Ещё о моей жизни во время войны. Окончание.
Я получила аттестат зрелости, и можно было подумать об институте. А ещё можно было подумать о возвращении домой, Киев уже освободили. С возвращением в Киев дело обстояло непросто, и мне казалось, что власть предержащие специально затрудняют для эвакуированных возвращение домой, не знаю, по какой причине. Для того, чтобы уехать в Киев, нужно было получить из Киева вызов. Вызов должен был прислать кто-то, прописанный в Киеве. Но война оборвала все связи. Если в Киеве в оккупации и оставались какие-то знакомые, то адреса их я не знала. Город бомбили, Крещатик весь был взорван. Я понимала, что никто из знакомых не живёт по старому адресу. Вот я совершенно не помню, каким образом я узнала, что КПИ (Киевский политехнический институт) объявляет набор студентов, и семестр начинается не с сентября, а с января. Я послала в КПИ заявление, что прошу допустить меня к вступительным экзаменам, и копию аттестата. Из политехнического института мне прислали вызов. Текст этого документа был на украинском языке, и в нём было сказано, что я должна иметь с собой чашку, миску и ложку. Председатель сельсовета Баранов, как я уже писала, разрешил мне оставить Приуральный и колхоз и уехать. Не помню, как прощалась с мамой, Феликсом и Ореховнами, я была очень возбуждена, и отъезд вижу, как бы в тумане.
На станции Казахстан я села в поезд, билет взяла не до Киева, а до Уральска. Все бюрократические препятствия с отъездом из Приурального не кончались. Мне нужно было получить что-то вроде пропуска в Киев ещё в нашем областном центре, городе Уральске. От станции Казахстан до Уральска езды было 6 часов, и за это время я успела влюбиться в своего попутчика-солдата. Его звали Николай. Он со своим другом Михаилом ехал в Саратов в танковое училище. Ребята помогли мне вынести чемодан из поезда, и Николай сказал Михаилу, что они могли бы остаться со мной в Уральске, пока я не получу пропуск. А получу я его не скоро, потому что сегодня 5-е ноября, и начинаются октябрьские праздники. Ребята сняли жильё у женщины, которая мыла на вокзале пол в зале ожидания. Мы 10 дней прожили у неё, впрочем, эту историю своей первой страсти я уже описывала подробно. Страсть – это такая же редкая птица, как любовь, такая же избирательная. Можно прожить всю жизнь и не узнать, что это такое. Если бы не Уральск, то и я бы этого не узнала. Тогда я не оценила уникальности того, что происходило со мной. Я думала, что это происходит потому, что я стала взрослой, и впереди у меня ещё много такого. Николай говорил: «Ты пожалеешь о своём «нет», но я ему не верила. Не то, чтобы я пожалела о своём «нет», но то, что было в Уральске, не повторилось никогда. У меня, как и у всякой девушки, всегда были какие-то молодые люди, свидания, объятия, поцелуи, и если бы не Уральск, я думала бы, что это и есть то, о чём пишут в романах. Но Уральск был, и я знала, что такое страсть. То, что было в Уральске, я помню по минутам, и такого со мной больше не было. Через 9 лет после Уральска нечто похожее было у меня с Германом Плисецким, но только похожее. От Германа я тоже бежала, боялась попасть в зависимость, от какой-то силы, которую не смогу контролировать, а я всегда была у себя на жёстком контроле. На получение пропуска у меня ушло 10 дней. Там была большая очередь, номер очереди писали чернильным карандашом на руке. Ходили ночью отмечаться. Ребята ждали, пока я получу пропуск. Я слышала, как ночью Михаил сказал Николаю, они спали на полу в хозяйской комнате, а я на койке на кухне: «Что ты делаешь? Ты хочешь, чтобы из-за этого цыплёнка мы под трибунал попали?». Он имел в виду, что они уже давно должны были доехать до училища. Когда-то я уже всю уральскую историю описала подробно: https://tareeva.livejournal.com/42765.html .
