Дмитрий Быков // «Дилетант», №3, март 2022 года
0
3087
«В каждом заборе должна быть дырка» ©
Исаак Фефер
1
Ицик (Исаак) Фефер (1900–1952) был, по-моему, выдающимся поэтом, сделавшим всё возможное, чтобы сегодня об этом никто не знал. Его имя омрачено его собственной клеветой — увы, на процессе по делу Еврейского антифашистского комитета он оклеветал не одного себя, и не под пыткой, а добровольно, активно, инициативно. Он писал на языке, носители которого — европейские евреи — были почти поголовно уничтожены; он жил в стране, которой больше нет на карте, принял и пропагандировал её идеологию, сотрудничал с её спецслужбами, которые его и уничтожили; наконец, он родился евреем, что было крайне опрометчивым решением в этой стране и в это время, хотя решал, по всей вероятности, не он. И тем не менее имя Фефера сегодня ещё помнят, а некоторые даже знают по крайней мере одно его стихотворение — в гениальном переводе другого еврея, выбравшего другой язык. Это Маршак, который сделал детское стихотворение «Кони и звёзды» достоянием русской литературы.
Весь в слезах вернулся мальчик
Летним вечером домой.
— Поскорей,— зовёт он маму,—
Поскорей иди за мной!
За воротами я видел
Над рекой табун коней.
Кони шумно тянут воду,
Да и солнце вместе с ней.
Нам от солнышка остался
Только краешек один!..
— Ты не плачь, мой милый мальчик,
Ты не плачь, мой глупый сын.
Сколько свет стоит, мой мальчик,
Конь к воде находит путь,
Но до солнца длинной шеи
Он не может дотянуть!
Солнце село за рекою.
Почернел небесный свод.
С громким ржаньем вороные
Переходят речку вброд.
Мальчик с берега крутого
Весь в слезах бежит домой.
— Поскорей,— зовёт он маму,—
Поскорей иди за мной!
Солнца в небе не осталось.
Не найдёшь его нигде,
Кони с гривами густыми
Шумно ходят по воде.
Кони выпьют нашу речку
С облаками и луной
И проглотят наши звёзды,
Не оставят ни одной!
— Ты не плачь, мой глупый мальчик,
Много-много тысяч лет
Конь с водой глотает звёзды,
Но не гаснет звёздный свет.
Звёзды светят, как светили,
Золотым своим огнём,
А река рекой осталась,
Светом — свет
И конь — конём!
Лучшего стихотворения о Катастрофе, как справедливо называется середина XX века не только в еврейской традиции, я не знаю; мою любовь к этому шедевру, который невозможно читать без слёз, разделяет, например, Юрий Норштейн, записавший ролик со своим чтением и комментариями. Этот текст нуждается в расшифровке, поскольку речь в нём не только о событиях последнего столетия; символика его глубока, что для Фефера вообще характерно — не только по соображениям тайнописи, естественным для советской поэзии, но и по причинам сугубо литературным, а возможно, и национальным. Народ, многие годы толкующий священные тексты, имеет навык создания многозначных притч. Река — вообще вода — традиционный символ жизни; в ней отражаются — но в неё, увы, не проникают — вневременные абсолюты. Да, выпить звёзды вместе с рекой нельзя, ничего им не сделается,— но и растворить солнце в воде никому не удавалось, она его в лучшем случае отражает. С конями, думаю, всё понятно — это частый образ силы тёмной, стихийной и враждебной, пусть временно укрощённой человеком. Кони, переходящие вброд и мутящие копытами реку жизни,— вполне прозрачная метафора. Оптимистический — или скорей стоический — вывод Фефера о том, что абсолюты вне опасности, для XX века и всех последующих времён актуален, однако тем, кого эти кони топчут, ничуть не легче от таких утешений.
Несколько менее известно — хотя не менее значительно — стихотворение Фефера «Я еврей», удивительный манифест неубиваемости и жизнестойкости, у него множество переводов, из которых наиболее известен вариант Рахили Торпусман. Если убрать оттуда во многом вынужденное прославление Свердлова и Кагановича, это стихотворение выглядит актуальным ответом антисемитизму под любой маской; проблема в том, что из истории российского еврейства эти имена никак не выкинешь, и вопрос о сотрудничестве евреев с советской властью остаётся одним из самых болезненных в истории. Судьба самого Фефера здесь — опять-таки красноречивый аргумент. Слова «Мне чашу сталинского счастья на долю выпало испить» звучат сегодня горчайшим сарказмом, и, как всегда бывает у поэтов, Фефер здесь, сам того не желая, опять сказал правду. Но никакие обстоятельства не отменят главных слов в этом стихотворении:
Мой дух мятежный не сломили
Ни фараон, ни Ксеркс, ни Тит;
Моё прославленное имя
На крыльях вечности летит.
Мне часто гибель предрекали
И много раз тащили к ней,
Но я вставал из-под развалин
Непокорённым: я еврей!
Я сорок лет провёл в пустыне,
Томясь средь выжженных песков,
И дух мой закалён доныне:
С тех пор в течение веков,
На всех ухабах тяжких странствий
Берёг я золота верней
Тысячелетнее упрямство
Отца и деда — я еврей!
Эмиль Горовец написал музыку на эти стихи, и песня эта с рефреном «Их бин аид, их бин аид!» стала гимном сопротивления, отнюдь не утратившего актуальности. Антисемитизм бессмертен, как и еврейство; язык, положим, остался достоянием тысяч, но сказанное на нём повторяют миллионы. Послушайте эту песню в интернете, где она широко доступна: впечатляет никак не меньше, чем «Стены рухнут, рухнут, рухнут».
