с миром «будетлян», «творян» (в пику дворянам), то есть футуристов. Сам-то он явно из этой генерации, самый талантливый из них всех, но классик, продавался вполне сознательно и не без шика и редкую вакансию «писателя в законе» получил. В «Хождении по мукам» есть блестящая пародия на футуризм. (Если бы Хлебников мог это прочитать!) Помните «Станцию по борьбе с бытом» и манифест, где юношей и девушек призывают идти нагими и счастливыми под дикое солнце зверя? Есть у А.Н.Толстого некая пародия на Блока — поэт Бессонов. Так вот, приходит этот Бессонов в ресторан, а там ему назначила свидание футуристка Елизавета Киевна, девушка красивая, но глупая. Садится она к Бессонову и говорит, что ей скучно, что она ждет неких труб и зарева. (Ох, дождались и того и другого с избытком глупые российские декаденты!) А когда Бессонов спрашивает, кто она такая, Елизавета Киевна отвечает: «Я — химера!» — «Дура, вот дура!» — подумал тут Бессонов. Но девушка она была рослая, сочная, и Бессонов повез ее в гостиницу и потащил в постель. Вот вам и всё о футуризме, и не надо киснуть над литературоведением.
Впрочем, футуристы были ребята веселые и невредные, и жизнь у них была сплошной капустник. А в начале 20-х большевикам было не до них, тем паче что они всячески пинали «старый мир». Только одного футуристы не заметили: что строят Антимир. Без Бога — и без человечности. Не для Человека. «Свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы», — писал Хлебников в Феврале. А через год свобода нагой и ушла, ушла к стенке в подвалах ВЧК со столькими юными девушками, виновными в «чуждом происхождении». Перед расстрелом заставляли раздеться донага, а вот жертв красного террора хоронили уже без цветов... И никакой футуризм не заменял таланта. От всего направления останутся «Черный квадрат», проекты Татлина, спектакли Мейерхольда, примерно одна треть наследия Маяковского и несколько страниц из Хлебникова. Хлебникову в нашем Храме литературы принадлежат химеры на кровле. Такие, как на соборе Парижской Богоматери: нелепые, уродливые, загадочные. То ли заклятия, то ли проклятия. Пленники христианства, знак его победы, его поверженные враги.
В 30-е годы, когда Антимир был построен (в том числе и руками наивных футуристов), когда выстрел Маяковского прозвучал колоколом покаяния и капитуляции перед уничтоженным старым добрым миром, отчаявшиеся футуристы пошли в обэриуты. Хармс ушел в абсурд, потому что в Антимире нельзя было дышать. Но он ушел далеко. Сначала — тюрьма, потом по приговору суда — сумасшедший дом и голодная смерть. Велимир Хлебников один в начале 20-х нащупал эту дорогу и описал грядущую карательную психиатрию. Пусть химера на кровле Храма будет у Хлебникова с Хармсом одна на двоих. Ведь зов обэриутов «Маленькая рыбка, жареный карась...» Хлебников услышал на десять лет раньше срока. Его стихи безумны и туманны, как ночной кошмар. Ужас Антимира проламывает стены, его дыхание почти лишает поэта рассудка. Из футуристов, повторяю, мало кто кончил добром. Погиб в застенках великий Мейерхольд, застрелился Маяковский, и участь Хлебникова оказалась жуткой, а жизнь — недолгой. С портрета чистенького, прилично одетого юноши на нас смотрят совершенно безумные глаза. А начиналось всё так безоблачно, так тривиально...
Жизнь
В ноябре 1885 года в Астраханской губернии (теперь это в Калмыкии) у попечителя улуса ученого-орнитолога Владимира Алексеевича Хлебникова родился сын Виктор. Улус и попечительство — это был мягкий протекторат Российской империи, попытка приобщить к христианству и гражданской культуре аборигенов разного толка, от самоедов до мусульман. Окраины, кроме Польши и Кавказа, не очень-то прижимали, держали на длинном поводке. С матерью было еще интереснее: Екатерина Николаевна, историк, — кузина народовольца Александра Михайлова (кличка Дворник), правой руки Желябова. Получив пожизненное заключение, он умрет в Шлиссельбурге. Родился Хлебников в калмыцкой степи, среди кротких, ушедших в себя кочевников-буддистов. А прадед Хлебниковых был прагматик, купец первой гильдии. Служба отца требовала частых переездов. В 1895 году Хлебниковых занесло в Симбирскую губернию. Здесь Виктора определяют в гимназию. Всё как у людей. Потом он учится в Казани и даже кончает курс. В Казанский университет он определяется на математическое отделение физмата (и это будет иметь печальные последствия).
