Теща - Часть I
1
Проклятый итальянец так опять рванул с перекрестка, будто за ним вовсю неслась свора карабинеров. Маленький ржавый грузовичок со скрежетом, напоминавшим звук фрезерного станка, вылетел на виа Торревечио и, подпрыгивая, на кое-где торчавших булыжниках плохо заасфальтированной брусчатки, понесся в сторону шоссе на Неттуно. Борта грузовичка угрожающе раскачивались, натянутый на них тент полосило по воздуху и казалось, что весь этот карточный домик на колесах вот-вот рухнет. Ощущение эфемерности этого транспортного средства усиливали напрочь проржавевшие двери кабины, не доходившие своими металлическими лохмотьями даже до пола, и полное отсутствие бамперов, что придавало грузовичку вид вымершего парового катка добензиновых времен.
Молчанов, прекрасно знавший водительские привычки своего «босса», на этот раз всю глубину его лихачества прочувствовать не сумел и больно стукнулся затылком о выступавший угол чемодана. Будучи уже, по меркам только что прибывших, бывалым эмигрантом, он все же иногда забывал, что находится в Риме, машину ведет итальянец, а в местном ГАИ, или как там у них, тоже одни итальянцы. К тому же, выросший в полуазиатской Москве, он привык к беспорядочным коленам улочек и переулков Замоскворечья и Таганки, которые, однако, имели некоторое подобие закруглений. Здесь же уличная схема напоминала цепляющиеся друг за друга паутины с центральными жилами главных улиц и перепонками второстепенных, впадавших в те порой под очень острым углом. Ну, а уж перекрестки без светофоров! Они отдаленно походили на тбилисские, где несколько машин могли стоять часами, упершись друг в друга по-ослиному, и молча внимать темпераментной речи своих хозяев.
Еще один резкий поворот на виа Алчиато у банка «Ди Рома», да такой, что Молчанов до крови прикусил кончик языка. И как всегда в последние полгода, физическая боль или даже просто физическое неудобство втащили в «ближнюю» память тещу Эсфирь Борисовну. С недавних пор она стала появляться перед глазами в стоптанных туфлях на босу ногу и идиотском мужском пиджаке времен коллективизации, накинутым то ли на халат, то ли на ночную рубашку. Впрочем, и сама Эсфирь Борисовна не делала больших функциональных различий между элементами своего повседневного туалета.
- Да уйди ты! – мысленно отмахнулся Молчанов от старухи. На этот раз память, как ни странно, услужливо выключила изображение.
2
Нельзя сказать, чтобы тещу свою Молчанов ненавидел, хотя и обратных чувств в ее отношении не испытывал. Он просто принял ее в приданое к своей второй жене. Приданное также включало крохотную женину квартирку в «хрущебе» на Дмитровском шоссе и уже оформлявшегося (по результатам гинекологического обследования) третьего члена семейства, получившего при рождении имя Станислав. Быть или не быть теще с ними не обсуждалось, и та осталась в Свердловске, откуда безропотно приезжала посидеть со Стасиком во время очередных научных схваток жены, никогда, однако, до родов не доходивших. Жена Молчанова уже который год была беременна толстенной диссертацией с очень интересной темой о морфологической вирулентности эндемичного подвида стрептококка в среднем ухе. Беременность протекала с осложнениями, вызванными кознями недоброжелателей по институту, болезнями Стасика и бессердечием Молчанова, который искренне хотел положить конец всем этим мукам, дав крупную взятку председателю ученого совета. Жена, убежденная в том, что эндемичный стрептококк представляет собой абсолютно не выговоренное еще в науке слово, на этот вариант кесарева сечения не соглашалась. Молчанов же продолжал варить русские пельмени по семьдесят две копейки, отвозить в «американку» постельное белье и свои рубашки, а также стирать, «доставать», и доходить. В зависимости от обстоятельств и энергии сторон война за научную независимость то разгоралась, то снова переходила в вегетативное состояние.
Когда театр военных действий площадью в тридцать два с половиной квадратных метра бывал особенно окутан дымом, в дверях их квартирки материализовывалась Эсфирь Борисовна с маленьким фибровым чемоданчиком и струделем домашней выпечки. Считанные люди во всем Свердловске могли приготовить такой жирный, сытный струдель, изготовленный по рецепту бабушки, Рахили Иерахмильевны, с домашним вишневым вареньем, орехами и изюмом. Как только трубка в ее квартире начинала рыдать голосом дочери («Мама, он просто хочет моей научной смерти!»), понятливая Эсфирь Борисовна ставила тесто и откупоривала очередную банку варенья из своих запасов – промедленье в таких случаях грозило большими неприятностями.
