Вандалы, происхождение, расцвет, закат ...

СКАЗ О ВАНДАЛАХ Моей жене Валерии Когда взойдёт посев мечей, Тогда вопрос решится, чьей Быть нашей, наконец, Земле. Мир всё ещё лежит во зле. Но в заповедный час зарница Сверкнёт - и разом всё решится. Всем жертвам клеветы Не лепо ли бяшеть братие начать старыми словесы трудных повестей «Слово о полку Игореве» ОГЛАВЛЕНИЕ ЗАЧИН: НАВЕКИ ЗАКЛЕЙМЕННЫЕ КНИГА ПЕРВАЯ: ДОЛГАЯ, ДОЛГАЯ ДОРОГА 1. Священная гора 2. Блуждания вандалов по Европе 3. «Зинзирих-рига» 4. Град святости и град греха 5. Битва за Рим, которой не было 6. Величайший флотоводец Средиземноморья 7. Дипломатия удара в спину ПРИЛОЖЕНИЕ О ПОЗДНЕЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ КНИГА ВТОРАЯ: ДОЛГАЯ, ДОЛГАЯ БОРЬБА 1. Царь мертв, но жив народ 2. Меч и перо 3. Проклятьем заклейменный Гунерих 4. Закат величья Астингов 5. Последние властители вандалов 6. Вандальский Рагнарёк ПРИЛОЖЕНИЕ ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА СПИСОК ЦАРЕЙ ВАНДАЛОВ-АСДИНГОВ ЗАЧИН НАВЕКИ ЗАКЛЕЙМЕННЫЕ В зареве грозных пожаров Тени шакалов снуют, Дикие банды вандалов Цепи России куют. (Владимир Петрушевский. Новый 1918 год.) Вандалы, абсолютные вандалы! (Агата Кристи. Отравленное перо.) Впервые о вандалах автор этих строк узнал из седьмого тома оранжевой детской энциклопедии советского образца, носившего название «Из истории человеческого общества». Сидя с моим одноклассником и другом Андреем Леонидовичем (тогда, в детстве, просто Андреем, без «Леонидовича») Баталовым по прозвищу «Бата» (позднейшие варианты: «пан Бата», «мракобес Бата» и, наконец, «Апостол») у него дома на Валовой улице близ станции метро «Павелецкая», и листая этот том, мы наткнулись в конце раздела «Античный мир» на драматического содержания черно-белую иллюстрацию, озаглавленную «Нашествие Гензериха на Рим (картина К.П. Брюллова)». В подписи под картинкой говорилось, что в 455 г. н.э. германцы-вандалы во главе со своим королем Гензерихом разграбили и разорили «Вечный Город» Рим. И в самом деле, на картинке валялись раненые и убитые римляне (все, как один - безоружные), свирепые дикие воины брали в полон девушек и женщин, тащили награбленную добычу, в том числе громадный семисвечник (попавший, как я узнал лишь впоследствии, в Рим из разграбленного римлянами Иерусалимского храма иудеев), на все это скорбно взирал христианский епископ (как я выяснил позднее - папа римский) в митре и с большим крестом в руке, а на заднем плане, в клубах дыма от горящих зданий, разорители Рима сбивали надписи и барельефы с триумфальной арки. Всем распоряжался бородатый всадник на вороном коне в шлеме с конским хвостом, увенчанным царской короной - грозный Гензерих (странное имя, подумалось мне, ведь «Гензерих» по-немецки значит «гусак»). Кое-что осталось мне, да и Андрею, непонятным - например, присутствие среди германских воинов-вандалов смуглых и даже просто чернокожих личностей в белых одеждах и бурнусах явно не германского, а африканского происхождения. Седьмой том детской энциклопедии ответа на возникшие вопросы не давал, однако заронил в мою детскую душу первое семечко интереса к вандалам. Но это так, к слову... В конце XVIII в., через двенадцать столетий после, казалось, безвозвратной гибели древнегерманского племени вандалов, внезапно снова пробудилось воспоминание об этом, вроде бы, давно забытом «варварском» народе, игравшем на протяжении полутора столетий решающую роль на мировой арене, пришедшем из Скандинавии, жившем в Силезии, южной Германии, Бургундии, Испании, потрясшем весь тогдашний мир в его основах, завоевавшем североафриканский Карфаген и поставившем на край гибели «Империум Романум» - Римскую империю. Время, в которое пробудилось воспоминание о вандалах, было, что называется, лихое. Вся Франция была охвачена кровавой революцией, повсюду разрушались статуи, мощи святых выбрасывались из драгоценных рак в уличную грязь, вскрывались освященные традицией гробницы «христианнейших» монархов и осквернялись их бренные останки. Милая, сладостная Франция - древняя, культурная, цивилизованная христианская страна, погрузилась в пучину бесконечных разрушений и опустошений. Мерзость запустения царила везде и всюду. Повсеместно шло бессмысленное уничтожение культурных ценностей, не имеющее иной цели, кроме их уничтожения. Это безобразное явление, не столь уж новое в мировой истории, получило из уст одного из пропагандистов вызвавших его новых идей название, приведшее к возникновению совершенно нового, неизвестного ранее понятия. Аббат