За студенческую демонстрацию арестован, месяц тюрьмы (все «марши несогласных» жандармы аккуратно разгоняли, куя кадры футуристов и нигилистов, строителей Антимира). Из университета он выходит, а потом переводится на естественное отделение. Юноше 19 лет, он пишет слабенькую пьесу «Елена Гордячкина» и шлет ее Максиму Горькому, но даже Горький от этой макулатуры уклоняется. В 1904—1907 годах Виктор занят делом: орнитологические исследования, экспедиции в Дагестан и на Северный Урал, научные статьи. Вполне солидные занятия. Даже новый вид кукушки удалось открыть и стать членом общества естествоиспытателей при Казанском университете. Но здесь случилась Русско-японская война, которая страшно подействовала на чуткого Виктора. Он начинает сам учить японский язык, чтобы постичь тайну японской души, и ищет (вот она, математика!) «основной закон времени», чтобы найти оправдание смерти. Не он первый, не он последний. Но Хлебников делает это слишком серьезно и «без отрыва от производства».
Он начинает писать стихи пачками (и все слабые), посылает их Вячеславу Иванову; пока он пытается стать символистом. Даже переводится в Санкт-Петербург (в 1908 г.), опять-таки на естественное отделение. Но ему нужны только символисты, а в Петербурге — их ставка. Он сближается с А. Ремизовым и С. Городецким и впадает в языческое славянофильство. Это время пьесы «Снежимочка» и пантеона выдуманных божеств (уже и язык мифический, не только герои). С его страниц глядят на нас некие милые мутанты: снезини, смехини, добрые молодцы Березомир, Древолюд, etc. В эпоху декаданса это могло еще сойти за театр и поэзию. Ведь и Ремизов издает «Лимонарь» и «Посолонь», а Городецкий — «Ярь» и «Перун». Но всё это холодно и школярски старательно. Модно, но не на век, даже не на десять лет. В 1909 году поэт отвлекается от своих исканий («вместо камня было время, а вместо камышей шумели времыши» — sic!). Он едет в Киев к родственникам Рябчевским и там влюбляется в Марию Рябчевскую, посвящая ей абсолютно невнятные стихи. А в Питере заработала «Академия стиха» на «Башне» Вячеслава Иванова (1909). Таврическая улица, дом 25, верхний этаж, квартира Иванова и в ней круглая угловая комната, где собираются вечные заговорщики — поэты. В эту «Башню» карабкается и Хлебников.
С университетом сплошные страсти: то факультет восточных языков по классу санскрита, то историко-филологический факультет славяно-русского отделения. Но учиться поэт перестал. Знакомится он и с Гумилевым, его готовы печатать в «Аполлоне». 1909 год. Две занятные, даже страшные вещи. Драма о безумии и карательной психиатрии: «Госпожа Ленин». Жуткое разложение сознания: отдельно говорит слух, отдельно — зрение, отдельно — память, отдельно — воля. Больная дама у себя дома, ее посещает доктор, она отказывается с ним говорить. За это ее упрятывают в темноту, на бетонный пол, надевают смирительную рубашку. А она всё отказывается говорить и даже идти в другую «палату» по приказу врача. Тогда ее тащат силой, и она умирает. Как он мог так провидеть участь Хармса и целой плеяды диссидентов 60—80-х годов? Пожалуй, это в духе Стриндберга (прыжок через 70—80 лет), и сейчас на Западе это могло бы иметь успех и даже приз. А вот знаменитый «Журавль» того же периода — это тезисы.
Может получиться хороший фильм ужасов. Вещи, рельсы, трубы вступают в союз с мертвецами-зомби и ополчаются на людей. Люди молятся гигантскому железному журавлю и приносят ему в жертву детей, как Дракону. Но это надо написать. Поставить. Спеть. А Хлебников не написал и не поставил: наметил пунктиром, белым стихом. К тому же кончается юмором: журавлю надоело «лопать людишек», он взял и ушел. Не страшно и не интересно. Для эстетов Серебряного века Хлебников — новатор, авангардист, футурист. Для литературоведов — хлеб насущный. Для читателей XXI века — графоман. К тому же Хлебникову было мало символизма. Поссорившись с «Башней», он связался с братьями Бурлюками (Давидом, Владимиром и Николаем) и к ним даже переехал жить. Эти оригиналы основывают группу «будетлян» и выпускают сборник «Садок судей» тиражом 300 экземпляров (ну чистый самиздат) в апреле 1910 года. Главное, без «ятя» и твердого знака на конце слов (и здесь футуризм). Все литераторы сочли сборник объявлением войны. В.Брюсов громил авторов: «Сборник переполнен мальчишескими выходками дурного вкуса». Что святая правда.