Контрибуция в виде домашней выпечки делала свое дело. Не избалованный деликатесами Молчанов уничтожал привезенную кастрюлю в два дня. А за это время в холодильнике успевала появиться фаршированная рыба, селедка под шубой и ленивые вареники с сыром.
Теща Молчанова была еврейкой и, как почти все старые еврейские женщины, донельзя суетливой, но доброй и генетически напуганной. За все время тещиной миротворческой миссии Молчанов видел в холодильнике только продукты ее жизнедеятельности, сама же теща оставалась практически невидимой. Да и сам Молчанов, правда, дома бывал нечасто. Он работал заместителем директора маленького хозяйственного магазинчика в Медведкове, шустрил с товаром, вылавливал копейку на пересортице, сплавлял налево крышки для консервирования и постоянно ждал «шухера». Во время ревизий он приходил домой только ночевать, а в те редкие дни, когда приходил раньше обычного, был вспыльчив, груб и орал на домочадцев по пустякам.
3
Перед ноябрьскими праздниками по всему городу открылась продажа с лотков. Торговали инжиром, крепенькой капустой и бочковыми огурцами, марокканскими мандаринами, финским плавлеными сырками, картошкой вразвес. Тетки-продавщицы в белых фартучках поверх телогреек были настроены добродушно, иногда даже не пересчитывали сдачу, засовывая ее мокрыми руками в карманы ватных штанов. Кучки мужиков в ожидании «часа волка» толпились у винных отделов. В воздухе стоял прогорклый запах солярки, замешанный на сереньком московском утреннике.
В тот день Эсфирь Борисовна приволокла домой пучков восемь моркови, вырученной где-то по–дешевке и, радуясь своему гешефту, набила ей весь низ холодильника. При этом она вынула из него все молчановское пиво, посчитав его за консервы. К сожалению, она не управилась вовремя и была застигнута врасплох хозяином. Еще не остывший после разборов со своей боссихой из-за неучтенки, грозившей завалить всю их контору, Молчанов угрюмо оглядел пивные банки на полу кухни, раскинутую шинковку и тещу, деловито заготовлявшую стеклотару под будущую квашеную капусту. В повисшей тишине со двора донеслось: "Кузьмич, спускайся, у нас пара пузырей «Солнцедара» и чекушка".
Молчанов тяжело матюгнулся и вынес вердикт. Либо старуха отнесет «весь этот зоопарковский рацион» обратно в магазин, а деньги сдаст «по описи», либо может собирать вещи и отваливать. После этого Молчанов сглотнул банку противного теплого пива и отправился спать.
Уже в половине одиннадцатого его разбудила жена, умоляя что-то сделать, так как старухи до сих пор не было. Вдвоем они какое-то время беспорядочно тыкались в темноте в строевые шеренги одинаковых пятиэтажек, пока, наконец, не выскочили на освещенный пяточек перед кинотеатром «Ереван», где и увидели Эсфирь Борисовну.
Старуха стояла у билетной кассы и, молча, тянула проходящим морковь. По щекам ее текли слезы, и она даже не отвечала на стандартный вопрос: «Почем, мамаша, морковочка?». Люди, озадаченные отрешенностью старухи, недоуменно пожимали плечами и отходили. Молчанов хотел было подскочить и прекратить безобразную сцену, но тут к теще подошла молодая женщина с ребенком, сунула ей несколько смятых бумажек, на мгновенье накрыв сухонький кулачок своей ладонью, и подхватила все пучки. Подбородок старухи затрясся, и она, не разжимая кулака, тихо опустилась на ступеньку. Маленькая, по-воробьиному нахохленная фигурка в вытертом пальто… Молчанов поперхнулся еще не сказанными словами, подошел к теще, помог ей подняться, привел домой, раздел, посадил на диван и только после этого сказал: «Простите, мама». Никогда больше он ее мамой не называл.