Словом, до Киева я добралась. В Киеве я сразу же пошла к нашей бывшей домработнице Моте. Незадолго до войны она вышла замуж и переехала от нас в центр города, недалеко от Бессарабки. Муж Моти с войны не вернулся. Мотя приняла меня, как родную. Я у неё прожила несколько дней, оставаться у неё дольше было невозможно, за проживание без прописки строго наказывали. Мотя дала мне два приличных платья, и это было бесценно, надеть мне было совершенно нечего. Я пошла в квартиру, где мы жили до войны, думала, что, может быть, смогу там поселиться. Но квартиру занимал какой-то кгбшник, и, конечно, меня к нему не вселили. Все эвакуированные, вернувшиеся в Киев, оказались без жилья. Рядом с дверью нашей квартиры на стене было нацарапано «Линка+Толя=любовь» и «Линка-дура». Эти надписи из другой исторической эпохи, как наскальные рисунки. Они пережили войну и сразу погрузили меня в моё довоенное детство.
Я сдала вступительные экзамены в политехнический институт и была зачислена на металлургический факультет, о котором я мечтала. На вступительных экзаменах в политехнический тоже писали сочинения. Конечно же, была свободная тема о войне. И я повторила то, что писала в сочинении на аттестат зрелости, насколько я это помнила. Этот вариант был хуже бурлинского, но тоже произвёл впечатление и даже как-то определил мою судьбу. Мама говорила, что я не смогу учиться в техническом ВУЗе, что меня там одно черчение в гроб загонит. И загнало бы, но чертежи мне делал знакомый парень, который учился в архитектурном институте.
Я получила место в общежитии недалеко от института и от средней школы, где я училась до войны. Рядом со зданием нашего общежития жили учлёты, курсанты лётного училища. Они приходили в наше общежитие, ухаживали за нашими девушками. Один из учлётов, Владимир, ухаживал за мной, говорил, что любит меня, делал предложение. Если бы и я его полюбила, в моей жизни бы появилась какая-то определённость, но у меня не получилось его полюбить. Володя был в Германии, называл себя оккупантом. Как все «оккупанты», привёз из Германии трофей, кое-какое барахлишко. Говорил мне: «С оккупантом дружишь, а ходишь без чулок». Но я не могла принять от него в подарок чулки, не хотела быть ему обязанной.
В общежитии мы все здорово голодали. Хлеб выдавали по карточкам, и учащимся полагалось в день 400 граммов хлеба. По дороге в институт я получала эту свою пайку. Этот чёрный хлеб был тяжёлый, непропечённый, 400 граммов – это, в сущности, был один кусок хлеба. Я его съедала по дороге в институт. Всякий раз принимала решение оставить хоть немного на ужин, заснуть на голодный желудок было трудно. Но выполнить это решение ни разу не получилось. В институтской столовой мы получали обед – тарелку супа. В Приуральном обед – это тоже была тарелка супа, пшённого, он назывался «кондёр». А здесь в столовой мы получали тарелку супа капустного, называли его почему-то «хряп». Он был жидкий, капусты в нём было мало, но в каждую тарелку на раздаче добавляли чайную ложку подсолнечного масла. Голода этот суп не утолял.
В общежитии в соседней комнате жили ребята, Боря и Миша, которые приехали, кажется, из Умани. Они были евреи, и им удалось пережить оккупацию. Они попали в лагерь смерти, в этом лагере никого не убивали, а заключённых просто не кормили, и они постепенно умирали от голода. Борис и Миша были в команде, которая на носилках выносила трупы из лагеря и в лесу сваливала их в общую яму. Однажды они вышли из лагеря с носилками и решили в лагерь не возвращаться. Сбросили покойников в яму и ушли. Никто их не разыскивал. Я с этими ребятами подружилась. Несколько лет спустя, когда я уже жила в Москве, я случайно встретила Борю в Большом театре. Мы оба почему-то очень обрадовались встрече.