Анри Грегуар 31 августа 1794 г. выступил в революционном Конвенте с обширным «Докладом о разрушениях, творимых вандализмом, и средствах их предотвращении», призывая самым суровым образом пресекать уничтожение памятников искусства. Человек, попытавшийся таким способом избавиться от духа слепого, бессмысленного разрушения, по иронии судьбы, принадлежал к числу революционеров, деятельность которых в немалой степени способствовала выпуску на волю этого злого духа. Аббат Анри Грегуар, римско-католический священнослужитель из Лотарингии – провинции, всегда служившей яблоком раздора между французами, романцами, и немцами, германцами - подписал новую конституцию, голосовал за суд над королем Людовиком XVI Бурбоном (разжалованным революцией в «гражданина Луи Капета»), изрек вердикт, согласно которому история королей была лишь мартирологом подвластных им народов, а сами короли занимали в иерархии морального миропорядка то же место, которое занимали доисторические чудовища в иерархии живых организмов, и наговорил еще много революционного вздора. Можно сказать, что Грегуар, ставший впоследствии на некоторое время епископом города Блуа на Луаре, нередко оправдывал собой пословицу «язык мой – враг мой». Из-за приведенных выше слов, сказанных им о королях, пламенный обличитель «вандализма» был, после возвращения Бурбонов в армейских обозах союзников по антинаполеоновской коалиции, в обескровленную Францию, лишен причастия и христианского погребения. Однако впервые сформулированное им понятие «вандализм» пережило своего изобретателя, сохранившись до наших дней. В то время как никто не говорит сегодня и не вспоминает о других «презренных варварах» - герулах, готах, ругиях и лангобардах, изобретенный Грегуаром удивительно живучий термин заставляет нас волей-неволей помнить и о тех вандалах, от этнонима которых был произведен. Поскольку очень и не очень образованные люди, интересующиеся историей, не устают исследовать вопрос, справедливо или же несправедливо аббат Грегуар наложил на память целого народа столь позорное клеймо. Исторические вандалы были германским племенем, переселившимся, подобно своим близким родственникам готам, на европейский материк из Скандинавии, осевшим на пол-тысячелетия в Силезии (получившей свое название от ветви вандалов, именуемой силингами), и мигрировавшим затем, по большей части, на юго-восток, пройдя всю Европу до Испании и завоевав оттуда Северную Африку. Не более того… Когда аббат Грегуар составлял свой вызвавший столь серьезные последствия доклад, всему миру были уже хорошо известны ужасы разрушительной Французской революции. В Нанте революционеры связывали подлинных и воображаемых «врагов народа» парами и топили их в водах Луары (античного Лигера). В Провансе, в Лионе, в Аррасе творились не меньшие зверства. В Париже всего за четырнадцать дней с помощью новой «гуманной» машины для ускоренной, без лишних церемоний, рубки человеческих голов, изобретенной доктором Гильотеном и названной в его честь «гильотиной», отправили в небытие тысячу триста семьдесят шесть «недругов революции». На набережной Сены на больших сковородах для жарки рыбы «патриоты» жарили живьем, так сказать, в собственном соку, девиц-аристократок. Раздетые догола, изуродованные трупы швейцарских гвардейцев, убитых при обороне королевского Тюильрийского дворца от республиканцев, разлагались сутками без погребения, растерзанные птицами, обглоданные крысами и уличными псами, разжиревшими от людской плоти. Думал ли красноречивый аббат Грегуар, изобретая термин «вандализм», об этих бесчисленных зверствах, творимых его соотечественниками и современниками? Вспоминал ли он послания православных (кафолических) епископов Вандальского царства, описывавших те свирепые гонения, которым подвергались православные христиане со стороны вандалов, придерживавшихся другой, арианской, ветви христианской веры? В этих епископских посланиях подробно описывались аналогичные зверства, призванные еще больше подчеркнуть ужас завоевания вандалами римской Африки и ее столицы – Карфагена. Возможно, что вандалы были особенно ненавистны аббату - правоверному католику, хоть и республиканцу - из-за своей приверженности ложному, еретическому учению александрийского пресвитера Ария, осужденного как греко-кафолической, так и отколовшейся от нее впоследствии римско-католической христианскими церквями? Но нет, похоже, сорок тысяч жертв революционного террора скорее сделали аббата Грегуара равнодушным к человеческим страданиям и зверствам, чем вызвали его