«Везде, куда ни посмотри, навоз, навоз, навоз». Как поэты «Земли советской» вдохновляли крестьян 1920-х годов
В первые годы СССР тружеников села, очумевших от многочисленных нововведений вроде коллективного хозяйства, тракторов и прочего, старались всеми силами мотивировать, чтобы они продолжали заниматься самоотверженным трудом. В ход шли не только лозунги, но и духовная подпитка — поэзия. Изучив подшивку подзабытого сегодня крестьянского журнала «Земля советская» (1929–1933) за один только 1929 год, Глеб Колондо обнаружил там настоящий кладезь диковинного стихотворчества: басенный диалог курицы с пчелой о труде, натуралистичный рассказ о рождении детей, которым предстоит сорвать «сырые отрепья корост», и целую поэму о навозе. Предлагаем вашему вниманию некоторые из этих редких текстов с комментариями.
«Правда ли, что Ленин утер слезы женщин?»
Первый номер «Земли советской» встречал читателей обложкой с портретом Ленина, читающим что-то неопределенное. Рядом — текст посвященной ему узбекской песни-диалога под названием «Правда».
— Правда ли, что Ленин любил бедняков и что он дал им власть и свободу?
— Правда.
— Правда ли, что мы, бедняки, от века были в темноте?
— Правда.
— Правда ли, что для нас под Москвой взошло солнце?
— Правда.
— Правда ли, что этому солнцу имя — Ленин?
— Правда.
— Правда ли, что Ленин утер слезы женщин?
— Правда.
— Правда ли, что Ленин никогда не умирал и никогда не умрет?
— Правда.
Увы, ни авторов песни, ни, самое главное, рекомендаций к ее исполнению в № 1 за 1929 год не указали. Зато кое-что о необычном сочинении обнаружилось в книге А. В. Пясковского «Ленин в русской народной сказке и восточной легенде» (М.: Молодая гвардия, 1930):
«Впервые она была опубликована в ташкентской газете „Правда Востока“ в 1924 году (спустя несколько месяцев после смерти Ильича). Песню эту пели в чайхане в присутствии многочисленных посетителей два народных певца, сидевшие лицом друг к другу (каждый у противоположной стены). Пели под звуки примитивных туземных инструментов на знакомый всем народный мотив. Пели поочередно. Один задавал вопрос, другой отвечал».
«Хорошо, вот хорошо, я похож на облака!»
Продолжаем напевать. В № 2 за 1929 год опубликовали подборку стихов поэта Ивана Ерошина под общим названием «Алтайские песни». Наиболее примечательным кажется изобилующий восторженными междометиями, подчеркнуто позитивный (в духе песен группы «Чайф») текст о единении с миром:
Хорошо, вот хорошо, Я похож на облака! Эй, ой, эй, ой, Я похож на облака! Хорошо, вот хорошо, Я совсем похож на горы! Эй, ой, эй, ой, Я совсем похож на горы! Хорошо, вот хорошо, Я совсем похож на солнце!
Эй, ой, эй, ой, Я совсем похож на солнце! Хорошо, вот хорошо, Посмотрю, на все похож я! Эй, ой, эй, ой, Посмотрю, на все похож я!
В 1935 году «Песни Алтая» Ерошина вышли отдельной книгой, которую прочитал Ромен Роллан и прислал автору письмо с комплиментами:
«Мы поражены свежестью и силой не только образов этих песен, но чувств, в них выраженных. Я знаю пока только несколько стихотворений — с десяток, из самых коротких — „Я похож на облако“ <…> и несколько других. <…> Это напоминает китайскую и японскую поэзию, и вместе с тем — это могло бы быть написано самыми утонченными поэтами Запада».
