В черном квадрате истории
Вера ЗУБАРЕВА
Доктор филологических наук Пенсильванского университета. Поэт, прозаик, литературовед. Родилась в Одессе, проживает в Филадельфии. Автор литературоведческих монографий, книг поэзии и прозы.
Главный редактор журнала «Гостиная», первый лауреат Международной премии им. Беллы Ахмадулиной, лауреат Муниципальной премии им. Константина Паустовского и других международных литературных премий.
Публикации в журналах «Арион», «Дружба народов», «Знамя», «Новый мир», «Нева», в «Литературной газете» и других изданиях.
Времен связующая нить
«Стихи – это письма, / На которые не бывает ответа…» – так начинается одно из лирических стихотворений Веры Зубаревой. За простотой образа – предельная смысловая точность и яркий эмоциональный импульс, получающий мощное развитие в дальнейшем поэтическом повествовании.
Лирика Веры Зубаревой – это высокая культура стиха и несметное богатство ассоциаций, это особое зрение художника, которое ловит то, что скрыто за пеленой повседневности. Этим зрением поэт видит, как «на якоре прошлого спит настоящее». Для нее «побережий пески, словно древних морей мемуары». Образный мир Зубаревой ярок, метафоричен: «Упало время в колодец. / Встал день на распутье дорог. / Солнца каленый оттиск / До сумерек небо прожег».
Сегодня поэзия Зубаревой принадлежит читателям и у нас, и в США. О том, как чувствует себя автор в этом большом пространстве, ею сказано емко и точно: «На другом полушарии – непривычней душе, но привольней уму».
На уровне стиля Зубарева развивает лучшие традиции русской поэзии, предпочитая, по ее словам, «вечные вопросы сиюминутным ответам». Но ее мироощущение трудно сравнить с кем-то из современников или предшественников – оно глубоко личностно. А средства его выражения зачастую классически просты: «Я думаю, что я одна. / Ты думаешь, что ты одна, / И сумма наших одиночеств / Кому-то третьему видна».
Острота поэтической мысли в стихах Зубаревой нередко выливается в иронию и сарказм. К примеру, непонимание, существующее или со временем возникающее между разными людьми, определяется поэтом так: «Шел каждый по отдельности, и между / Вселенной плыл воздушный коридор. / И полный неэвклидовой надежды, / Все длился параллельный разговор».
Константин Паустовский писал: «Ничто так не омолаживает слова, как поэзия. В стихах слово приобретает свою первоначальную свежесть, силу, музыкальность. От прикосновения поэзии слова наполняются подлинным своим содержанием». Есть нечто закономерное в том, что Зубарева – лауреат литературной премии имени Паустовского. Ее поэзия придает свежесть словам, а вслед за ними мыслям и чувствам. Как это происходит – известно лишь самому автору, написавшему однажды: «Ничто не дается так трудно душе, как стихи».
Во все времена стихов было много, а хороших поэтов мало. Наша эпоха – не исключение. Возможно, она – исторический рубеж между литературой прошлого и литературой будущего. Но в эту эпоху, как никогда, нужно сохранять «времен связующую нить». Она – в творчестве лучших поэтов-современников, среди которых, несомненно, и Вера Зубарева.
Роман БРОДАВКО
* * *
Там все храпели в этом поезде,
вагон был – что семейный клан.
Качало. Отступали горести.
Стучала ложка о стакан.
Выхрапывались откровения
с соборностью наедине,
все спали-грезили и верили:
все то, что снится, – не во сне.
Под стук колес росло и ладилось
то, что разладилось давно,
и жизнь вздремнула и расслабилась,
с фантазиями заодно.
Вдоль полнолуний с полноводьями,
минуя город и вокзал,
все ехали навстречу родине,
но где она, никто не знал.
И каждый верил и надеялся,
что будет спать до тех времен,
пока в душе не развиднеется,
или на то, что это сон.
В мобильниках стучали новости
с колесами наперебой,
и все храпели в такт им в поезде
одною братскою судьбой.
Сон
Мой дом стоял на обрыве,
Свет моросил как дождь.
Кто-то задул мое имя:
«Ты больше здесь не живешь».
Захлопала крыльями птица.
Ударил о ствол дровосек.
Вздрогнула дверь на петлицах.
Растаял полдень как снег.
Упало время в колодец.
Встал день на распутье дорог.
Солнца каленый оттиск
До сумерек небо прожег.
Ты протянул мне руку,
Увидев сон наяву.
Но ветер шепнул на ухо:
«Я больше здесь не живу».
* * *
Ночь приставила дуло к окну.
Я виском к нему тоже прильну,
разделю с ним кромешную участь.
Будет ветер выть на луну.
Кто ее отпустил одну
в этот шторм на съедение тучи?
Меж пространств зависает окно –
дом в ночи растворился давно,
и остался лишь контур бездомья,
и у берега так темно,
словно море ушло на дно
и о нем никогда не вспомнят…
За оврагом колышется тьма.