возмущение этими зверствами. Его побудила к изобретению термина «вандализм» не пролитая человеческая кровь, а отбитые носы у статуй святых, выброшенные из гробниц останки блаженных, брошенные в грязь реликвии в местах паломничества. В его устах «вандалы» стали злодеями совершенно особого рода, направлявшими свою разрушительную, истребительную энергию на культовые здания, свидетельства и памятники религиозной культуры и архитектуры, стремясь причинить душевные страдания тем, для кого эти свидетельства и памятники имели большое и непреходящее значение. При этом речь идет о весьма тонких различиях, важных, видимо, прежде всего, для французов, в связи с определенными особенностями их национального характера и менталитета. Так, когда в годы Первой мировой войны германская артиллерия нанесла сильные повреждения Реймсскому кафедральному собору, патриарх французской литературы Ромен Роллан, считавшийся честью и совестью своей нации, через линию фронта, беспощадно рассекшую тело, как казалось еще совсем недавно, единой Европы, призвал Гергарта Гауптмана, патриарха литературы немецкой, возвысить свой голос в защиту общего европейского культурного наследия. Гергарт Гауптман, и в его лице – германская нация, пожалуй, одержал над своим французским собратом по перу и представляемой тем французской нацией, своеобразную моральную победу, подчеркнув в своей ответной телеграмме, что растерзанная на этой великой войне грудь собрата по человечеству вызывает у него большее сожаление, чем разрушенный каменный фасад. Так что аббат Грегуар мыслил и вел себя не иначе, чем впоследствии – Ромен Роллан или же парижане, простившие прусскому фельдмаршалу Гебгарту Леберехту фон Блюхеру в 1815 г. его победы над французами, но не его манеру спать прямо в сапожищах на монаршей кровати во дворце Сен-Клу. А позднее, в 1871 г. горько оплакивавшие не столько разгром своей Второй империи пруссаками и другими немцами, сколько разрушение по приказу Парижской Коммуны установленной в честь побед Наполеона I Вандомской колонны (типичный пример «вандализма»!).. Как бы то ни было, из вышесказанного можно сделать два вывода. Во-первых, вандализм не представлялся изобретшему это понятие аббату Грегуару образом действий, свойственным исключительно германцам. Во-вторых, в его представлении вандализм характеризовался особой, ярко выраженной бессмысленностью, фанатичным духом разрушения ради разрушения, непостижимыми для нормального человека действиями, совершаемыми только ради того, чтобы быть совершенными, и напоминать всему миру о том, кто их совершил. Но, коль скоро это так, аббат приписывал вандалам весьма современный образ мыслей и модель поведения, возможные лишь в развитом обществе, обеспечивающем своим членам все необходимое для жизни. Даже если предположить, что так называемый «вандализм» обретает хоть какой-то смысл благодаря тому, что, разрушая каменные свидетельства культуры или мировоззрения, исповедующие его «вандалы» стремятся разрушить саму эту культуру и само это мировоззрение, подобная модель поведения была, вне всякого сомнения, чужда «варварским» племенам, мигрировавшим на территорию позднеантичной Римской «мировой» империи в пору Великого переселения народов, постоянно кочующим в поисках пропитания и мест, пригодных для поселения. По мнению французского историка Эмиля Феликса Готье, проведшего значительную часть своей жизни на Мадагаскаре и в Алжире (тогдашних колониях Франции), достигнуть подобной «степени систематической глупости» (вандализма) могут лишь культурные люди, поскольку варвары предпочитают предаваться более доходным и прибыльным занятиям (говоря по-простому – грабить, вместо того, чтобы тратить время и силы на разрушение памятников чужой материальной культуры, особенно – монументальных). И вряд ли настоящий варвар стал бы восхищаться тем, Как будут весело дробить обломки статуй И складывать костры из бесконечных книг..., в отличие от «утонченного» эстета-декадента Брюсова, напялившего маску варвара для эпатажа столь же «утонченной» публики. Следует заметить, что в давно уже ставшем достоянием прошлого французском Алжире проживало в свое время немало выдающихся знатоков вандальской истории и культуры. Они обладали счастливым сочетанием знания городской и сельской местности Северной Африки, туземных народов области Атласских гор и классического европейского образования. Благодаря их усилиям, изысканиям и открытиям был придан новый импульс вандалистике, пережившей настоящий расцвет, позволивший преодолеть в умах