«Золотокаряя плывет навозная весна»
Перейдем к произведениям крупной формы. В № 8 за 1929 год появилась поэма «Навоз» К. Алтайского (так имя указано в журнале; возможно, речь о Константине Алтайском-Королеве) в пяти частях, отделенных друг от друга колючими черными звездочками. Учитывая то, что сканы «Земли советской» в сети отсутствуют, пожалуй, имеет смысл привести текст целиком.
Первая глава — восторженное идиллическое размышление о навозе и его свойствах. Он и «пьянящ», и «полон благостных щедрот», в нем и «нежность плотской теплоты», и «сладчайший сок». Цвет навоза Алтайский называет «золотокарим» — словечко, кажется, из любовной лирики Серебряного века. Но не «мне весть поет твой взор золотокарий», как писал Вячеслав Иванов, а «золотокаряя плывет навозная весна». Каково?
Он в щели, где повыпал мох,
Ползет пьянящ и нов —
Взволнованный и теплый вздох
Конюшен и хлевов.Он полон благостных щедрот,
В нутро свое вобрав
Коровий кал и конский пот
И горечь тленья трав.В нем нежность плотской теплоты.
Не потому ль по нем
Таящий злаки и цветы
Тоскует чернозем?Когда грохочет ледоход,
Прекрасна и ясна,
Золотокаряя плывет
Навозная весна.Пойдет, услыша солнца зов,
Сладчайший сок земли
Чрез мочки жадных корешков
В зеленые стебли.И станет полдень пламенеть,
Лазурен и высок.
На тонком стебле будет зреть
Усатый колосок.Захлестывая все межи,
Медовым цветом пьян,
Шелками шумно зашуршит
Пшеничный океан.Поспеет тучное зерно,
Сверкнут в полях серпы.
Приедут гости на гумно —
Червонные снопы…Потом зерно грузят в мешки,
На мельницу спеша,
Где томно стонут сизаки
И потолки дрожат.И жорнов старым ртом равно
В привычную бессонь
Жует пшеничное зерно,
Как старый сивый конь,Чтобы мука рекой текла,
Сбегая, как волна,
И шелковиста, и тепла,
И, словно пух, пышна.
Во второй части завязывается конфликт: навоза на Руси много, но крестьяне им пренебрегают, выбрасывая великолепное удобрение. «Золотокаряя» и «крепкая, как кумыс» драгоценность не трудится, а «дремлет плотской теплотой». Картина одновременно возвышенная и печальная — «Везде, куда ни посмотри, навоз, навоз, навоз…».
В хлевах ухетанных покой
Бессилен там мороз.
За пластом — пласт, за слоем — слой
Растет горой навоз.Золотокарий и густой
И крепкий, как кумыс,
Он дремлет плотской теплотой,
Запрятав жижу вниз.Навоз везут на пустыри
И валят под откос.
Везде, куда ни посмотри,
Навоз,
Навоз,
Навоз…О, роскошь дикой нищеты,
Ты зла и озорна,
На свалку низвергаешь ты
Мильоны тонн зерна!Тоскуют ржавые поля,
Они истощены.
Исчахла в голоде земля
Огромнейшей страны.
Из города приезжает юный агроном и старается убедить мужиков, что все их беды — от незнания замечательных свойств навоза. В пример он приводит своего отца, который «за прошлый год удвоил урожай» и теперь «благодарит… навоз».
Речи молодого специалиста гипнотизируют селян — им чудятся романтическая лиловая дымка над и кряхтящие друг за другом «воза» с навозом. Повторяется найденный в самом начале удачный образ — «золотокаряя плывет навозная весна».
Наш агроном совсем юнец,
И розов и безус
(Крестьянствует его отец,
А он вот кончил вуз).Глазами щупал мужиков,
Читал в глазах вопрос
И сразу, без обиняков,
Простецки произнес:«Вас всех — я слышал — недород
Жрет, как железо ржа,
А мой отец за прошлый год
Удвоил урожай.Растет два колоса теперь,
Где раньше колос рос.