2
Фефер родился в семье учителя в местечке Шполы, с 12 лет работал в типографии наборщиком, в 17 лет вступил в Бунд, в 19 — в РКП(б). Пошёл добровольцем в Красную армию, при белых остался в киевском подполье.
В двадцатые был одним из самых плодовитых и популярных еврейских поэтов Украины, печатался во всех еврейских изданиях — их было много — и, по собственному признанию, никогда не знал сомнений в абсолютной правоте большевиков. Одно из его стихотворений так и называется — «Я никогда не блуждал» (1926). Фефер выпустил за тридцатилетнюю литературную карьеру два десятка сборников, тяготел к эпосу, причём, по справедливому замечанию Елены Бескровной, «проблема социального положения еврейского народа не оставляет Ицика Фефера, но рассматривается им в тесной связи с первой философской проблемой хасидизма», то есть с проблемой богоизбранности. Связь текстов Фефера с фольклором очевидна, и я бы сказал, что это такой советский хасидизм — вера в то, что в Советской России, в слиянии с ней осуществится еврейская миссия.
Широко известна антисемитская мантра о том, что революцию в России сделали евреи,— но идея эта близка не только антисемитам: значительная часть евреев увидела в русской революции осуществление всемирной мечты народов, тысячелетней — а то и древнее — утопии. Это никоим образом не была попытка оседлать русскую революцию ради еврейских задач, как представляют это многочисленные разоблачители мирового еврейства: «в докладе о формах организации Евсекции подчёркивалось, что она не представляет собой нечто обособленное от российского коммунистического движения и не преследует особых национальных задач»,— сообщает Еврейская электронная энциклопедия. Она же делает скорбный вывод:
«Деятельность Евсекции была, по-видимому, последней попыткой наладить какие-либо формы еврейской жизни в рамках советского строя и коммунистической идеологии. Опыт Евсекции показал полную несовместимость любой еврейской инициативы, даже носящей коммунистический характер, с партийным и государственным режимом, установленным в Советском Союзе».
Естественно, относится это и к Еврейскому антифашистскому комитету.
3
К сожалению, Фефер обладал «активной жизненной позицией», как называлось это в СССР, или гражданским темпераментом, как скромней называли это в дореволюционной России. Он желал быть не просто поэтом, но активным строителем новой жизни, в нём кипела жажда оргдеятельности, и у него хватало литературных и общественных противников. Он был одним из самых упорных критиков Соломона Михоэлса и не избегал возможности навредить ему с помощью власти. Считается, что в поездке Михоэлса и Фефера в первой половине 1943 года в США, Канаду и Мексику главная агитационная роль принадлежала Михоэлсу, а Фефер его курировал от НКВД; Фефера за рубежом никто якобы не знал, а Михоэлс обладал авторитетом у евреев всего мира. Это всё же не совсем так: Фефер был ярким оратором, прекрасно читал на идише собственные стихи, был убедителен в качестве агитатора за советскую власть как единственную силу, противостоящую фашизму последовательно и непреклонно. Да, он работал под непосредственным кураторством советского посольства в США (и прежде всего Андрея Громыко, впоследствии известного как «мистер нет»), он отчитывался перед Москвой о результатах встреч с Эйнштейном, возглавившим в США Еврейский совет по оказанию помощи России, он докладывал обо всём, что говорил Михоэлс,— но участие его в работе ЕАК далеко не сводилось к доносам в НКВД. Свой вклад в сбор денег для СССР Фефер вносил добросовестно — а привлекли они огромные средства, особенно если учесть, что тогдашний доллар был вдесятеро дороже нынешнего: 16 миллионов в Штатах, 15 — в Англии и Канаде, миллион — в Мексике, около миллиона в подмандатной Палестине, и это не считая тысячи санитарных машин, одежды, медикаментов. Ни в какой валюте не оценить симпатии к СССР, которые не удалось до конца вытравить даже во времена маккартизма и холодной войны. Противостоять обаянию Михоэлса было невозможно, но и Фефер завёл множество друзей — в их числе знаменитого певца Поля Робсона, дружба с которым впоследствии помогла ему передать на волю сведения об истинной судьбе Еврейского антифашистского комитета.
А в 1944 году ЕАК совершил свою главную ошибку — написал обращение в ЦК о создании еврейской автономии в Крыму. Редактировал его Соломон Лозовский — куратор деятельности ЕАК от ЦК; Лозовский был руководителем Совинформбюро. Еврейская автономия в Крыму, которую в двадцатые лоббировал Калинин, была окончательно похерена в 1930-е, но в 1944-м ЕАК к ней вернулся. Молотов намекнул, что отношение к этой идее может оказаться благоприятным. Письмо составили Михоэлс, Фефер и литературный критик Шахно Эпштейн (ему повезло умереть своей смертью в сорок пятом, вскоре после Победы). Аргумент против создания автономии в Биробиджане был традиционный — его удалённость от центров еврейского проживания; аргумент в пользу создания автономии предсказуемый — многие евреи не захотят возвращаться в места массовой гибели. Осенью 1952 года Сталин назвал Молотова «преданнейшим нашему делу человеком», но назвал его грубой политической ошибкой сговор с Еврейским комитетом — якобы ЕАК реализовывал американскую инициативу по отторжению от СССР «нашего советского Крыма».