укоренившееся в них с античных времен представление о коренной противоположности, антитезе между античностью и варварством, средиземноморской культурой и германцами. Занимавший, в силу чисто географических (но и иных) причин, так сказать, промежуточное положение между французами и немцами, бельгийский ученый Жан Декарро сделал как-то очень меткое и мудрое замечание: «Каждый всегда варвар для кого-то». Всякая цивилизация, варварская или культурная, основанная на силе военной аристократии или созданная духовной элитой, внесла свой, уникальный, вклад в идейное богатство всего человечества. Эти мудрые слова бельгийского ученого по сути дела избавляют нас от необходимости задаваться вопросом, почему аббат Грегуар из числа многих весьма схожих между собой «варварских» племен эпохи Великого переселения народов выделил именно вандалов, навеки заклеймив их в своем выступлении перед Конвентом в 1794 г. Разве не мог он избрать для этого гуннов (с которыми французская пропаганда постоянно и на все лады сравнивала «немецких варваров» в годы Первой мировой войны)? Или, скажем, готов, которые, собственно говоря, и гнали перед собой вандалов по римской Европе? И почему он, не вдаваясь в подробности столь далеких от него позднеантичных времен, не мог сравнить происходящее у него на глазах, скажем, с событиями мая 1527 г.? С вошедшим в поговорку «Сакко ди Рома», разграблением «Вечного города» на Тибре (самым ужасающим за всю его двухтысячелетнюю историю), совершенным наемниками коннетабля де Бурбона (не германца, а француза), не привлеченного впоследствии к ответственности за это неслыханное, и притом – кощунственное, злодеяние, поскольку смерть постигла его на штурмовой лестнице при взятии города (возможно – от рук знаменитого скульптора и ювелира Бенвенуто Челлини, командовавшего папской артиллерией). Подчиненные коннетаблю испанские и немецкие ландскнехты императора «Священной Римской империи», на чью сторону Бурбон переметнулся, изменив своему, французскому, королю, ворвались в «Вечный город» - столицу римских пап и всего римско-католического мира, в котором не только сохранились остатки прежнего блеска и величия времен Античности (как при взятии Рима на Тибре готами Алариха в 410 и вандалами Гейзериха в 455 и «сборной солянкой» германцев во главе с Рикимером в 472 г.), но процветали во всем своем великолепии все виды искусства эпохи Возрождения. Захватчики Рима образца 1527 г. не только оскверняли и громили храмы и соборы, но, сверх того, в бессмысленной жажде уничтожения обращали свои мечи против произведений искусства (в чем сегодня может убедиться всякий посетитель музеев Ватикана). Однако в легендах и традиционных пересказах событий уделяется мало места реальным событиям, и, возможно, через пару сотен лет все большего упадка преподавания истории люди станут, чего доброго, искренне верить в то, что живописные шедевры кисти Рафаэля Санти пали жертвой мечей пресловутых «вандалов». Даже невзирая на постоянные усилия разумных историков и великих, хорошо знающих историю писателей, до сих пор никак не удается стереть с чела вандалов позорное клеймо, наложенное современными им церковными хронистами задолго до того, как лотарингский аббат произнес над вандалами свой приговор с трибуны революционного Конвента. Вандалы были заклеймены дважды: во-первых, как «варвары», а во-вторых – как «варвары», дерзнувшие еще и придерживаться своей собственной разновидности христианской веры, упорно отстаиваемой ими от посягательств римлян – православных христиан. В то время как вестготы (западные готы), в конце концов, перешли из арианской в кафолическую веру, а царь осевших в римской Италии остготов («восточных готов») Теодорих Великий (сын матери-кафолички), оставаясь арианином, проявлял похвальную веротерпимость по отношению к своим римским православным подданным, и даже «совсем дикий» гуннский царь Аттила (чье германское имя или прозвище значит по-готски «Батюшка») склонил главу перед папой римским Львом I Великим, царь вандалов Гейзерих (брюлловский «Гензерих» седьмого тома детской энциклопедии, именуемый в переписке Иоанна Грозного с «первым русским диссидентом-политэмигрантом» князем Андреем Курбским «Зинзирихом-ригой»), владыка моря, мрачный повелитель вандальской «земноводной» державы, гордо и твердо хранил верность своему арианству, что заставляло суеверных православных римлян полагать: столь грозный владыка-еретик мог получить свою власть только от самого антихриста, чьим предтечей он, несомненно, является. Благодаря