Над безвидностью – звезд закрома.
Только к ним ни за что не пробраться.
Все, что выше, – игра ума,
грезы смертного, я сама
как источник всех аберраций.
Так стоим – только я и окно,
потерявшее кров давно.
В беспросветности кажется, будто
все едино и все заодно.
И о Городе – лишь кино
остаётся. И то на минуту…
* * *
Лунный свет бродил по берегу,
Гребни теплых волн очерчивал.
По утесу крутоверхому
Рисовал прибой подсвеченный.
Спали дети в дальних странствиях.
Покрывалось небо звездами.
И в его безбрежном царствии
Только боги были взрослыми.
То и снится, что аукнется
В памяти, где мы – вчерашние.
Где уводит к морю улица
Чуть запавшей черной клавишей.
Там сидим на побережье мы,
Временем не опечалены,
И следы детей по-прежнему
Скачут буквами печатными.
* * *
Что-то чайка на песке начертала
И унес прибой письмо
В вечер,
Всколыхнулась глубина вдоль причала
С поплавком луны в звездным вече.
То ль фрегатом, то ли греческой вазой
Облако росло в лунных складках.
Ветер дунул, контуры смазал,
Навсегда оставив загадкой.
Завихрили по песку тени
Улетевших птиц, мореходов,
А прибой беседовал с теми,
Кто зажег по ним звезды в водах.
* * *
В бараке памяти светло.
На всякий век – своя причина.
Вот Город снегом замело,
Но тайная горит лучина.
И вновь торопится отец –
Снег на ресницах, елка в санках,
В печи с лепниной – темный блеск
Графитов из подземных замков.
По ним вернется в дом тепло,
Оттает время на странице.
Как холст, оконное стекло –
А в нем лучина серебрится.
И даже много лет спустя
Она согреет зиму комнат,
Озноб окраин бытия
И темный мой опальный Город…
* * *
Время изогнулось, пошло по кривой.
Будущее в окопах, настоящее ранено.
Воздух в городе – аж два о,
И температура тел близка к возгоранию.
Дождь – патронов холостых звукоряд.
Рвутся сухо его горошины.
– Это к похоронкам, – старожилы говорят.
И возвращаются в могилы прошлого.
* * *
В этом городе
даже луна с закрытыми всходит глазами,
Каждый предмет
кажется собственной тенью,
Каждый живущий – это заброшенный замок,
И по ночам в нем бродят его видения,
Роются в прошлом, в нем заводятся мыши,
В темных амбарах его все сильней их топот,
И по ночам душа только их и слышит.
Их выведением занят жизненный опыт.
Скоро уж, скоро снегом припудрятся ели,
Дух небылиц будет отпущен на волю.
Снег поначалу легкий – потом тяжелеет.
Впрочем, как все, что соприкоснется с землею.
* * *
Улица-призрак маячит за фонарем на углу.
Струйка луны выползла из подворотни.
Флюгер залеченный снова подсел на иглу,
Крутят его, развлекаясь, ветра-оборотни.
Ключ чертыхается в скважине ржавых ворот.
Дворник сметает в совок осколки Сатурна.
И наблюдая весь этот мироворот,
Жвачку газеты жует полусонная урна.
* * *
Вот и ветер задул в свой осенний гобой,
И заплакала птица над стылой водой.
И заплакала птица,
И дрогнул листок,
Оборвался,
Поплыв с тишиной на восток.
И светила ему на прощанье звезда,
Пока он исчезал
Навсегда, навсегда.
* * *
Ночные птицы, сумрачные птицы,
Знаменья убыли, бессрочности, ущерба.
Вы суеверий и предчувствий мышцы,
Что движут небом, воплощаясь в небо.
Ночные страхи, участи, желанья,
Цвет будущности, что с оттенком скорби
В часы, когда свободно подсознанье,
Разносится по руслу крови.
Из ночи в ночь – вот ваши перелеты.
Вам климат дня грозит исчезновеньем.
С собою, чтоб смягчить кочевья ноты,
Несете родину под черным опереньем.
* * *
Одесса моя, бегущая по волнам
В пламени заката, когда всем нам
Грезится такое, от чего вода
Закипает,
Дрожь накатывает на блаженство дач,
С поля катится футбольный мяч
В ров, где комариная орда
Бал свой правит.
Там дитя, зовущее из песков,
Тычется в поиске материнских сосков
В темный муравейник, откуда тленье
Сочится.
Так история с каждым говорит.
И в воде не тонет, и в огне не горит
Ее страница.
Второмайская элегия
Еще полночи впереди.
Огни на дачах.
Май причалил.
И светофоры в забытьи
Мигают, не переключаясь.
Им в такт – маяк,
гудков гобой,
Накаты в звездном оперенье.
Еще дослушают прибой
Кусты, мечтая о сирени,
И досияет пол-луны
Над крышами и побережьем,
И лепет девочки-волны
Еще полночи будет прежним.
И словно центр небес и вод,
Замрет на рейде царь-корабль…
Еще полночи до невзгод.