А мой родитель, верь не верь,
Благодарит… навоз».Он говорил, и голос рос,
Звенящ, горяч и нов —
И стал совсем другим навоз
От этих теплых слов.Казалось всем: дымится сад,
В лиловой мгле лоза.
По вязким большакам кряхтят
Навозные воза.Грохочет гулкий ледоход.
Ясна и не грустна,
Золотокаряя плывет
Навозная весна.
В четвертой части события начинают стремительно развиваться. Деревенские заинтересовалась навозом и несмотря на смешки отдельных несознательных товарищей («Хо-хо, хе-хе, хи-ха, ха-ха, навозная!! Артель!!!») решают узнать о нем как можно больше. В избе-читальне избач знакомит мужиков с книгами о навозе. Тут снова романтика: «ночами речи горячи», «а днем ликующе лучи кричали о весне» — конечно, той самой, золотокарей.
Решено: надо строить коллективный скотный двор. Не обходится, правда, без бюрократических проволочек и загадочных новоязовских аббревиатур и сокращений («ВИК», «предвик» и т.д.), но ради навоза можно и потерпеть.
Наутро, чуть проснулся люд,
Взметнулся вихрь вестей,
Пошел по избам шумный гуд
Навозных новостей.Торгаш, ленивый словно кот,
(Он метил в остряки)
Скривил улыбкой мокрый рот:
«Навозные жуки»…Охально хохот грохотал
В безделице недель:
Хо-хо,
Хе-хе,
Хи-хи,
Ха-ха,
Навозная!! Артель!!!Под злобный шип, под гвалт и вой
Рассвирепевших баб
В избе-читальне сам собой
Навозный вырос штаб.И стал избач, поднять чтоб дух,
Чтобы порыв возрос,
Почитывать артели вслух
Книжонки про навоз.Ночами речи горячи,
Не думалось о сне.
А днем ликующе лучи
Кричали о весне.И вышло так, что человек
Скрипел концом пера:
«Сельскохозяйственную сек-
цию создать пора»…Предсельсовета долго скреб
В затылке. Он привык,
Во всяких начинаньях чтоб
Зачинщиком был ВИК.Предвика, выслушав, сказал,
В усы запрятав смех:
«Коль выдвигают мысль низа,
Перечить, ясно, грех».Бесилась белая метель,
Ехидничал мороз.
Артель читала в «Бедноте»
Статьицу про навоз.Кипел бедняцкий разговор,
Как в котелке уха,
Что коллективный скотный двор —
Затея неплоха.Избач толкнулся в сельсовет,
Предсельсовета в ВИК.
Потом прислала свой ответ
Газета «Большевик».«Одним вам тяжек этот груз,
Вы шлите спешно план —
Помогут Молокосюз,
Сельтрест и Губсельбанк».В бюро волкома ВеКаПе
Был долгий разговор,
Чтобы, наперекор судьбе,
Построить скотный двор.
Сперва было непросто — ямщик в степи чуть не замерз, подвозя стройматериалы на место будущего скотного двора. Но помыслы советской власти и чаянья крестьянства в пятой части сливаются в едином порыве, дав вожделенный результат. То, что было чудесным сном, стало правдой жизни.
После завершения стройки в колхоз «забредает» писатель, приходит от увиденного в восторг и планирует «навозу скромному звенеть победный гимн». Судя по тому, что поэма «Навоз» написана и напечатана, у работника культуры тоже все получилось.
Ямщик зазяб, и конь зазяб —
Ползет, скрепя, обоз,
На место стройки подвозя
Железо, камень, тес.Пока же стройка не шумит
И не поет капель,
Над планами весны пыхтит
Навозная артель.И, мощным откликом богат,
До рубежей дрожа,
Прогрохал гулко, как набат,
Декрет про урожай.В кремле и в маленькой избе
Желания лились —
Напряжена в одной борьбе
Их творческая мысль.Морозы хмуры и глухи
И клонит кур ко сну.