Гейзериху и основанной им державе вандалы, по прошествии столетий, на протяжении которых они уступали в могуществе готам, в конце концов, возвысились даже над этими опаснейшими из своих врагов, войдя в историю конца античной грекоримской цивилизации как главная угроза для гибнущей Римской империи. Попытки воздать должное «проклятьем заклейменным» историческим вандалам долгое время были крайне робкими, как, например, попытка немецкого просветителя Иоганнеса фон Мюллера, ученика Шарля Луи Монтескьё и Иоганна Готфрида Гердера, писавшего: «Простота нравов варваров – не добродетель, а часть их природы; они не скрывают своих пороков, которые ужасны; однако же у нас есть другие пороки, куда более ужасные, ибо мы научились их скрывать». Британский историк Эдуард Гиббон проявил уже несколько большую смелость в оценке вандалов, ставя в своем знаменитом труде об упадке и гибели Римской империи, царя вандалов Гейзериха на один уровень с царем гуннов Аттилой и царем вестготов Аларихом, не отказывая Гейзериху в равном с ними историческом величии и значении. Страх же, распространяемый варварами среди «цивилизованных» греков и римлян (а точнее – грекоримлян), представлялся Гиббону вполне естественным. Он полагал, что неотъемлемой частью войны, даже ведомой в самой упорядоченной форме, является постоянное нарушение норм человечности и справедливости; воинственность варваров разжигалась духом дикости и беззакония, непрерывно будоражившим их мирное домашнее общество. Когда же вандалы на своей новой родине, обретенной ими, вместе с союзным им сарматским племенем аланов, в отвоеванной у римлян Северной Африке, покорились и, так сказать, предались душой и телом загнивающей цивилизации («загнивает-то она загнивает, да зато запах какой!»), поселившись в отнятых у римских богачей поместьях на манер позднейших феодалов, посещая театр и окружив себя поэтами, короче, перестав быть варварами, мало-помалу ушла в прошлое их воинская мощь и доблесть, а их царство было завоевано восточноримским православным полководцем Флавием Белизарием (Велизарием, Велисарием), обрушившимся на вандальскую столицу Карфаген во главе гуннских и германских наемников константинопольского василевса-императора Юстиниана I Великого, причисленного христианской церковью к лику святых и поминаемого в чине благоверных; память его совершается в Православной Церкви 14 (27) ноября и в среду Светлой седмицы в Соборе синайских святых. Разумеется, последовавшая в результате африканского похода Велизария гибель вандальского царства и народа, их бесследное исчезновение с исторической арены, ни в коей мере не может сравниться по масштабам и трагичности с распадом Римской империи, наводненной более молодыми варварскими народами. Тем не менее, не было недостатка в великих умах, рассматривавших эти «Сумерки вандалов», этот «вандальский Рагнарёк», как сопряженное с тяжелыми последствиями и даже роковое событие мировой истории, в ходе которого столь могущественные германские, да и сарматские племена растворились в среде чужих народов. Отец церкви блаженный Августин, епископ (Г)Иппон(ий)ский, утешал своих скорбящих современников из среды римских православных христиан в связи с близящимся падением Римской империи под ударами варваров (и, в частности – вандалов, дерзостно разграбивших в 455 г., через четверть века после смерти Августина в осажденном ими же, вандалами, североафриканском городе (Г)Иппоне, «Вечный Город», «главу мира» - Ветхий Рим на Тибре), обетованьем скорого пришествия другого, Божьего царства, по сути же – нового, христианского Рима, которому произволением Господним предстояло утвердиться на руинах Рима прежнего, языческого. И слова отца церкви оказались пророческими, а его провидческое обещание стало реальностью. В действительности безвозвратным стало падение не Рима, а народов-победителей - германцев, одолевших поначалу римлян вследствие превосходства своего боевого духа (знаменитого «фурор тевтоникус»), но не имевших, вследствие своей малочисленности, ни малейших шансов прочно утвердиться в густо населенном Средиземноморье, в которое они проникли, как нож в масло, чтобы в нем безвозвратно увязнуть... Столп французской романтической литературы виконт Жюль Рене де Шатобриан – бретонец, т.