Антижизнь
Хлебников становится Велимиром; из университета его исключают за неуплату; родители с сыном поссорились, они его не понимают. А тут еще в 1911 году Хлебников становится чуть ли не пифагорейцем и ищет в цифрах магию и ответ на все вопросы. В 1912 году в группу приходит один настоящий поэт — Маяковский. У него-то, кроме морковки и желтой кофты, есть настоящий талант. И завертелось. В брошюре «Учитель и ученик» Хлебников неплохо применяет свою «магию чисел»: «Не стоит ли ждать в 1917 году падения государства?» Здесь Велимир даже точнее А.Амальрика с его «Просуществует ли СССР до 1984 года?». Жаль, что это пророчество было воспринято как эпатаж. Это ведь даже не анализ (Хлебников не очень знал, что происходит в политике и в среде революционеров), это откровение. А тут пошли футуристические штучки-дрючки: выставки художников-авангардистов (группы «Бубновый валет» и «Ослиный хвост», диспуты, чтения в арт-кафе «Бродячая собака»). Возникают кубофутуризм и эгофутуризм (Игорь Северянин).
Выходит сборник «Пощечина общественному вкусу». Вся наша компания поэтических пиратов (Бурлюк, Крученых, Маяковский и Хлебников) призывают сбросить Пушкина, Достоевского и Толстого с парохода современности (вот Писарев бы порадовался) и обвиняют Блока, Куприна, Бунина и Горького, что «им нужна лишь дача на реке». Критика встретила сборник обструкцией: «Вымученный бред претенциозно бездарных людей». (Никто же еще не читал толком Маяковского, да и он начал хорошо писать к 1913 году.) А так, увы, правда. И заметьте: Великие (Мандельштам, Пастернак, Гумилев) никогда не пытались отнять у Пушкина место на корабле; покушение на истребление классики — удел посредственностей. Давид Бурлюк продолжал мелко хулиганить: в очередном цикле лекций «Пушкин и Хлебников» он назвал Пушкина «мозолью русской литературы» (и эта выходка стала его единственным вкладом в эту самую литературу).
Всего этого не вынес Осип Мандельштам: он вызвал Хлебникова на дуэль после ссоры в «Бродячей собаке». Дуэли, ясное дело, не было. Сам Хлебников разразился манифестом, где сформулировал понятие «заумного языка», предлагая будетлянам-речетворцам пользоваться разрубленными словами и полусловами. Да, не владеющие словом часто прибегают к полуслову, но от этого никому не тепло и не холодно. Чем меньше было в стихах Хлебникова таланта и ума, тем «заумней» они становились. А тут еще борьба за национальный футуризм! (Особо извращенная форма национализма.) Россию посетил ас итальянского футуризма Маринетти, а Хлебников и Лившиц раздавали листовки о приоритете русского футуризма, возмущаясь «некими туземцами из итальянского поселка на Неве», которые «склоняют благородную выю Азии под ярмо Европы» (остатки панславизма).
Первый авторский сборник Велимира имел шикарное название «Ряв!» (конец 1913 г.). А в общем, всем надоело бузить. У кого был талант, тот ушел писать (тот же Маяковский). И он же в 1915 году заявил, что футуризм мертв. Война немного рассеяла поэтический дурман. Хлебников завязал роман с московской актрисой Надеждой Николаевой, а после уехал к родителям в Астрахань и стал искать закономерности чисел, чтобы предотвратить мировые войны. В 1915 году поэт кротко возвращается к нормальным поэтам. Бывает в Куоккале, тусуется с Ильей Репиным и Юрием Анненковым. Но он продолжает чудить: объявляет число «317» важнейшим в судьбах народов и людей, забредает к Брикам, избирается футуристами в «короли времени». В феврале 1916 года поэт переходит к практическим действиям: основывает утопическое «Общество председателей Земного шара» (конечно, из 317 членов). Многих сопредседателей кооптировали, не спрося их согласия, да и покойникам не было отказа. Покойный поэт Божидар, Вячеслав Иванов, Давид Бурлюк, Асеев, Маяковский, Рабиндранат Тагор — вот кому предлагалось править «Государством Времени». Но война вспомнила о поэте, и 8 апреля 1916 года его мобилизовали.
Солдат из будетлянина вышел никакой. Еще до фронта он стал взывать к знакомому психиатру Н.И. Кульбину. Тот диагностировал у Хлебникова «состояние психики, которое никоим образом не признается врачами нормальным». Врачи никогда не признавали здоровыми поэтов, особенно футуристов. Но здесь — полный консенсус. Начались комиссии. Хлебников жил то в больнице, то в казарме, то у родителей в Астрахани и Царицыне. Ему дают отпуск на пять месяцев, а это уже весна 1917 года. В армию он не вернется. По-моему, по нему отцы-командиры и военкомы не особенно плакали. Февраль — это был пир духа для футуристов. Поэты бродят по кафе, и Хлебников с ними (скрываясь, однако, от комендатуры, ведь отпуск кончился). За два дня до Октября Хлебников пишет письмо в Мариинский дворец от имени «председателей Земного шара». Председатели постановили: «считать Временное правительство временно не существующим».