Но уж горланят петухи
Про ясную весну.И те, кого сплотил навоз
Да пыл большевика,
Толкуют крепко про колхоз,
Про трактор и быка.Готов шатиловский овес,
Плуги припасены.
И стенгазетина «Навоз»
Смеется со стены.Взыграет бурно ледоход.
Прекрасна и ясна,
Над нашим краем проплывет
Колхозная весна.Утрами задымится сад.
Во мгле вздохнет лоза.
И большаками закряхтят
Навозные воза.Азартный плотничий топор
На стройке застучит.
И коллективный скотный двор
Всю волость удивит.Росистой ранью на заре,
Под небом молодым
Колхозный трактор из ноздрей
Бензинный пустит дым.И бодрость в жилках потечет,
И кровь прильет к щекам.
И будто пеня без забот,
Как небо, высока.Потом в окрепнувший колхоз
Писатель забредет;
Услыша повесть про навоз,
Запишет в свой блокнот:«Когда б мой голос был как медь,
Я стал бы громко им
Навозу скромному звенеть
Победный гимн!»
«Родить, пуповину перегрызя»
Но одними оптимизмом да удалью сыт не будешь — встречались в «Земле советской» за 1929 год произведения по-настоящему трагические. Одно из них — «Сотворение мира» Николая Ассанова (именно так, с двумя «с»; можно осторожно предположить, что имела место ошибка в написании фамилии и, следовательно, речь о Николае Александровиче Асанове).
Пусть название не сбивает с толку — разговор пойдет не о создании вселенной, а о зачатии и рождении человека (который, впрочем, как известно тоже — целый мир) в крестьянской среде со всеми физиологическими и социальными подробностями, переданными через болезненные образы — женское тело как ноющий дырявый зуб, одинокие мучительные роды с перегрызанием зубами пуповины и чирьи с язвами на каждом встречном.
Еще полновластно царит жратва,
И пьяный бог почиет на гостях,
Но он открывает свои права,
Хрустя выгибается костяк.Он гнет и ломает ее покой,
Под тело бросив холщевый покров,
Чтоб сваха, тряся непутевой башкой,
Под пляску, как знамя, вздымала кровь.Она протестует, но страшен зуд!
Она протестует, но тверд закон!
И тело мозжит, как дырявый зуб,
И новый мир сотворен!Тело мозжит и месяц, и два,
Он, рваную юбку подняв слегка,
Во чреве ворочается едва
И нежно толкает ее бока.Налево грязь и направо грязь,
Свекровь в чирьях и муж в волдырях,
И свекор-слепец хватает пясть
Тощего поводыря.Лето приходит — она одна!
И мир одинок в пути.
И боль просачивается до дна,
Суставы перекрутив.Муж сердит, и свекровь зла,
И пальцами тычут в ее живот:
«Ни шерсти нет от худого козла,
Ни молока от него не живет!»Тряпкой заткнув раззявленный рот,
Она уползет, в крови скользя,
От хлева воем гоняя народ,
Родить пуповину перегрызя!И будет жить, и снова родить,
Ездить на мельницу и на базар,
По праздникам ласкою бередить
Трахомой изъязвленные глаза.Пока не подымутся во весь рост
Дети, кляня отца и мать,
Срывая сырые отрепья корост,
Тяжесть которых ей не понять!
Финальный робкий посыл в духе «хватит это терпеть» позволяет формально отнести текст к категории сочинений на тему «мы наш, мы новый мир построим», но запоминаются стихи, конечно, совсем не этим. Перед нами чистый хоррор, мазохистски смакующий чудовищное и безобразное — и тем впечатляющий. А с учетом того, что в нем нет никаких указаний на то, что описанное имеет отношение к дореволюционной России, а не к советской деревне (в которой все, разумеется, давно поднялись и очистились), диву даешься, как «Сотворение мира» вообще попало в печать. Что и говорить, отважный был журнал «Земля советская» — оттого, видно, и просуществовал всего четыре года.