е. кельт, стоявший как бы между потомками римлян - романцами - и потомками германцев - немцами, отпрыск древнего знатного рода, во многих своих сочинениях оценивал это событие как роковую потерю для Европы. А французский историк Жюль Мишле, рассматривая тот же вопрос в несколько менее романтическом ключе, на уровне трезвого исторического анализа и, так сказать, с универсальной точки зрения, распространил свое сожаление и на варваров, не относившихся к числу германцев. Ведь, к примеру, сарматам, как и другим обрушившимся на древнюю Европу из далекой центральной Азии кочевым народам-мигрантам, подобно германцам, мигрировавшим с севера на юг, были присущи черты свойственного всем молодым народам горделивого свободолюбия, позволявшего им успешно противостоять окостенелой античной цивилизации, погрязшей в деспотизме, сервилизме и цинизме. Деградировавшей Римской «мировой» империи, в которой триста знатнейших и богатейших «сенаторских» семейств (не имевших ничего общего с окончательно дегенерировавшей родовой патрицианской знатью) владели практически всей собственностью и обладали всей полнотой власти, императоры же вовсе не правили империей, будучи лишь исполнителями воли этих трехсот, как нанятые ими «менеджеры по реализации олигархических программ». Все прочее же население, «потомки Ромула», «свободные римские граждане», «квириты», на деле же - безмерно презираемые власть имущими «терпилы», приученные на протяжении всей своей незавидной жизни, от трудного детства и до нищей старости, довольствоваться периодическими подачками в виде «хлеба и зрелищ» - все больше отдалялись и отчуждались от ненасытного имперского Левиафана, чей непомерно разросшийся чиновничий аппарат только и знал, что высасывать из подданных все соки, по принципу «чем больше жмешь, тем больше выжмешь». Могли ли быть сомнения в исходе этого столкновения парализованной имперской воли с пламенным напором нерастраченных и не подорванных рабской психологией сил юных, не испорченных еще цивилизацией народов, долговременный эффект которого ощущался не только в период Великого переселения народов, но и гораздо позже, вплоть до Реконкисты, когда испанские христиане германской крови - вестготы («западные готы») и свебы - начали отвоевывать захваченный маврами Иберийский полуостров? Естественно, не вполне свободными от подобных романтических исторических мечтаний оказались в XIX в. и немецкие авторы, начавшие, как потомки древних германцев, в эпоху Освободительных войн против наполеоновской тирании, рассматривать наиболее энергичные и отважные германские народы, вторгнувшиеся в римские пределы (а ведь стремление Наполеона уподобить себя – Цезарю, а свою империю – империи Римской было совершенно очевидным!) как «первых немцев». Тот факт, что, в соответствии с подобными воззрениями, в число «первых немцев» были приняты и, казалось бы, «навеки заклейменные» вандалы, судя по всему, нисколько не смущало ни Фридриха Шлегеля, ни Феликса Дана, ни саксонского сановника и специалиста по эпохе Великого переселения народов Эдуарда фон Витерсгейма (1789-1865). Ведь, по их мнению, причиной этого переселения было не что иное, «как естественное стремление германской расы, которой Вечная Мудрость изначально предназначила роль вершительницы мировой истории» (Витерсгейм). Эта кажущаяся сегодня, мягко говоря, слегка наивной убежденность властителей умов тогдашних немцев в существовании столь безоблачных и прямых отношений между Провидением и германством (скажем так, ведь говорим же мы «славянство»!) их потомками ныне утрачена. Некоторые современные немецкие историки с таким отвращением дистанцируются от царившей в Германии XIX в. романтически-исторической эйфории, что даже готов, оказавших несомненное влияние на формирование немецкого языка и разработавших немецкую письменность (готский епископ-арианин Вульфила, обративший своих соплеменников в христианство, создал готский алфавит и перевел на готский язык Священное Писание!), не желают считать предками немцев. Однако стоит ли ломать словесные копья из-за всего этого в эпоху, когда «великие переселения народов» происходят ежедневно и даже ежечасно, и массы людей, равные по численности войску, которого хватило бы с лихвой царю вандалов Гейзериху для взятия Рима на Тибре и других его завоеваний, регулярно прибывают в страны проведения чемпионатов мира по футболу или Олимпийских игр из других, часто очень отдаленных, стран? Не говоря уже о множестве мигрантов, беспрепятственно, ударными темпами, переселяющихся в страны Европейского Союза (да и не только туда), за что им власти стран переселения платят неплохие деньги? Тем не менее, уникальными, в любом случае, представляются динамика исторических событий и судьбы вандальских племен на пороге новой, христианской эпохи в жизни древней