Несмотря на все трудности жизни, я наслаждалась тем, что живу в Киеве. Киев – это совершенно особенное место, там свой микроклимат. В Киеве такой воздух, что им можно не только дышать, им можно питаться, он насыщает. Я бродила по знакомым местам, любимым с детства, по ночам ходила в зоопарк. Я писала, что зоопарк был рядом с домом, где мы жили до войны, от нашего двора его отделял ветхий деревянный забор. Любую доску в этом заборе можно было отодвинуть, что мы и делали, и мы рассматривали территорию зоопарка как продолжение нашего двора, и теперь я по ночам ходила в зоопарк, подолгу сидела на своей любимой скамейке. Киевский зоопарк совершенно не похож, например, на московский. Киевский зоопарк – это прежде всего огромный парк. Роскошный парк, и за день его не обойдёшь. Однажды Борис пошёл со мной, на скамейке стал меня обнимать. Я его оттолкнула, он сказал: «Мы, что, пришли сюда за этим обрамлением?». Он не понимал, что «обрамление» - это как раз мы, и «обрамление» это вовсе не обязательное, а главное – это зоопарк.
Учиться в политехническом институте мне было трудновато, и, главное, неинтересно. Матанализ, начертательная геометрия – всё это мне давалось с трудом, не моё это было. На экзамене по основам марксизма преподаватель сказал мне, что он не понимает, почему я поступила учиться на металлургический факультет. Я ему объяснила, что стране нужен металл. Он сказал, что стране не только металл нужен. Сказал, что читал моё вступительное сочинение и считает, что мне не нужно продолжать учёбу в политехническом институте, а нужно поступить в университет на филологический факультет. И добавил: «А может быть, даже не на филологический, а на философский». Сказал, что такого интереса к своему предмету и такого понимания он у студентов политехнического не встречал. Я его послушалась и весной отнесла свои документы в Киевский государственный университет на философский факультет. Там я разговорилась с абитуриентами и узнала от них, что евреев в университет не принимают. Я им не поверила, ведь мы только что победили нацистов, целью которых было уничтожение евреев. Как возможна дискриминация евреев у нас? Но меня убедили, что это правда, привели множество доказательств. Политика государственного антисемитизма началась сразу после войны, и не потому, что лично Сталин был антисемитом, у Сталина не было никаких убеждений, он был человеком полностью безыдейным. Единственной его идеей, единственной целью было удержание личной власти, диктатура личной власти. А война показала, что национальная идея, национальное сознание сидит в человеке глубже, чем классовая идея, классовое сознание. И опираться на национальное сознание гораздо надёжнее.
Окончание следует.
Для тех, кто хочет поддержать блог, вот реквизиты моего счёта в Сбербанке
ПАО СБЕРБАНК
БИК 044525225
КОРРСЧЁТ 30101810400000000225
НОМЕР СЧЁТА 42306810138310113934
ТАРЕЕВА ЭНГЕЛИНА БОРИСОВНА
А вот два других способа:
paypal.me/tareeva1925
money.yandex.ru/to/410017240429035
На станции Казахстан я села в поезд, билет взяла не до Киева, а до Уральска. Все бюрократические препятствия с отъездом из Приурального не кончались. Мне нужно было получить что-то вроде пропуска в Киев ещё в нашем областном центре, городе Уральске. От станции Казахстан до Уральска езды было 6 часов, и за это время я успела влюбиться в своего попутчика-солдата. Его звали Николай. Он со своим другом Михаилом ехал в Саратов в танковое училище. Ребята помогли мне вынести чемодан из поезда, и Николай сказал Михаилу, что они могли бы остаться со мной в Уральске, пока я не получу пропуск. А получу я его не скоро, потому что сегодня 5-е ноября, и начинаются октябрьские праздники. Ребята сняли жильё у женщины, которая мыла на вокзале пол в зале ожидания. Мы 10 дней прожили у неё, впрочем, эту историю своей первой страсти я уже описывала подробно. Страсть – это такая же редкая птица, как любовь, такая же избирательная. Можно прожить всю жизнь и не узнать, что это такое. Если бы не Уральск, то и я бы этого не узнала. Тогда я не оценила уникальности того, что происходило со мной. Я думала, что это происходит потому, что я стала взрослой, и впереди у меня ещё много такого. Николай говорил: «Ты пожалеешь о своём «нет», но я ему не верила. Не то, чтобы я пожалела о своём «нет», но то, что было в Уральске, не повторилось никогда. У меня, как и у всякой девушки, всегда были какие-то молодые люди, свидания, объятия, поцелуи, и если бы не Уральск, я думала бы, что это и есть то, о чём пишут в романах. Но Уральск был, и я знала, что такое страсть. То, что было в Уральске, я помню по минутам, и такого со мной больше не было. Через 9 лет после Уральска нечто похожее было у меня с Германом Плисецким, но только похожее. От Германа я тоже бежала, боялась попасть в зависимость, от какой-то силы, которую не смогу контролировать, а я всегда была у себя на жёстком контроле. На получение пропуска у меня ушло 10 дней. Там была большая очередь, номер очереди писали чернильным карандашом на руке. Ходили ночью отмечаться. Ребята ждали, пока я получу пропуск. Я слышала, как ночью Михаил сказал Николаю, они спали на полу в хозяйской комнате, а я на койке на кухне: «Что ты делаешь? Ты хочешь, чтобы из-за этого цыплёнка мы под трибунал попали?». Он имел в виду, что они уже давно должны были доехать до училища. Когда-то я уже всю уральскую историю описала подробно: https://tareeva.livejournal.com/42765.html .