«Гляжу на избы — в них бы гранатой»
Еще одно стихотворение, в котором драматическая констатация не оставляет места агитации — «Калека» В. Уварова. Инвалид-фронтовик в разговоре с героем сперва немного барагозит на тему «не служил — не мужик», а затем обнажает душу: война не только лишила его руки, но и навсегда изменила сознание. Глядя на мирную жизнь, он теперь может думать только о том, как бы все это половчее разбомбить.
Текст не пытается притворяться патриотической лирикой — выхода для персонажа, страдающего от посттравматического расстройства, у автора нет. Багряное солнце закатилось — точка.
Брусничная мякоть вечерней зари
Испачкала ровное небо.
Мне старый солдат-фронтовик говорит:
«Померзнуть в окопах тебе бы».Он хмурится, злобно кому-то грозясь,
Иссохшей рукою-обрубком,
Натужно шагает. И чавкает грязь,
Шипит обгорелая трубка.«Мне чудится
Рваное небо в крови,
Повязками гнойными — тучи.
Я сердце
Войною себе отравил,
И тело
Войною измучил.Гляжу ли на избы, на строек леса,
И думаю: в них бы гранатой…» —
И прячет кривую усмешку в усах,
Весь диким желаньем измятый…Я слушаю.
С горечью он говорит,
Кому-то грозясь то и дело.
И блекнет брусничная мякоть зари,
И солнце за степью
Дозрело.
Примечательно, что Уваров не дает указаний на то, о каком конкретно военном конфликте идет речь. Понятно, что в 1929 году читатели должны были связывать текст с Первой мировой или гражданской, но вне рамок даты публикации стихотворение, к сожалению, универсально — его можно продуктивно читать почти в любую эпоху.
«Ведь ты работаешь не головой, а… задом»
Советский баснописец Иван Батрак был в «Земле советской» гостем нередким. В 1929 году в журнале появлялись его тексты «Граммофон», «Сова, осел и солнце», ну а мы предлагаем остановится на загадочной басне «Пчела и курица».
С насеста выйдя в сад
Проветриться
И поклевать овса,
Пчеле кудахтала наседка:
— Соседка, а соседка?
Кво-кво!
Кво-кво!
Слыхала я… тово…
Все у тебя
Устроено так мудро:
В стенах красивый сот,
Душистый мед
Сверкает ярче перламутра,
И деток целый рой,
И ты летаешь день-деньской,
А я с тоской
Сижу над яйцами лахудрой.
И яйца свежие
Хозяйкою даны,
А получились
«Болтуны».
В чем дело не пойму?
Живем, кажись, мы рядом…
— Не диво, что понять
Никак ты не могла, —
С цветка ответила пчела, —
Ведь ты работаешь
Не головой,
А… задом.***
Все это лишь пример.
Но вот из-за чего
Хожу я удрученный:
Так,
Изучая СССР,
Работает иной
Писатель иль ученый.
Признаться, мы в затруднении: неужели мораль действительно в том, что думать над головой, а не «одним местом»? В таком случае предложенная аналогия кажется странной и некорректной. Конечно, пчела может иметь на этот счет свое мнение, и все же, если курица, вопреки законам природы, станет нести яйца через голову, это не кончится добром — ни для яиц, ни для курицы.
Иными словами, каждая соседушка занята важной работой, делает ее правильно, но говорят они при этом какие-то глупости. Возможно, в этом и есть смысл? Неудачное сравнение, нелогичные выводы — так ли, будто спрашивает Батрак, следует изучать СССР? Нет, конечно, не так. Но тогда получается, что прежде морали в басне мог идти вообще любой вздор? Да и к чему же в таком случае этот навязчивый фарсовый образ — «работать задом»?
Решать как всегда тебе, дорогой читатель.