Европы. Ибо этот германский племенной союз, одно имя которого заставляло содрогаться древний грекоримский мир, нес в своей дорожной поклаже библию Вульфилы (готский язык был очень близок к вандальскому - например, «Господи помилуй!» звучало по-готски как «Фрауйя армай!», а по-вандальски как «Фройя армес!»). Вандалы оставили древних германских богов на своей «временной родине» – Силезии и, во главе с христианскими «военными царями», принесли новым странам, которые решили завоевать, осененным финиковыми пальмами оазисам и оливковым рощам римской Африки, под сенью своих копий и мечей, благую весть арианского, по сути же - германского христианства. КНИГА ПЕРВАЯ ДОЛГАЯ, ДОЛГАЯ ДОРОГА Вандалы не делали ничего, чего бы не делали до, да и после них другие, включая самых страстных обличителей и обвинителей вандалов из числа так называемых культурных и цивилизованных народов. (Александр Шавердян, Сергей Данилко. «Теория Мирового Пота»). 1. Священная гора. Вандалы, этот неудачливый народ с испорченной, казалось бы, навеки репутацией, дал свое имя как минимум двум красивейшим ландшафтам Европы. Слово «Силезия», по мнению большинства ученых Германии, Австрии и многих других стран (случайно или нет - по преимуществу германоязычных), происходит от названия вандальского племени силингов (селингов, у некоторых античных авторов - слингиев), а в названии Андалусии, или Андалузии, бывшей пристанищем вандалов, мигрирующих по разваливающейся Римской империи, на протяжении жизни целого поколения, настолько хорошо сохранилось их племенное название, что, к примеру, одна немецкая воскресная газета позволила себе опубликовать репортаж о разбойничьих бандах, бесчинствующих в районе Терромолиноса, под броским заголовком «Вандалы снова в Вандалусии». Значит, названия, по крайней мере, в данном случае – не просто «звук пустой», и потому ученые почти с чрезмерным, не по разуму, усердием, занимались происхождением названия «вандалы», пытаясь, на основании этого этнонима идентифицировать их скандинавскую прародину, на основании отдельных племенных названий перекинуть мост в неизвестную, мифическую, легендарную раннюю историю вандалов. В поисках вандальских корней указывали на обитавших в древности на севере Ютландии «вендиллов» или «вандиллов», но, в первую очередь, на сохранившиеся литературные памятники – например, древний англосаксонский эпос о доблестном герое Беовульфе (чье имя означает буквально «Пчелиный Волк», т.е. «Медведь»), смертельно ранившем на суше, а затем – добившем на дне морском чудовищного Гренделя, ибо именно данное сказание содержит множество слов, имен и названий скандинавского происхождения. Но и в несколько менее древней поэме «Видсит» содержится упоминание о неких «вендлах», тоже, возможно, связанных с этнонимом вандалов, ибо римские авторы, первыми упомянувшие о «вандилиях», или «виндилиях», вне всякого сомнения, не могли просто высосать это название из пальца, как и названия других племен, находившихся с вандальскими племенами в соседских отношениях или даже состоявших с ними в одном культовом сообществе (т.е. совместно с вандалами посещавших общие святые места, святилища, поклоняясь там общим богам). Более важной, чем проблема происхождения этнонима «вандалы» (или, по-северогермански, «венделы»), представляется, естественно, проблема идентичности, т.е. вопрос, с какими именно племенами, известными нам по археологическим находкам и литературным памятникам, следует отождествлять племенной союз или, если угодно, племенное объединение, которое принято обобщенно именовать «вандалами». Как раз в этом плане после Второй мировой войны возникли большие неясности, связанные, в первую очередь, с результатами деятельности послевоенных польских археологов. Господствующее среди ученых мнение, основанное, в первую очередь, на точке зрения немецких ученых XIX и первой половины XX вв., в общих чертах сводится к тому, что довольно сильные и многочисленные германские племена во II-I вв. до Рождества Христова покинули места своего расселения на Скандинавском полуострове, высадившись, прежде всего в районе дельты Вистулы (нынешней Вислы), но и на других участках южного побережья Балтийского моря. Оттуда они распространились, частью – мирным путем, частью – изгнав или подчинив туземное население в районах Привислинской дуги, по берегам реки Виадра (именуемого ныне по-немецки Одером, по-польски же - Одрой) и, наконец, на всем пространстве между Балтийским морем и в предгорьях, простирающихся от Судет до Карпат. Как писал