Словом, до Киева я добралась. В Киеве я сразу же пошла к нашей бывшей домработнице Моте. Незадолго до войны она вышла замуж и переехала от нас в центр города, недалеко от Бессарабки. Муж Моти с войны не вернулся. Мотя приняла меня, как родную. Я у неё прожила несколько дней, оставаться у неё дольше было невозможно, за проживание без прописки строго наказывали. Мотя дала мне два приличных платья, и это было бесценно, надеть мне было совершенно нечего. Я пошла в квартиру, где мы жили до войны, думала, что, может быть, смогу там поселиться. Но квартиру занимал какой-то кгбшник, и, конечно, меня к нему не вселили. Все эвакуированные, вернувшиеся в Киев, оказались без жилья. Рядом с дверью нашей квартиры на стене было нацарапано «Линка+Толя=любовь» и «Линка-дура». Эти надписи из другой исторической эпохи, как наскальные рисунки. Они пережили войну и сразу погрузили меня в моё довоенное детство.
Я сдала вступительные экзамены в политехнический институт и была зачислена на металлургический факультет, о котором я мечтала. На вступительных экзаменах в политехнический тоже писали сочинения. Конечно же, была свободная тема о войне. И я повторила то, что писала в сочинении на аттестат зрелости, насколько я это помнила. Этот вариант был хуже бурлинского, но тоже произвёл впечатление и даже как-то определил мою судьбу. Мама говорила, что я не смогу учиться в техническом ВУЗе, что меня там одно черчение в гроб загонит. И загнало бы, но чертежи мне делал знакомый парень, который учился в архитектурном институте.
Я получила место в общежитии недалеко от института и от средней школы, где я училась до войны. Рядом со зданием нашего общежития жили учлёты, курсанты лётного училища. Они приходили в наше общежитие, ухаживали за нашими девушками. Один из учлётов, Владимир, ухаживал за мной, говорил, что любит меня, делал предложение. Если бы и я его полюбила, в моей жизни бы появилась какая-то определённость, но у меня не получилось его полюбить. Володя был в Германии, называл себя оккупантом. Как все «оккупанты», привёз из Германии трофей, кое-какое барахлишко. Говорил мне: «С оккупантом дружишь, а ходишь без чулок». Но я не могла принять от него в подарок чулки, не хотела быть ему обязанной.
В общежитии мы все здорово голодали. Хлеб выдавали по карточкам, и учащимся полагалось в день 400 граммов хлеба. По дороге в институт я получала эту свою пайку. Этот чёрный хлеб был тяжёлый, непропечённый, 400 граммов – это, в сущности, был один кусок хлеба. Я его съедала по дороге в институт. Всякий раз принимала решение оставить хоть немного на ужин, заснуть на голодный желудок было трудно. Но выполнить это решение ни разу не получилось. В институтской столовой мы получали обед – тарелку супа. В Приуральном обед – это тоже была тарелка супа, пшённого, он назывался «кондёр». А здесь в столовой мы получали тарелку супа капустного, называли его почему-то «хряп». Он был жидкий, капусты в нём было мало, но в каждую тарелку на раздаче добавляли чайную ложку подсолнечного масла. Голода этот суп не утолял.