4
Эсфирь Борисовна в Свердловске жила не всегда. Она родилась под Уманью, в большой еврейской семье, где была девятой дочерью. Отец ее, местечковый мельник, не отдал своих детей в седдер и успел перед своей смертью дать семи своим старшим дочерям светское среднее и высшее образование. Только у двух самых маленьких – Лизы и Фиры – университет заменили городские женские курсы. Отец умер, когда обоим не было и пяти, мать тяжело болела, не было денег. Шестнадцатилетняя Фира работала в больнице медсестрой и почти всю свою зарплату высылала матери. В день объявления войны Фира собиралась поехать к ней в гости в местечко, где на годовщину смерти отца собрались все ее сестры, приехавшие из разных концов страны. Прямо на пороге общежитской комнаты ее догнала молотовская речь. Фира бросила уже собранный фибровый чемодан и помчалась в больницу. Через сутки стали поступать обожженные, развороченные снарядами обрубки человеческих тел, и время перестало существовать – оно превратились в месиво из хриплых стонов, черной спекшейся крови и побелевших, бездонных от боли зрачков. Немцы оказались на окраинах Умани буквально через несколько дней после сталинских заверений о том, что «враг будет разбит, и победа будет за нами». Фира сходила с ума, не имея никаких сведений о родственниках. Она умоляла начальника отделения отпустить ее хотя бы на полдня, но сверху был уже спущен приказ об эвакуации, и из госпиталя никого из медперсонала не отпускали под страхом трибунала.
Потом, уже работая в пересыльном госпитале на Урале, она пытала одного молодого солдатика, имевшего родственников из тех же мест. Солдатик неохотно рассказал, что немцы живьем закопали во рву всех местных евреев. Она не поверила и многие годы искала свою мать и сестер, пока не получила из Министерства государственной безопасности официальное сообщение. В сообщении говорилось, что семья Эсфирь Борисовны «пропала без вести в период немецко-фашистской оккупации Уманской области». После войны Эсфирь Борисовна осталась в Свердловске. Она никогда больше не приезжала в Умань. Ей казалось, что там она узнает, наконец, страшную правду, которую она не хотела знать. Она уже жалела, что обращалась в органы с официальным запросом, – пусть уж лучше ее мама сестры будут живы, не догадываясь, где она, чем она будет уверена в том, что их уже нет.
После окончания войны Фира пыталась поступить в медицинский институт, но год был нехороший, сорок девятый, и в газетах ежедневно писали о врачах-убийцах еврейской национальности и повсюду красовались портреты героической девушки-медсестры Тимашук, предотвратившей ужасную смерть великого вождя.
Весной одно из политзанятий в больнице, где работала Фира, было посвящено теме обострения международной обстановки. Фира, как отработавшая ночное дежурство, была с него отпущена, однако, в силу своей сознательности, явилась. Лектор говорил о бдительности перед лицом всемирного сионистско-капиталистического заговора и о том, что с кадрами надо отныне быть «тщательнее». Гладкие, полированные слова бесшумно вкатывались в мозг, укачивали, убаюкивали, усыпляли… Вдруг резко, как щелчок кнута, донеслось:
- Товарищ Фрумкина, - Фиру трясла за плечо старшая медсестра, секретарь их первичной партячейки Капитолина Васильевна. - Товарищ Фрумкина, как тебе не стыдно, тебя это, ведь, касается в первую очередь.
Фира ошеломленно поводила головой. Сознание не сразу донесло до нее смысл сказанного. После политзанятия она шла по улице, бесцельно останавливаясь и заглядывая в витрины. Люди торопились по домам, у кинотеатра, показывавшего трофейные немецкие фильмы, спрашивали «лишнего билетика». Взгляд Фиры случайно скользнул по уличной тумбе с политическими плакатами. Новый шарж Кукрыниксов изображал болтавшегося в мускулистой руке маленького пузотера в белом халате, с прилизанными волосиками. За спиной пузотер прятал окровавленный, весь в зазубринах нож. Другая мускулистая рука срывала с него маску невинного ребенка, под которой виднелось лицо, явно выдававшего национальную принадлежность пузотера. Надпись под плакатом гласила: «Они предали клятву Гиппократа». Фире вдруг показалось, что все вокруг смотрят в ее сторону. Ей стало стыдно, как будто это она сама, вырядившись в белый халат, резала в палате людей. Фира вернулась домой, не раздеваясь, рухнула на кровать и долго плакала.