В 1952 году идея еврейской крымской автономии уже преподносилась как американская хищническая попытка отторгнуть нашу исконную и даже, как мы убедились впоследствии, сакральную территорию. Весьма возможно, что после выселения крымских татар евреям не следовало предъявлять права на Крым, только что подвергшийся варварской чистке. А впрочем, какая линия поведения спасла бы ЕАК? Сам факт поездки двух популярных деятелей еврейской культуры в Штаты для сбора средств по меркам холодной войны был уже подозрителен: средства собирали, да, но наверняка ведь и сговаривались о чём-то с еврейскими буржуазными националистами? Заводили контакты, строили планы? Можно подумать, что если бы Фефер в 1949 году не стал оговаривать себя — на него не нашли бы других показаний, не выдумали бы столь же чудовищных обвинений? Да, он оговорил десятки человек. Но ему казалось, что, перенося самые тяжкие обвинения на уже убитого Михоэлса, он выгородит кого-то из живых, да и собственное положение не казалось ему безнадёжным. Судить Фефера легко, но разве поведение множества сегодняшних деятелей культуры, которым вообще ничто не угрожает, не меняет несколько наших представлений о человеческой природе — и не заставляет более снисходительно отнестись к его показаниям, на которых и был основан сценарий процесса против ЕАК?
Расследование деятельности комитета началось ещё в 1948 году. 12 декабря 1948 года в Минске был убит Михоэлс. По предположению Александра Борщаговского, чья книга «Обвиняется кровь» содержит подробную хронику расправы с Еврейским антифашистским комитетом,— привлечь его к масштабному процессу опасались: не только из-за его всемирной славы, но и из-за мощных ресурсов сопротивления, которыми Михоэлс обладал. Сломить его было бы не так-то просто — но ведь и остальные члены ЕАК взяли назад все свои показания, Фефер в том числе! Его взяли 24 декабря 1948 года, в день рождения жены. Он, видимо, ждал ареста и готовился к нему — сразу начал давать показания, из которых и состряпали версию о сотрудничестве ЕАК с буржуазными националистами, прежде всего американцами.
Его не били. Он сам впоследствии заявил, что следователь предупредил его на первом же допросе: мы выколотим из вас всё, что захотим. И он не стал ждать побоев, оговорил себя и всех, всё-таки валя главным образом на мёртвых (например, на Эпштейна). Были те, кто ничего не подписал, были те, кто подписывал только в невменяемом, сумеречном состоянии — как руководитель Боткинской больницы Борис Шимелиович. Фефер все свои показания взял назад, но это уже ничего не решало — фабула дела была сочинена без единого фактического подтверждения. Огромный массив документов ЕАК лежал на Лубянке неразобранным, не было ни одного подтверждения сотрудничества членов комитета с американской разведкой, «Джойнтом» или британскими шпионами. Ни в одной статье, за которые расстреливали еврейских журналистов, не содержалось военных тайн — якобы секретным кодом между строк передаваемых за рубеж. Сколько бы писем Сталину ни адресовали члены ЕАК, сколько бы ни ссылались на контакты с членами правительства во время войны, сколько бы ни объясняли фантастическую абсурдность обвинений — никто не слушал. Полагают, что во всём повинен антисемитизм Сталина. На этот счёт у нас есть показания — увы, от ненадёжного свидетеля. Риббентроп заверял Гитлера в антисемитизме Сталина, в его одобрении «окончательного решения еврейского вопроса» и в том, что Сталин со «своими» евреями поступит так же, когда появится достаточно образованных русских кадров. Никаких особенных оснований доверять Риббентропу нет, но практика указывает на то, что Сталин в этих разговорах был вполне искренен.
Верил ли он сам в то, что евреи плетут международный заговор?
Почти со стопроцентной вероятностью — да.
4
Каковы были мотивы поведения Фефера во время следствия и на закрытом процессе, когда он постепенно начал отказываться от своих показаний?
Борщаговский об этом пишет:
«Фефер не мог пообещать госбезопасности благополучного исхода схватки с Михоэлсом. Он, Фефер, сделал невозможное: сочинил, создал, описал, аргументировал обширный, никогда не существовавший заговор. Мощный магнит клеветы он приблизил к разнородным частицам, разнонаправленным, свободно лежавшим на поверхности жизни, ложью заставил изменить расположение и смысл этих частиц. Но одолеть таким же способом Михоэлса он не сможет и заведомо не берётся за это.
Зависть и малодушие иногда оборачиваются незаурядной силой, когда их ставит себе на службу режим, а инициативу берёт на себя честолюбец масштаба Абакумова. Верил ли он в многостраничную ложь Фефера? И да и нет! Да — потому, что страстно желал этого, веровал в прирождённое вероломство евреев, хотел потрафить своему владыке Сталину, вознестись выше недавнего своего покровителя Берии. Верил, ибо вели его соблазны и рутина жизни. А не верил — из-за запоздалой осторожности авантюриста, ночных страхов, подозрений в ничтожности доносителя.
Поразительно другое: в свою ложь начинал верить и Фефер!»