В общежитии в соседней комнате жили ребята, Боря и Миша, которые приехали, кажется, из Умани. Они были евреи, и им удалось пережить оккупацию. Они попали в лагерь смерти, в этом лагере никого не убивали, а заключённых просто не кормили, и они постепенно умирали от голода. Борис и Миша были в команде, которая на носилках выносила трупы из лагеря и в лесу сваливала их в общую яму. Однажды они вышли из лагеря с носилками и решили в лагерь не возвращаться. Сбросили покойников в яму и ушли. Никто их не разыскивал. Я с этими ребятами подружилась. Несколько лет спустя, когда я уже жила в Москве, я случайно встретила Борю в Большом театре. Мы оба почему-то очень обрадовались встрече.
Несмотря на все трудности жизни, я наслаждалась тем, что живу в Киеве. Киев – это совершенно особенное место, там свой микроклимат. В Киеве такой воздух, что им можно не только дышать, им можно питаться, он насыщает. Я бродила по знакомым местам, любимым с детства, по ночам ходила в зоопарк. Я писала, что зоопарк был рядом с домом, где мы жили до войны, от нашего двора его отделял ветхий деревянный забор. Любую доску в этом заборе можно было отодвинуть, что мы и делали, и мы рассматривали территорию зоопарка как продолжение нашего двора, и теперь я по ночам ходила в зоопарк, подолгу сидела на своей любимой скамейке. Киевский зоопарк совершенно не похож, например, на московский. Киевский зоопарк – это прежде всего огромный парк. Роскошный парк, и за день его не обойдёшь. Однажды Борис пошёл со мной, на скамейке стал меня обнимать. Я его оттолкнула, он сказал: «Мы, что, пришли сюда за этим обрамлением?». Он не понимал, что «обрамление» - это как раз мы, и «обрамление» это вовсе не обязательное, а главное – это зоопарк.
Учиться в политехническом институте мне было трудновато, и, главное, неинтересно. Матанализ, начертательная геометрия – всё это мне давалось с трудом, не моё это было. На экзамене по основам марксизма преподаватель сказал мне, что он не понимает, почему я поступила учиться на металлургический факультет. Я ему объяснила, что стране нужен металл. Он сказал, что стране не только металл нужен. Сказал, что читал моё вступительное сочинение и считает, что мне не нужно продолжать учёбу в политехническом институте, а нужно поступить в университет на филологический факультет. И добавил: «А может быть, даже не на филологический, а на философский». Сказал, что такого интереса к своему предмету и такого понимания он у студентов политехнического не встречал. Я его послушалась и весной отнесла свои документы в Киевский государственный университет на философский факультет. Там я разговорилась с абитуриентами и узнала от них, что евреев в университет не принимают. Я им не поверила, ведь мы только что победили нацистов, целью которых было уничтожение евреев. Как возможна дискриминация евреев у нас? Но меня убедили, что это правда, привели множество доказательств. Политика государственного антисемитизма началась сразу после войны, и не потому, что лично Сталин был антисемитом, у Сталина не было никаких убеждений, он был человеком полностью безыдейным. Единственной его идеей, единственной целью было удержание личной власти, диктатура личной власти. А война показала, что национальная идея, национальное сознание сидит в человеке глубже, чем классовая идея, классовое сознание. И опираться на национальное сознание гораздо надёжнее.
Окончание следует.
Для тех, кто хочет поддержать блог, вот реквизиты моего счёта в Сбербанке
ПАО СБЕРБАНК
БИК 044525225
КОРРСЧЁТ 30101810400000000225
НОМЕР СЧЁТА 42306810138310113934
ТАРЕЕВА ЭНГЕЛИНА БОРИСОВНА
А вот два других способа:
paypal.me/tareeva1925
money.yandex.ru/to/410017240429035