А потом всё летит в тартарары, вполне в духе футуризма. Безумие времени как будто почерпнуло язык и стиль из работ Хлебникова. Поэта носит по России за приютом, едой и теплом. Но всего этого куда меньше, чем стихов и экспериментов. Поэту удалось на пять месяцев найти корм в газете «Красный воин», хотя его стихи для армии сильно напоминают Марюткины вирши из «Сорок первого» Лавренева, а ведь Хлебников не от сохи, он учился в университете! В 1919 году поэт добровольно идет в психиатрическую лечебницу Харькова, чтобы спастись от деникинского призыва. Маяковский пытается помочь ему прокормиться и что-то издать. В 1920 году Хлебников знакомится с Есениным, Есенин тоже подбрасывает кое-что и издает в Москве его бред на тему Гражданской войны: «Ночь в окопе». Хлебников немного «шакалит» у комиссаров: то против Врангеля напишет, то про молот и про серп. Одно утешение, что, кроме названия, ничего не понять.
Дальше уже чистый вестерн: Хлебников оказывается в Баку, на съезде народов Востока. Этот цирк отвечает его душевному складу. Потом поиски пропитания заносят его в Персию. Та еще авантюра! Советская республика в Северном Иране; Советы, формирующие Персидскую Красную армию в Баку; и Хлебников, ангажированный в виде лектора... В Энзели он знакомится с дервишами, а местное население принимает его за «русского дервиша». Пророчества, безумие, нищета, служение неведомому Богу... Поэт всегда немножко дервиш, но здесь был полный профессионализм. В Тегеране Хлебников бросает армию и нанимается в гувернеры к местному хану. Вот уж плова он вволю поел! Армия повернула назад очень скоро, и Хлебников — вместе с ней. Его заносит в Пятигорск, там он работает ночным сторожем.
В 1921 году железное дыхание Антимира становится ощутимым. У Хлебникова появляются две вполне нормальные поэмы о Гражданской войне вроде «Двенадцати» Блока: шквал и ужас, конец мира, хоть и с левым уклоном — «Ночь перед Советами» и «Ночной обыск». Впрочем, смерть Блока и расстрел Гумилева приводят его в норму, он даже пишет некрологи. И неожиданно едет в Москву. Катаев вспоминает, что он приехал оборванный, лохматый, полубезумный и ходил по тусовкам с наволочкой, полной стихов. Маяковский пытался помочь, подкормить, поселить, но Хлебников понял, что они построили, раньше Маяковского на девять лет. У поэта началась лихорадка. Голод, отчаяние, безумие как прояапение отчаяния. Поклонник ею таланта (и сноб) Петр Митурич хотел дать убежище и пригласил в местечко Боровенко Новгородской губернии. Там у поэта развился паралич, отнялись ноги, началась гангрена. Будетлянин умер 28 июня 1922 года. В 1960 году советская власть угостила провидца Новодевичьим кладбищем. Мертвый, он стал добычей архитекторов Антимира. Стал пером в крыле его Железного Журавля.
В 1977 году астроном Н.С. Черных назвал малую планету 3112 «Велимир». Он призывал отказаться от пространства и жить во Времени, считал себя воплощением Эхнатона, фараона Египта, Лобачевским, Омаром Хайямом. Он верил в переселение душ. Но это не помогло. Он был раздавлен пониманием, что вокруг растет, как лес, нечеловеческий мир. Антимир. А он остался Человеком и поэтому погиб. А воплотился его больной и провидческий дух не в Омаре Хайяме, а в Данииле Хармсе и обэриутах, которые пытались найти убежище в абсурде, когда Антимир сдали под ключ. Хармс умер за решеткой, в тюремной больнице, но они с Хлебниковым, умершим вроде бы на воле, но знавшим, что воли больше нет, были оба узниками Черного и Красного Времени, которое отменило Пространство. Оказалось, что там нельзя жить даже детям Выдры. Химеры на нашем Храме не улыбаются. Их оскал — от боли.
Маленькая рыбка,
Жареный карась,
Где ж твоя улыбка,
Что была вчерась?
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
СОТВОРЕНИЕ АНТИМИРА
Помните, что говорит о бабочке министр-администратор (Андрей Миронов) в фильме Марка Захарова «Обыкновенное чудо»? «Вон бабочка летит — кретинка. Головка маленькая, глупая». Все, кто на этот огонь слетелся, крылышки пообожгли или даже вовсе сгорели... если не сделали себе бизнес на чужих кострах. Но вакансии для благополучных подлецов тоже были ограничены. Достались немногим. А восторженные дети богемы (или Выдры, если уж мы собираемся говорить о Хлебникове) решили, что старый скучный мир с Богом, церковью, царем, деньгами, мебелью, приличиями, работой и семьей кончился вместе с монархией. Поэтому всерьез принялись строить дома на сваях, ставить на театральную сцену грузовики, рисовать черные квадраты, купать красных коней, раздувать мировой пожар, показывать козу Богу и ангелам, выдумывать новый язык (от этого была прямая польза: ВЧК и ГПУ долго ничего не могли понять) и отрицать стыд.