Насчёт «ничтожности доносителя» — явный перебор. Фефера не называют плохим поэтом даже те, у кого вызывают насмешку или негодование его политизированность, коммунистическая ортодоксальность, его готовность бежать впереди абакумовского следствия. И ведь из него никто не выбивал этих показаний, он был на привилегированном положении. Ему разрешались продуктовые передачи, ему даже разрешили встречу с Робсоном по требованию последнего. Когда Робсон в 1950 году приезжал в СССР, он спросил о судьбе своих друзей — Фефера и Михоэлса. Михоэлс, сказали ему, погиб в автокатастрофе, а Фефер занят работой над мемуарами. Робсон потребовал оторвать Фефера от работы и привезти к нему на ужин, иначе он отменит очередное выступление. И Фефера привезли: извлекли из опечатанного кабинета его костюм, подкормили и представили Робсону. Фефер должен был прятать руки с вырванными ногтями — эту деталь упоминают во многих изложениях легенды, но это уж явное преувеличение: в 1950 году он ещё не начал отказываться от показаний, говорил даже больше того, чем от него требовалось, оговаривал всех, в том числе и тех, кто не сотрудничал с ЕАК,— возможно, желая таким образом довести обвинения до абсурда... В общем, никаких следов пыток у него, видимо, не было — ведь он всё рассказывал добровольно. Но Робсону он каким-то образом намекнул, что разговор слушается, что сам он в критическом положении и что смерть Михоэлса не была несчастным случаем. Робсон, оказавшись в Штатах, сам вскоре был лишён заграничного паспорта и подвергнут травле как союзник и пропагандист Сталина, так что никакой кампании в защиту ЕАК он там не организовал; его протест ограничился исполнением еврейской колыбельной на московском концерте. А так-то ему в Штатах в пятидесятые приходилось немногим слаще, чем членам ЕАК,— разве что не сажали, но возможности выступать и ездить лишили, и Международная Ленинская премия была ему вручена в Нью-Йорке. Паспорт ему вернули только в пятьдесят девятом.
Почему Фефер всех оговорил? Не только потому, что надеялся купить себе жизнь, тут у него как раз иллюзий не было. По всей вероятности, он искренне полагал, что вне зависимости от его поведения выбьют из него и других всё, что захотят, а если не выбьют — всё равно припишут всё, во что хочет верить Сталин. Возможно даже, он верил — как, например, Бухарин,— что процесс проводится в интересах партии и что сейчас надо ограничить процент евреев в госорганах, мало ли... А может быть — и это самое страшное, но вроде бы у нас не было повода подозревать Фефера в глупости,— он понимал, что именно после войны СССР обречён на шовинизм, как то и показано в большинстве исследований этого периода — например, в «Позднем сталинизме» Евгения Добренко. Ясно же, что русские показали своё преимущество перед Европой, породившей фашизм и сдавшейся ему, перед Америкой, которой досталась отнюдь не самая тяжкая доля... Ясно, что теперь надо утверждать своё русское превосходство, приоритет в науке, культуре, нравственности. Победа не может не привести к культу всего русского, к борьбе с космополитизмом, к элементарной ксенофобии — идеологи режима попросту не смогут остановиться. Весьма возможно, что самые дальновидные догадались о смысле происходящего уже в 1946 году, после постановления о «Звезде» и «Ленинграде». Полный разрыв с мировой культурой был делом нескольких месяцев. А там, где расцветает национализм, без антисемитизма никогда не обойдётся. И несмотря на то, что только что СССР был главным защитником евреев,— рассыпан набор «Чёрной книги», составленной Эренбургом и Гроссманом, и сама тема холокоста не рекомендуется к упоминанию, потому что уничтожали всех советских людей, а не только евреев, опять претендующих на национальную исключительность... Словом, Фефер всего лишь понимал, что «так надо». У него был принцип — совпадать с эпохой. В каком-то смысле он погиб «за идею» — ведь выбор его, советский выбор, был сделан раз и навсегда. «Я не блуждал».
Закрытый процесс, на котором все подсудимые отказались от своих признаний, шёл с 8 мая по 18 июля 1952 года. Академика Лину Штерн приговорили к трём годам заключения и трём годам ссылки, остальных — к расстрелу, и в ночь на 12 августа 1952 года 13 членов ЕАК были расстреляны. Всего по этому делу были репрессированы 125 человек. Информация об их судьбе была обнародована за границей лишь в 1956 году, хотя в 1955-м большинство их, включая Фефера, были реабилитированы. А с 1957 года их книги — Льва Квитко, Переца Маркиша, Ицика Фефера — стали выходить в русских переводах, с восторженными предисловиями; поскольку роль Фефера в описываемых событиях была известна немногим, на читательском отношении к нему она никак не отразилась. Его переводили лучшие советские поэты — Тарковский, Линкин, Штейнберг, Маршак, Антокольский. Он упоминался как одна из жертв антисемитизма — что, в общем, вполне справедливо,— и стихи его включались во все хрестоматии как советской, так и еврейской поэзии. Что тоже справедливо, потому что поэт он был настоящий — искренние убеждения, хотя бы и самые абсурдные, не мешают писать хорошие стихи. Мешает двоемыслие, а его Фефер был лишён начисто.
Что, плохо разве?
Всё как надо; всё так —
только голубь во мгле
стонет, стонет всю ночь,
стынет кровь на челе,
и лежит на земле
кукуруза в золе.
Кукуруза в дыму.
Стонет голубь в дому,
а голубка в крови,—
и ему одному
суждено ворковать
в непроглядную тьму.
...Главный же вывод, который напрашивается из всего этого, совсем мне не нравится. Он состоит в том, что прошло время ассимиляции, настало время своего государства, в котором еврей перестаёт быть евреем, то есть изгнанником, и становится гражданином ближневосточной страны, то есть меняет религиозную и культурную идентичность на почвенную. Это возвращение в более архаичное состояние, уход из рассеяния — в нормальную государственность со своим правительством и армией. И это единственное спасение от участия в чужой жизни, в которой на тебе — чужаке — рано или поздно отыграются за все собственные грехи.
И самое прекрасное стихотворение — как, например, «Кони и звёзды» — не искупает всего, о чём здесь рассказано.
Вот почему Фефер — мёртвый поэт, писавший на мёртвом языке; вот почему культура Бялика, Фефера, Квитко, Маркиша и Зингера дойдёт до нас в переводах и преданиях; а если умирать, то уж за своё, а не чужое.