Спит безмятежно Город-Авель.
* * *
В этом черном квадрате истории,
Где гнездится все безотчетное,
Где дается все априори,
Нам досталось самое черное.
Это тьмы над бездной империя.
Из нее ни выплыть, ни вылезти.
И в нее окунают перья –
Чтобы ими писать по безвидности.
* * *
Наступил самый темный месяц года.
Увязаешь в снах, придираешься к яви,
и зимние ангелы с льдинами глаз
смотрят в черный квадрат твоей комнаты.
Спишь – голова на плахе ночи –
За твоей спиной переводят время,
потом поднимается сильная буря,
трещит ель у самого дома,
и всю ночь творится что-то неладное,
пока посасываешь леденцы снов
под свист летающего на помеле воздуха.
Проснешься, а стрелки часов переведены.
Который час на них? И главное – чей?
* * *
Снова в городе отключили день.
В тетради темень, все вповалку,
Слово на слове… Мир обалдел.
Ему бы сделать редакторскую правку.
Телевизор включает в розетку хвост,
Возвращается к жизни привидение-время
И шарит по ящикам, перетряхивая мозг
И циферблатами глаз наблюдая за всеми.
Только по ним и распознаешь
Расположение клюва в дремучем пространстве.
Но толку что? Оно – филин, ты – еж.
Еще никто не увернулся, не спасся.
Снова ухает.
Колебания масс.
В воздухе носятся
Вирусы бессонниц.
Тревожно ворочаются
Личинки дремоты
В кавернах пней,
В болотных перинах.
По ним, пугая осоловевших лягушек,
Хлюпают мысли барсуков и ежей.
Тетрадь под надзором. Сны в опале.
Они теперь только в самиздате,
В тайной расщелине у Лукоморья.
За них дают пожизненную бессонницу.
Население спит с открытыми веками
На случай обыска или проверки.
Самым примерным жалуют га-шиш
Сладкой премии гоголя-нобеля.
В полночь, когда замирает все в дуплах,
Коре, подземельях, запруженных водоемах,
Филин выходит на лунную охоту –
Каждую ночь он охотится на сны.
Они бросаются врассыпную, как мыши,
Чтоб слиться с теменью, превратиться в тени.
Клюв его стрелок остро отточен,
Два циферблата его глаз
Крутят стрелки в зеркальном направлении,
И все живое прижимается к земле.
Колышутся рыбы на блюде водоемов,
Вязнут птицы в болотах воздуха,
Звери зажмуриваются, и ночной страх
Их погружает в топи оцепенения.
Звери боятся превращений пространства,
Звери читают на языке тьмы.
На нем написаны все инстинкты,
И все стихии разговаривают на нем.
Лес – на подступах к городским улицам,
Стиснуто горло домов и площадей,
Кляпами заткнуты колокольни,
Мычат купола в подушку облаков,
Лежат небоскребы с поломанными хребтами,
По ним разгуливают стада свиней –
Любителей сладких даров Цирцеи.
И только черный дом из пепла,
Высится, словно зловещий обелиск.
Всякий раз, как отключают день,
В нем резвится черное пламя,
Мнет бумажные фигурки узников,
И они изгибаются, корежатся, трещат.
Если бы звери умели смеяться,
Они бы ощерились в диком хохоте,
Они бы катались в бурьяне до изнеможения,
Глядя на этот театр теней.
В этом лесу мы самые отсталые,
Самые слабые и никчемные,
С недоразвитыми верхними конечностями,
Объекты глумления насекомых,
Пасынки природы, ловкой и хищной,
Наделившей шерстью и крепкими челюстями
Полноценных детищ о четырех ногах.
Как нам стать настоящими животными,
Не хуже других? А то вечно в хвосте
Плетется племя наше бесхвостое!
Вчера весь мир встревожено чирикал,
Гугукал, квакал. Что-то происходит,
Но мы не в силах понять, что именно.
И это обидно и стыдно, в особенности,
Когда и червяк смышлено кивает
На речи товарищей. Как же быть?
Бобры начинают строить плотины,
Кукушки подбрасывают
Яйца в чужие гнезда.
Мы же бродим по лесу в отчаянии
И спотыкаемся о квазимоды стволов.
Мы самые презренные,
Недоразвитые, и неловкие
В этом лесу. И зачем мы – люди?
* * *
Памяти отца
К морским глубинам тянется душа.
Там все знакомо – кривизна пространства,
И копошенье – эхо вечных странствий,
И тьма, откуда жизнь произошла.
К морским глубинам тянется душа.
Туда же осень тянется за летом,
Туда уходит день за новым светом
И мысль за отрицаньем рубежа.
К морским глубинам тянется душа,
Чтоб в голос крови вслушаться взатяжку,
Следить, как жизни бродят нараспашку
По кромке неизвестного числа,
И ощущать привязанность нутра
К рассеянному тлению заветов
И расщепленью памятных моментов
На бесконечность краткого вчера.