Злоязычный и меткий Алексей Николаевич Толстой одним касанием пера расправился с миром, который пытались построить Багрицкий, Татлин, Малевич, Мейерхольд, Давид Бурлюк, Маяковский и Хлебников, с миром «будетлян», «творян» (в пику дворянам), то есть футуристов. Сам-то он явно из этой генерации, самый талантливый из них всех, но классик, продавался вполне сознательно и не без шика и редкую вакансию «писателя в законе» получил. В «Хождении по мукам» есть блестящая пародия на футуризм. (Если бы Хлебников мог это прочитать!) Помните «Станцию по борьбе с бытом» и манифест, где юношей и девушек призывают идти нагими и счастливыми под дикое солнце зверя? Есть у А.Н.Толстого некая пародия на Блока — поэт Бессонов. Так вот, приходит этот Бессонов в ресторан, а там ему назначила свидание футуристка Елизавета Киевна, девушка красивая, но глупая. Садится она к Бессонову и говорит, что ей скучно, что она ждет неких труб и зарева. (Ох, дождались и того и другого с избытком глупые российские декаденты!) А когда Бессонов спрашивает, кто она такая, Елизавета Киевна отвечает: «Я — химера!» — «Дура, вот дура!» — подумал тут Бессонов. Но девушка она была рослая, сочная, и Бессонов повез ее в гостиницу и потащил в постель. Вот вам и всё о футуризме, и не надо киснуть над литературоведением.
Впрочем, футуристы были ребята веселые и невредные, и жизнь у них была сплошной капустник. А в начале 20-х большевикам было не до них, тем паче что они всячески пинали «старый мир». Только одного футуристы не заметили: что строят Антимир. Без Бога — и без человечности. Не для Человека. «Свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы», — писал Хлебников в Феврале. А через год свобода нагой и ушла, ушла к стенке в подвалах ВЧК со столькими юными девушками, виновными в «чуждом происхождении». Перед расстрелом заставляли раздеться донага, а вот жертв красного террора хоронили уже без цветов... И никакой футуризм не заменял таланта. От всего направления останутся «Черный квадрат», проекты Татлина, спектакли Мейерхольда, примерно одна треть наследия Маяковского и несколько страниц из Хлебникова. Хлебникову в нашем Храме литературы принадлежат химеры на кровле. Такие, как на соборе Парижской Богоматери: нелепые, уродливые, загадочные. То ли заклятия, то ли проклятия. Пленники христианства, знак его победы, его поверженные враги.
В 30-е годы, когда Антимир был построен (в том числе и руками наивных футуристов), когда выстрел Маяковского прозвучал колоколом покаяния и капитуляции перед уничтоженным старым добрым миром, отчаявшиеся футуристы пошли в обэриуты. Хармс ушел в абсурд, потому что в Антимире нельзя было дышать. Но он ушел далеко. Сначала — тюрьма, потом по приговору суда — сумасшедший дом и голодная смерть. Велимир Хлебников один в начале 20-х нащупал эту дорогу и описал грядущую карательную психиатрию. Пусть химера на кровле Храма будет у Хлебникова с Хармсом одна на двоих. Ведь зов обэриутов «Маленькая рыбка, жареный карась...» Хлебников услышал на десять лет раньше срока. Его стихи безумны и туманны, как ночной кошмар. Ужас Антимира проламывает стены, его дыхание почти лишает поэта рассудка. Из футуристов, повторяю, мало кто кончил добром. Погиб в застенках великий Мейерхольд, застрелился Маяковский, и участь Хлебникова оказалась жуткой, а жизнь — недолгой. С портрета чистенького, прилично одетого юноши на нас смотрят совершенно безумные глаза. А начиналось всё так безоблачно, так тривиально...
Жизнь
В ноябре 1885 года в Астраханской губернии (теперь это в Калмыкии) у попечителя улуса ученого-орнитолога Владимира Алексеевича Хлебникова родился сын Виктор. Улус и попечительство — это был мягкий протекторат Российской империи, попытка приобщить к христианству и гражданской культуре аборигенов разного толка, от самоедов до мусульман. Окраины, кроме Польши и Кавказа, не очень-то прижимали, держали на длинном поводке. С матерью было еще интереснее: Екатерина Николаевна, историк, — кузина народовольца Александра Михайлова (кличка Дворник), правой руки Желябова. Получив пожизненное заключение, он умрет в Шлиссельбурге. Родился Хлебников в калмыцкой степи, среди кротких, ушедших в себя кочевников-буддистов. А прадед Хлебниковых был прагматик, купец первой гильдии. Служба отца требовала частых переездов. В 1895 году Хлебниковых занесло в Симбирскую губернию. Здесь Виктора определяют в гимназию. Всё как у людей. Потом он учится в Казани и даже кончает курс. В Казанский университет он определяется на математическое отделение физмата (и это будет иметь печальные последствия).