ПОРТРЕТНАЯ ГАЛЕРЕЯ ДМИТРИЯ БЫКОВА | подшивка журнала в формате PDF
Исаак Фефер1
Ицик (Исаак) Фефер (1900–1952) был, по-моему, выдающимся поэтом, сделавшим всё возможное, чтобы сегодня об этом никто не знал. Его имя омрачено его собственной клеветой — увы, на процессе по делу Еврейского антифашистского комитета он оклеветал не одного себя, и не под пыткой, а добровольно, активно, инициативно. Он писал на языке, носители которого — европейские евреи — были почти поголовно уничтожены; он жил в стране, которой больше нет на карте, принял и пропагандировал её идеологию, сотрудничал с её спецслужбами, которые его и уничтожили; наконец, он родился евреем, что было крайне опрометчивым решением в этой стране и в это время, хотя решал, по всей вероятности, не он. И тем не менее имя Фефера сегодня ещё помнят, а некоторые даже знают по крайней мере одно его стихотворение — в гениальном переводе другого еврея, выбравшего другой язык. Это Маршак, который сделал детское стихотворение «Кони и звёзды» достоянием русской литературы.
Весь в слезах вернулся мальчик
Летним вечером домой.
— Поскорей,— зовёт он маму,—
Поскорей иди за мной!
За воротами я видел
Над рекой табун коней.
Кони шумно тянут воду,
Да и солнце вместе с ней.
Нам от солнышка остался
Только краешек один!..
— Ты не плачь, мой милый мальчик,
Ты не плачь, мой глупый сын.
Сколько свет стоит, мой мальчик,
Конь к воде находит путь,
Но до солнца длинной шеи
Он не может дотянуть!
Солнце село за рекою.
Почернел небесный свод.
С громким ржаньем вороные
Переходят речку вброд.
Мальчик с берега крутого
Весь в слезах бежит домой.
— Поскорей,— зовёт он маму,—
Поскорей иди за мной!
Солнца в небе не осталось.
Не найдёшь его нигде,
Кони с гривами густыми
Шумно ходят по воде.
Кони выпьют нашу речку
С облаками и луной
И проглотят наши звёзды,
Не оставят ни одной!
— Ты не плачь, мой глупый мальчик,
Много-много тысяч лет
Конь с водой глотает звёзды,
Но не гаснет звёздный свет.
Звёзды светят, как светили,
Золотым своим огнём,
А река рекой осталась,
Светом — свет
И конь — конём!
Лучшего стихотворения о Катастрофе, как справедливо называется середина XX века не только в еврейской традиции, я не знаю; мою любовь к этому шедевру, который невозможно читать без слёз, разделяет, например, Юрий Норштейн, записавший ролик со своим чтением и комментариями. Этот текст нуждается в расшифровке, поскольку речь в нём не только о событиях последнего столетия; символика его глубока, что для Фефера вообще характерно — не только по соображениям тайнописи, естественным для советской поэзии, но и по причинам сугубо литературным, а возможно, и национальным. Народ, многие годы толкующий священные тексты, имеет навык создания многозначных притч. Река — вообще вода — традиционный символ жизни; в ней отражаются — но в неё, увы, не проникают — вневременные абсолюты. Да, выпить звёзды вместе с рекой нельзя, ничего им не сделается,— но и растворить солнце в воде никому не удавалось, она его в лучшем случае отражает. С конями, думаю, всё понятно — это частый образ силы тёмной, стихийной и враждебной, пусть временно укрощённой человеком. Кони, переходящие вброд и мутящие копытами реку жизни,— вполне прозрачная метафора. Оптимистический — или скорей стоический — вывод Фефера о том, что абсолюты вне опасности, для XX века и всех последующих времён актуален, однако тем, кого эти кони топчут, ничуть не легче от таких утешений.
Несколько менее известно — хотя не менее значительно — стихотворение Фефера «Я еврей», удивительный манифест неубиваемости и жизнестойкости, у него множество переводов, из которых наиболее известен вариант Рахили Торпусман. Если убрать оттуда во многом вынужденное прославление Свердлова и Кагановича, это стихотворение выглядит актуальным ответом антисемитизму под любой маской; проблема в том, что из истории российского еврейства эти имена никак не выкинешь, и вопрос о сотрудничестве евреев с советской властью остаётся одним из самых болезненных в истории. Судьба самого Фефера здесь — опять-таки красноречивый аргумент. Слова «Мне чашу сталинского счастья на долю выпало испить» звучат сегодня горчайшим сарказмом, и, как всегда бывает у поэтов, Фефер здесь, сам того не желая, опять сказал правду. Но никакие обстоятельства не отменят главных слов в этом стихотворении:
Мой дух мятежный не сломили
Ни фараон, ни Ксеркс, ни Тит;
Моё прославленное имя
На крыльях вечности летит.
Мне часто гибель предрекали
И много раз тащили к ней,
Но я вставал из-под развалин
Непокорённым: я еврей!
Я сорок лет провёл в пустыне,
Томясь средь выжженных песков,
И дух мой закалён доныне:
С тех пор в течение веков,
На всех ухабах тяжких странствий
Берёг я золота верней
Тысячелетнее упрямство
Отца и деда — я еврей!
Эмиль Горовец написал музыку на эти стихи, и песня эта с рефреном «Их бин аид, их бин аид!» стала гимном сопротивления, отнюдь не утратившего актуальности. Антисемитизм бессмертен, как и еврейство; язык, положим, остался достоянием тысяч, но сказанное на нём повторяют миллионы. Послушайте эту песню в интернете, где она широко доступна: впечатляет никак не меньше, чем «Стены рухнут, рухнут, рухнут».