видный немецкий историк Ганс-Йоахим Диснер в своем труде «Королевство вандалов. Взлет и падение»: «Современные исследования всегда отмечают, что вандалы вторглись в область между Эльбой, Одером и Вислой с севера или северо-запада (прародиной их предположительно были, скорее всего, Ютландия и бухта Осло)». Процитировав книгу Диснера о вандальском «королевстве (как сказано в ее русском переводе, вышедшем в санкт-петербургском издательства «Евразия»), автор этих строк не может не сделать следующее замечание. Традиционно германских и других «варварских» (например, гуннских) царей времен Великого переселения народов именуют по-русски «королями». Автору настоящей книги о вандалах это представляется неверным. И вот почему. Слово «король» («кароль», «краль», «круль»), как титул верховного правителя (аналогичный германским словам «кунинг», «конунг», «конге», «кёниг», «кинг»), вошло в славянские языки (и в венгерский – в форме «кираль») не ранее IX в. п. Р.Х., как производное от германского имени «Карл». Карлом звали царя германского племени франков, коронованного в 800 г. в италийском «Вечном Городе» Риме на берегах Тибра папой-епископом римским венцом (западного) римского (а не «франкского» или «германского») императора и вошедшего в историю как Карл Великий. Имя Карла стало среди славян нарицательным для обозначения верховного правителя у народов германского корня, наподобие имени римского полководца и верховного правителя Цезаря. Само древнегерманское имя «Карл» происходит от слова «карл» («керл»), означающего «муж(чина)». Изначально оно пришло из древненорвежского (скандинавского) языка («нуррён»), в котором «карл» означало «свободный человек», в отличие от «ярла» - аристократа, представителя родоплеменной знати, и «трелла» («дрелла») – раба. Поэтому автор в дальнейшем будет именовать в настоящей книге о вандалах «варварских» правителей, живших до Карла Великого, не «королями», но царями, а их государства - не королевствами, но царствами (за исключением цитируемых источников, переведенных на русский язык не нами, как, например, книгу Диснера). Но это так, к слову. «Мы же на прежнее возвратимся» (выражаясь языком средневековых русских летописцев). Большая часть польских археологов до сих пор не проявила особой готовности связать археологические находки, сделанные на территориях, отошедших к Польше после Второй мировой войны, с этой миграцией скандинавских германцев через Балтийское море, относя их к особой пшеворской культуре, имеющей, по их мнению, праславянский, или протославянский («венетский», «венедский») характер. По их мнению, данная культура издавна господствовала на территории между реками Одером-Одрой и Вислой, причем частота находок особенно велика в областях, прилегающих к Балтийскому морю. Здесь одно мнение противостоит другому, и вряд ли стоит ожидать скорого внесения ясности в данный вопрос, тем более, что основные отличительные особенности, характеризующие доисторическую культуру - формы погребения и найденная керамика – этой сравнительно поздней эпохи, от примерно 100 г. до Р.Х. до примерно 400 г. п. Р.Х., с большим трудом поддаются безошибочной этнической идентификации. «Образовывала ли пшеворская культура столь единое и самостоятельное целое, чтобы быть соотнесенной лишь с одной единственной этнически единой группой, остается, в любом случае, открытым принципиальным вопросом, с которым связан следующий вопрос, а именно, что вообще следует, ведя речь о столь позднем времени, понимать под выработанной, с точки зрения археологии, культурой, в какой степени она вообще может рассматриваться в качестве археологического наследия того или иного народа и не представляет ли она скорее определенный уровень развития цивилизации, компоненты которой имеют различное происхождение» (Ян Филип). Поистине золотые слова, своего рода эскиз некоего соломонова решения! Вопреки мнению скептиков, отрицающих приход вандалов, готов и других северных германцев из Скандинавии на европейскую «большую землю» (где они, по воле позднейших исследователей, в отличие от своих потомков – норманнских викингов, позднейших выходцев из той же Скандинавии - «ненавязчиво» превратились из северных германцев в германцев восточных!), ссылаясь на малонаселенность древней Скандинавии, мы с полным на то основанием утверждаем иное. То, что Скандинавия до наступления «эпохи викингов» была достаточно густо заселена, явствует, не говоря уже об археологических находках, хотя бы из упоминавшегося выше эпоса о «Пчелином Волке» - Беовуль?