За студенческую демонстрацию арестован, месяц тюрьмы (все «марши несогласных» жандармы аккуратно разгоняли, куя кадры футуристов и нигилистов, строителей Антимира). Из университета он выходит, а потом переводится на естественное отделение. Юноше 19 лет, он пишет слабенькую пьесу «Елена Гордячкина» и шлет ее Максиму Горькому, но даже Горький от этой макулатуры уклоняется. В 1904—1907 годах Виктор занят делом: орнитологические исследования, экспедиции в Дагестан и на Северный Урал, научные статьи. Вполне солидные занятия. Даже новый вид кукушки удалось открыть и стать членом общества естествоиспытателей при Казанском университете. Но здесь случилась Русско-японская война, которая страшно подействовала на чуткого Виктора. Он начинает сам учить японский язык, чтобы постичь тайну японской души, и ищет (вот она, математика!) «основной закон времени», чтобы найти оправдание смерти. Не он первый, не он последний. Но Хлебников делает это слишком серьезно и «без отрыва от производства».
Он начинает писать стихи пачками (и все слабые), посылает их Вячеславу Иванову; пока он пытается стать символистом. Даже переводится в Санкт-Петербург (в 1908 г.), опять-таки на естественное отделение. Но ему нужны только символисты, а в Петербурге — их ставка. Он сближается с А. Ремизовым и С. Городецким и впадает в языческое славянофильство. Это время пьесы «Снежимочка» и пантеона выдуманных божеств (уже и язык мифический, не только герои). С его страниц глядят на нас некие милые мутанты: снезини, смехини, добрые молодцы Березомир, Древолюд, etc. В эпоху декаданса это могло еще сойти за театр и поэзию. Ведь и Ремизов издает «Лимонарь» и «Посолонь», а Городецкий — «Ярь» и «Перун». Но всё это холодно и школярски старательно. Модно, но не на век, даже не на десять лет. В 1909 году поэт отвлекается от своих исканий («вместо камня было время, а вместо камышей шумели времыши» — sic!). Он едет в Киев к родственникам Рябчевским и там влюбляется в Марию Рябчевскую, посвящая ей абсолютно невнятные стихи. А в Питере заработала «Академия стиха» на «Башне» Вячеслава Иванова (1909). Таврическая улица, дом 25, верхний этаж, квартира Иванова и в ней круглая угловая комната, где собираются вечные заговорщики — поэты. В эту «Башню» карабкается и Хлебников.
С университетом сплошные страсти: то факультет восточных языков по классу санскрита, то историко-филологический факультет славяно-русского отделения. Но учиться поэт перестал. Знакомится он и с Гумилевым, его готовы печатать в «Аполлоне». 1909 год. Две занятные, даже страшные вещи. Драма о безумии и карательной психиатрии: «Госпожа Ленин». Жуткое разложение сознания: отдельно говорит слух, отдельно — зрение, отдельно — память, отдельно — воля. Больная дама у себя дома, ее посещает доктор, она отказывается с ним говорить. За это ее упрятывают в темноту, на бетонный пол, надевают смирительную рубашку. А она всё отказывается говорить и даже идти в другую «палату» по приказу врача. Тогда ее тащат силой, и она умирает. Как он мог так провидеть участь Хармса и целой плеяды диссидентов 60—80-х годов? Пожалуй, это в духе Стриндберга (прыжок через 70—80 лет), и сейчас на Западе это могло бы иметь успех и даже приз. А вот знаменитый «Журавль» того же периода — это тезисы.
Может получиться хороший фильм ужасов. Вещи, рельсы, трубы вступают в союз с мертвецами-зомби и ополчаются на людей. Люди молятся гигантскому железному журавлю и приносят ему в жертву детей, как Дракону. Но это надо написать. Поставить. Спеть. А Хлебников не написал и не поставил: наметил пунктиром, белым стихом. К тому же кончается юмором: журавлю надоело «лопать людишек», он взял и ушел. Не страшно и не интересно. Для эстетов Серебряного века Хлебников — новатор, авангардист, футурист. Для литературоведов — хлеб насущный. Для читателей XXI века — графоман. К тому же Хлебникову было мало символизма. Поссорившись с «Башней», он связался с братьями Бурлюками (Давидом, Владимиром и Николаем) и к ним даже переехал жить. Эти оригиналы основывают группу «будетлян» и выпускают сборник «Садок судей» тиражом 300 экземпляров (ну чистый самиздат) в апреле 1910 года. Главное, без «ятя» и твердого знака на конце слов (и здесь футуризм). Все литераторы сочли сборник объявлением войны. В.Брюсов громил авторов: «Сборник переполнен мальчишескими выходками дурного вкуса». Что святая правда.