2
Фефер родился в семье учителя в местечке Шполы, с 12 лет работал в типографии наборщиком, в 17 лет вступил в Бунд, в 19 — в РКП(б). Пошёл добровольцем в Красную армию, при белых остался в киевском подполье.
В двадцатые был одним из самых плодовитых и популярных еврейских поэтов Украины, печатался во всех еврейских изданиях — их было много — и, по собственному признанию, никогда не знал сомнений в абсолютной правоте большевиков. Одно из его стихотворений так и называется — «Я никогда не блуждал» (1926). Фефер выпустил за тридцатилетнюю литературную карьеру два десятка сборников, тяготел к эпосу, причём, по справедливому замечанию Елены Бескровной, «проблема социального положения еврейского народа не оставляет Ицика Фефера, но рассматривается им в тесной связи с первой философской проблемой хасидизма», то есть с проблемой богоизбранности. Связь текстов Фефера с фольклором очевидна, и я бы сказал, что это такой советский хасидизм — вера в то, что в Советской России, в слиянии с ней осуществится еврейская миссия.
Широко известна антисемитская мантра о том, что революцию в России сделали евреи,— но идея эта близка не только антисемитам: значительная часть евреев увидела в русской революции осуществление всемирной мечты народов, тысячелетней — а то и древнее — утопии. Это никоим образом не была попытка оседлать русскую революцию ради еврейских задач, как представляют это многочисленные разоблачители мирового еврейства: «в докладе о формах организации Евсекции подчёркивалось, что она не представляет собой нечто обособленное от российского коммунистического движения и не преследует особых национальных задач»,— сообщает Еврейская электронная энциклопедия. Она же делает скорбный вывод:
«Деятельность Евсекции была, по-видимому, последней попыткой наладить какие-либо формы еврейской жизни в рамках советского строя и коммунистической идеологии. Опыт Евсекции показал полную несовместимость любой еврейской инициативы, даже носящей коммунистический характер, с партийным и государственным режимом, установленным в Советском Союзе».
Естественно, относится это и к Еврейскому антифашистскому комитету.
3
К сожалению, Фефер обладал «активной жизненной позицией», как называлось это в СССР, или гражданским темпераментом, как скромней называли это в дореволюционной России. Он желал быть не просто поэтом, но активным строителем новой жизни, в нём кипела жажда оргдеятельности, и у него хватало литературных и общественных противников. Он был одним из самых упорных критиков Соломона Михоэлса и не избегал возможности навредить ему с помощью власти. Считается, что в поездке Михоэлса и Фефера в первой половине 1943 года в США, Канаду и Мексику главная агитационная роль принадлежала Михоэлсу, а Фефер его курировал от НКВД; Фефера за рубежом никто якобы не знал, а Михоэлс обладал авторитетом у евреев всего мира. Это всё же не совсем так: Фефер был ярким оратором, прекрасно читал на идише собственные стихи, был убедителен в качестве агитатора за советскую власть как единственную силу, противостоящую фашизму последовательно и непреклонно. Да, он работал под непосредственным кураторством советского посольства в США (и прежде всего Андрея Громыко, впоследствии известного как «мистер нет»), он отчитывался перед Москвой о результатах встреч с Эйнштейном, возглавившим в США Еврейский совет по оказанию помощи России, он докладывал обо всём, что говорил Михоэлс,— но участие его в работе ЕАК далеко не сводилось к доносам в НКВД. Свой вклад в сбор денег для СССР Фефер вносил добросовестно — а привлекли они огромные средства, особенно если учесть, что тогдашний доллар был вдесятеро дороже нынешнего: 16 миллионов в Штатах, 15 — в Англии и Канаде, миллион — в Мексике, около миллиона в подмандатной Палестине, и это не считая тысячи санитарных машин, одежды, медикаментов. Ни в какой валюте не оценить симпатии к СССР, которые не удалось до конца вытравить даже во времена маккартизма и холодной войны. Противостоять обаянию Михоэлса было невозможно, но и Фефер завёл множество друзей — в их числе знаменитого певца Поля Робсона, дружба с которым впоследствии помогла ему передать на волю сведения об истинной судьбе Еврейского антифашистского комитета.
А в 1944 году ЕАК совершил свою главную ошибку — написал обращение в ЦК о создании еврейской автономии в Крыму. Редактировал его Соломон Лозовский — куратор деятельности ЕАК от ЦК; Лозовский был руководителем Совинформбюро. Еврейская автономия в Крыму, которую в двадцатые лоббировал Калинин, была окончательно похерена в 1930-е, но в 1944-м ЕАК к ней вернулся. Молотов намекнул, что отношение к этой идее может оказаться благоприятным. Письмо составили Михоэлс, Фефер и литературный критик Шахно Эпштейн (ему повезло умереть своей смертью в сорок пятом, вскоре после Победы). Аргумент против создания автономии в Биробиджане был традиционный — его удалённость от центров еврейского проживания; аргумент в пользу создания автономии предсказуемый — многие евреи не захотят возвращаться в места массовой гибели. Осенью 1952 года Сталин назвал Молотова «преданнейшим нашему делу человеком», но назвал его грубой политической ошибкой сговор с Еврейским комитетом — якобы ЕАК реализовывал американскую инициативу по отторжению от СССР «нашего советского Крыма».
В 1952 году идея еврейской крымской автономии уже преподносилась как американская хищническая попытка отторгнуть нашу исконную и даже, как мы убедились впоследствии, сакральную территорию. Весьма возможно, что после выселения крымских татар евреям не следовало предъявлять права на Крым, только что подвергшийся варварской чистке. А впрочем, какая линия поведения спасла бы ЕАК? Сам факт поездки двух популярных деятелей еврейской культуры в Штаты для сбора средств по меркам холодной войны был уже подозрителен: средства собирали, да, но наверняка ведь и сговаривались о чём-то с еврейскими буржуазными националистами? Заводили контакты, строили планы? Можно подумать, что если бы Фефер в 1949 году не стал оговаривать себя — на него не нашли бы других показаний, не выдумали бы столь же чудовищных обвинений? Да, он оговорил десятки человек. Но ему казалось, что, перенося самые тяжкие обвинения на уже убитого Михоэлса, он выгородит кого-то из живых, да и собственное положение не казалось ему безнадёжным. Судить Фефера легко, но разве поведение множества сегодняшних деятелей культуры, которым вообще ничто не угрожает, не меняет несколько наших представлений о человеческой природе — и не заставляет более снисходительно отнестись к его показаниям, на которых и был основан сценарий процесса против ЕАК?
Расследование деятельности комитета началось ещё в 1948 году. 12 декабря 1948 года в Минске был убит Михоэлс. По предположению Александра Борщаговского, чья книга «Обвиняется кровь» содержит подробную хронику расправы с Еврейским антифашистским комитетом,— привлечь его к масштабному процессу опасались: не только из-за его всемирной славы, но и из-за мощных ресурсов сопротивления, которыми Михоэлс обладал. Сломить его было бы не так-то просто — но ведь и остальные члены ЕАК взяли назад все свои показания, Фефер в том числе! Его взяли 24 декабря 1948 года, в день рождения жены. Он, видимо, ждал ареста и готовился к нему — сразу начал давать показания, из которых и состряпали версию о сотрудничестве ЕАК с буржуазными националистами, прежде всего американцами.
Его не били. Он сам впоследствии заявил, что следователь предупредил его на первом же допросе: мы выколотим из вас всё, что захотим. И он не стал ждать побоев, оговорил себя и всех, всё-таки валя главным образом на мёртвых (например, на Эпштейна). Были те, кто ничего не подписал, были те, кто подписывал только в невменяемом, сумеречном состоянии — как руководитель Боткинской больницы Борис Шимелиович. Фефер все свои показания взял назад, но это уже ничего не решало — фабула дела была сочинена без единого фактического подтверждения. Огромный массив документов ЕАК лежал на Лубянке неразобранным, не было ни одного подтверждения сотрудничества членов комитета с американской разведкой, «Джойнтом» или британскими шпионами. Ни в одной статье, за которые расстреливали еврейских журналистов, не содержалось военных тайн — якобы секретным кодом между строк передаваемых за рубеж. Сколько бы писем Сталину ни адресовали члены ЕАК, сколько бы ни ссылались на контакты с членами правительства во время войны, сколько бы ни объясняли фантастическую абсурдность обвинений — никто не слушал. Полагают, что во всём повинен антисемитизм Сталина. На этот счёт у нас есть показания — увы, от ненадёжного свидетеля. Риббентроп заверял Гитлера в антисемитизме Сталина, в его одобрении «окончательного решения еврейского вопроса» и в том, что Сталин со «своими» евреями поступит так же, когда появится достаточно образованных русских кадров. Никаких особенных оснований доверять Риббентропу нет, но практика указывает на то, что Сталин в этих разговорах был вполне искренен.
Верил ли он сам в то, что евреи плетут международный заговор?
Почти со стопроцентной вероятностью — да.
4
Каковы были мотивы поведения Фефера во время следствия и на закрытом процессе, когда он постепенно начал отказываться от своих показаний?
Борщаговский об этом пишет:
«Фефер не мог пообещать госбезопасности благополучного исхода схватки с Михоэлсом. Он, Фефер, сделал невозможное: сочинил, создал, описал, аргументировал обширный, никогда не существовавший заговор. Мощный магнит клеветы он приблизил к разнородным частицам, разнонаправленным, свободно лежавшим на поверхности жизни, ложью заставил изменить расположение и смысл этих частиц. Но одолеть таким же способом Михоэлса он не сможет и заведомо не берётся за это.
Зависть и малодушие иногда оборачиваются незаурядной силой, когда их ставит себе на службу режим, а инициативу берёт на себя честолюбец масштаба Абакумова. Верил ли он в многостраничную ложь Фефера? И да и нет! Да — потому, что страстно желал этого, веровал в прирождённое вероломство евреев, хотел потрафить своему владыке Сталину, вознестись выше недавнего своего покровителя Берии. Верил, ибо вели его соблазны и рутина жизни. А не верил — из-за запоздалой осторожности авантюриста, ночных страхов, подозрений в ничтожности доносителя.
Поразительно другое: в свою ложь начинал верить и Фефер!»