Антижизнь
Хлебников становится Велимиром; из университета его исключают за неуплату; родители с сыном поссорились, они его не понимают. А тут еще в 1911 году Хлебников становится чуть ли не пифагорейцем и ищет в цифрах магию и ответ на все вопросы. В 1912 году в группу приходит один настоящий поэт — Маяковский. У него-то, кроме морковки и желтой кофты, есть настоящий талант. И завертелось. В брошюре «Учитель и ученик» Хлебников неплохо применяет свою «магию чисел»: «Не стоит ли ждать в 1917 году падения государства?» Здесь Велимир даже точнее А.Амальрика с его «Просуществует ли СССР до 1984 года?». Жаль, что это пророчество было воспринято как эпатаж. Это ведь даже не анализ (Хлебников не очень знал, что происходит в политике и в среде революционеров), это откровение. А тут пошли футуристические штучки-дрючки: выставки художников-авангардистов (группы «Бубновый валет» и «Ослиный хвост», диспуты, чтения в арт-кафе «Бродячая собака»). Возникают кубофутуризм и эгофутуризм (Игорь Северянин).
Выходит сборник «Пощечина общественному вкусу». Вся наша компания поэтических пиратов (Бурлюк, Крученых, Маяковский и Хлебников) призывают сбросить Пушкина, Достоевского и Толстого с парохода современности (вот Писарев бы порадовался) и обвиняют Блока, Куприна, Бунина и Горького, что «им нужна лишь дача на реке». Критика встретила сборник обструкцией: «Вымученный бред претенциозно бездарных людей». (Никто же еще не читал толком Маяковского, да и он начал хорошо писать к 1913 году.) А так, увы, правда. И заметьте: Великие (Мандельштам, Пастернак, Гумилев) никогда не пытались отнять у Пушкина место на корабле; покушение на истребление классики — удел посредственностей. Давид Бурлюк продолжал мелко хулиганить: в очередном цикле лекций «Пушкин и Хлебников» он назвал Пушкина «мозолью русской литературы» (и эта выходка стала его единственным вкладом в эту самую литературу).
Всего этого не вынес Осип Мандельштам: он вызвал Хлебникова на дуэль после ссоры в «Бродячей собаке». Дуэли, ясное дело, не было. Сам Хлебников разразился манифестом, где сформулировал понятие «заумного языка», предлагая будетлянам-речетворцам пользоваться разрубленными словами и полусловами. Да, не владеющие словом часто прибегают к полуслову, но от этого никому не тепло и не холодно. Чем меньше было в стихах Хлебникова таланта и ума, тем «заумней» они становились. А тут еще борьба за национальный футуризм! (Особо извращенная форма национализма.) Россию посетил ас итальянского футуризма Маринетти, а Хлебников и Лившиц раздавали листовки о приоритете русского футуризма, возмущаясь «некими туземцами из итальянского поселка на Неве», которые «склоняют благородную выю Азии под ярмо Европы» (остатки панславизма).
Первый авторский сборник Велимира имел шикарное название «Ряв!» (конец 1913 г.). А в общем, всем надоело бузить. У кого был талант, тот ушел писать (тот же Маяковский). И он же в 1915 году заявил, что футуризм мертв. Война немного рассеяла поэтический дурман. Хлебников завязал роман с московской актрисой Надеждой Николаевой, а после уехал к родителям в Астрахань и стал искать закономерности чисел, чтобы предотвратить мировые войны. В 1915 году поэт кротко возвращается к нормальным поэтам. Бывает в Куоккале, тусуется с Ильей Репиным и Юрием Анненковым. Но он продолжает чудить: объявляет число «317» важнейшим в судьбах народов и людей, забредает к Брикам, избирается футуристами в «короли времени». В феврале 1916 года поэт переходит к практическим действиям: основывает утопическое «Общество председателей Земного шара» (конечно, из 317 членов). Многих сопредседателей кооптировали, не спрося их согласия, да и покойникам не было отказа. Покойный поэт Божидар, Вячеслав Иванов, Давид Бурлюк, Асеев, Маяковский, Рабиндранат Тагор — вот кому предлагалось править «Государством Времени». Но война вспомнила о поэте, и 8 апреля 1916 года его мобилизовали.