Насчёт «ничтожности доносителя» — явный перебор. Фефера не называют плохим поэтом даже те, у кого вызывают насмешку или негодование его политизированность, коммунистическая ортодоксальность, его готовность бежать впереди абакумовского следствия. И ведь из него никто не выбивал этих показаний, он был на привилегированном положении. Ему разрешались продуктовые передачи, ему даже разрешили встречу с Робсоном по требованию последнего. Когда Робсон в 1950 году приезжал в СССР, он спросил о судьбе своих друзей — Фефера и Михоэлса. Михоэлс, сказали ему, погиб в автокатастрофе, а Фефер занят работой над мемуарами. Робсон потребовал оторвать Фефера от работы и привезти к нему на ужин, иначе он отменит очередное выступление. И Фефера привезли: извлекли из опечатанного кабинета его костюм, подкормили и представили Робсону. Фефер должен был прятать руки с вырванными ногтями — эту деталь упоминают во многих изложениях легенды, но это уж явное преувеличение: в 1950 году он ещё не начал отказываться от показаний, говорил даже больше того, чем от него требовалось, оговаривал всех, в том числе и тех, кто не сотрудничал с ЕАК,— возможно, желая таким образом довести обвинения до абсурда... В общем, никаких следов пыток у него, видимо, не было — ведь он всё рассказывал добровольно. Но Робсону он каким-то образом намекнул, что разговор слушается, что сам он в критическом положении и что смерть Михоэлса не была несчастным случаем. Робсон, оказавшись в Штатах, сам вскоре был лишён заграничного паспорта и подвергнут травле как союзник и пропагандист Сталина, так что никакой кампании в защиту ЕАК он там не организовал; его протест ограничился исполнением еврейской колыбельной на московском концерте. А так-то ему в Штатах в пятидесятые приходилось немногим слаще, чем членам ЕАК,— разве что не сажали, но возможности выступать и ездить лишили, и Международная Ленинская премия была ему вручена в Нью-Йорке. Паспорт ему вернули только в пятьдесят девятом.
Почему Фефер всех оговорил? Не только потому, что надеялся купить себе жизнь, тут у него как раз иллюзий не было. По всей вероятности, он искренне полагал, что вне зависимости от его поведения выбьют из него и других всё, что захотят, а если не выбьют — всё равно припишут всё, во что хочет верить Сталин. Возможно даже, он верил — как, например, Бухарин,— что процесс проводится в интересах партии и что сейчас надо ограничить процент евреев в госорганах, мало ли... А может быть — и это самое страшное, но вроде бы у нас не было повода подозревать Фефера в глупости,— он понимал, что именно после войны СССР обречён на шовинизм, как то и показано в большинстве исследований этого периода — например, в «Позднем сталинизме» Евгения Добренко. Ясно же, что русские показали своё преимущество перед Европой, породившей фашизм и сдавшейся ему, перед Америкой, которой досталась отнюдь не самая тяжкая доля... Ясно, что теперь надо утверждать своё русское превосходство, приоритет в науке, культуре, нравственности. Победа не может не привести к культу всего русского, к борьбе с космополитизмом, к элементарной ксенофобии — идеологи режима попросту не смогут остановиться. Весьма возможно, что самые дальновидные догадались о смысле происходящего уже в 1946 году, после постановления о «Звезде» и «Ленинграде». Полный разрыв с мировой культурой был делом нескольких месяцев. А там, где расцветает национализм, без антисемитизма никогда не обойдётся. И несмотря на то, что только что СССР был главным защитником евреев,— рассыпан набор «Чёрной книги», составленной Эренбургом и Гроссманом, и сама тема холокоста не рекомендуется к упоминанию, потому что уничтожали всех советских людей, а не только евреев, опять претендующих на национальную исключительность... Словом, Фефер всего лишь понимал, что «так надо». У него был принцип — совпадать с эпохой. В каком-то смысле он погиб «за идею» — ведь выбор его, советский выбор, был сделан раз и навсегда. «Я не блуждал».
Закрытый процесс, на котором все подсудимые отказались от своих признаний, шёл с 8 мая по 18 июля 1952 года. Академика Лину Штерн приговорили к трём годам заключения и трём годам ссылки, остальных — к расстрелу, и в ночь на 12 августа 1952 года 13 членов ЕАК были расстреляны. Всего по этому делу были репрессированы 125 человек. Информация об их судьбе была обнародована за границей лишь в 1956 году, хотя в 1955-м большинство их, включая Фефера, были реабилитированы. А с 1957 года их книги — Льва Квитко, Переца Маркиша, Ицика Фефера — стали выходить в русских переводах, с восторженными предисловиями; поскольку роль Фефера в описываемых событиях была известна немногим, на читательском отношении к нему она никак не отразилась. Его переводили лучшие советские поэты — Тарковский, Линкин, Штейнберг, Маршак, Антокольский. Он упоминался как одна из жертв антисемитизма — что, в общем, вполне справедливо,— и стихи его включались во все хрестоматии как советской, так и еврейской поэзии. Что тоже справедливо, потому что поэт он был настоящий — искренние убеждения, хотя бы и самые абсурдные, не мешают писать хорошие стихи. Мешает двоемыслие, а его Фефер был лишён начисто.
Что, плохо разве?
Всё как надо; всё так —
только голубь во мгле
стонет, стонет всю ночь,
стынет кровь на челе,
и лежит на земле
кукуруза в золе.
Кукуруза в дыму.
Стонет голубь в дому,
а голубка в крови,—
и ему одному
суждено ворковать
в непроглядную тьму.
...Главный же вывод, который напрашивается из всего этого, совсем мне не нравится. Он состоит в том, что прошло время ассимиляции, настало время своего государства, в котором еврей перестаёт быть евреем, то есть изгнанником, и становится гражданином ближневосточной страны, то есть меняет религиозную и культурную идентичность на почвенную. Это возвращение в более архаичное состояние, уход из рассеяния — в нормальную государственность со своим правительством и армией. И это единственное спасение от участия в чужой жизни, в которой на тебе — чужаке — рано или поздно отыграются за все собственные грехи.
И самое прекрасное стихотворение — как, например, «Кони и звёзды» — не искупает всего, о чём здесь рассказано.
Вот почему Фефер — мёртвый поэт, писавший на мёртвом языке; вот почему культура Бялика, Фефера, Квитко, Маркиша и Зингера дойдёт до нас в переводах и преданиях; а если умирать, то уж за своё, а не чужое.
ПОРТРЕТНАЯ ГАЛЕРЕЯ ДМИТРИЯ БЫКОВА | подшивка журнала в формате PDF