Солдат из будетлянина вышел никакой. Еще до фронта он стал взывать к знакомому психиатру Н.И. Кульбину. Тот диагностировал у Хлебникова «состояние психики, которое никоим образом не признается врачами нормальным». Врачи никогда не признавали здоровыми поэтов, особенно футуристов. Но здесь — полный консенсус. Начались комиссии. Хлебников жил то в больнице, то в казарме, то у родителей в Астрахани и Царицыне. Ему дают отпуск на пять месяцев, а это уже весна 1917 года. В армию он не вернется. По-моему, по нему отцы-командиры и военкомы не особенно плакали. Февраль — это был пир духа для футуристов. Поэты бродят по кафе, и Хлебников с ними (скрываясь, однако, от комендатуры, ведь отпуск кончился). За два дня до Октября Хлебников пишет письмо в Мариинский дворец от имени «председателей Земного шара». Председатели постановили: «считать Временное правительство временно не существующим».
А потом всё летит в тартарары, вполне в духе футуризма. Безумие времени как будто почерпнуло язык и стиль из работ Хлебникова. Поэта носит по России за приютом, едой и теплом. Но всего этого куда меньше, чем стихов и экспериментов. Поэту удалось на пять месяцев найти корм в газете «Красный воин», хотя его стихи для армии сильно напоминают Марюткины вирши из «Сорок первого» Лавренева, а ведь Хлебников не от сохи, он учился в университете! В 1919 году поэт добровольно идет в психиатрическую лечебницу Харькова, чтобы спастись от деникинского призыва. Маяковский пытается помочь ему прокормиться и что-то издать. В 1920 году Хлебников знакомится с Есениным, Есенин тоже подбрасывает кое-что и издает в Москве его бред на тему Гражданской войны: «Ночь в окопе». Хлебников немного «шакалит» у комиссаров: то против Врангеля напишет, то про молот и про серп. Одно утешение, что, кроме названия, ничего не понять.
Дальше уже чистый вестерн: Хлебников оказывается в Баку, на съезде народов Востока. Этот цирк отвечает его душевному складу. Потом поиски пропитания заносят его в Персию. Та еще авантюра! Советская республика в Северном Иране; Советы, формирующие Персидскую Красную армию в Баку; и Хлебников, ангажированный в виде лектора... В Энзели он знакомится с дервишами, а местное население принимает его за «русского дервиша». Пророчества, безумие, нищета, служение неведомому Богу... Поэт всегда немножко дервиш, но здесь был полный профессионализм. В Тегеране Хлебников бросает армию и нанимается в гувернеры к местному хану. Вот уж плова он вволю поел! Армия повернула назад очень скоро, и Хлебников — вместе с ней. Его заносит в Пятигорск, там он работает ночным сторожем.
В 1921 году железное дыхание Антимира становится ощутимым. У Хлебникова появляются две вполне нормальные поэмы о Гражданской войне вроде «Двенадцати» Блока: шквал и ужас, конец мира, хоть и с левым уклоном — «Ночь перед Советами» и «Ночной обыск». Впрочем, смерть Блока и расстрел Гумилева приводят его в норму, он даже пишет некрологи. И неожиданно едет в Москву. Катаев вспоминает, что он приехал оборванный, лохматый, полубезумный и ходил по тусовкам с наволочкой, полной стихов. Маяковский пытался помочь, подкормить, поселить, но Хлебников понял, что они построили, раньше Маяковского на девять лет. У поэта началась лихорадка. Голод, отчаяние, безумие как прояапение отчаяния. Поклонник ею таланта (и сноб) Петр Митурич хотел дать убежище и пригласил в местечко Боровенко Новгородской губернии. Там у поэта развился паралич, отнялись ноги, началась гангрена. Будетлянин умер 28 июня 1922 года. В 1960 году советская власть угостила провидца Новодевичьим кладбищем. Мертвый, он стал добычей архитекторов Антимира. Стал пером в крыле его Железного Журавля.
В 1977 году астроном Н.С. Черных назвал малую планету 3112 «Велимир». Он призывал отказаться от пространства и жить во Времени, считал себя воплощением Эхнатона, фараона Египта, Лобачевским, Омаром Хайямом. Он верил в переселение душ. Но это не помогло. Он был раздавлен пониманием, что вокруг растет, как лес, нечеловеческий мир. Антимир. А он остался Человеком и поэтому погиб. А воплотился его больной и провидческий дух не в Омаре Хайяме, а в Данииле Хармсе и обэриутах, которые пытались найти убежище в абсурде, когда Антимир сдали под ключ. Хармс умер за решеткой, в тюремной больнице, но они с Хлебниковым, умершим вроде бы на воле, но знавшим, что воли больше нет, были оба узниками Черного и Красного Времени, которое отменило Пространство. Оказалось, что там нельзя жить даже детям Выдры. Химеры на нашем Храме не улыбаются. Их оскал — от боли.
Маленькая рыбка,
Жареный карась,
Где ж твоя улыбка,
Что была вчерась?
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky