Печатка Ильфа
В девяностые годы я подрабатывал на «Леннаучфильме»: писал сценарии представительских фильмов и рекламных роликов. Занятие это мне надоело, и однажды я предложил своему киношному начальству сделать фильм под названием «Письма Ильфа» на основе публикации моего старшего друга Таи Григорьевны Лишиной в историко-биографическом альманахе «Прометей» за май 1968 года.
К моей идее руководитель студии отнёсся лояльно, и я перечитал публикацию. Во второй её главе были представлены три письма Ильфа, адресованные Тае Григорьевне и её ближайшей подруге Лине Осиповне Коротковой, когда они жили в Одессе, и было им по 15 лет, а Ильфу перевалило за двадцать.
В первом письме Ильф писал о своём тревожном ожидании зимы, походя демонстрируя способность к образному мышлению, которой могут позавидовать нынешние литературные пижоны: «Ещё Вы, любезная Тая, совершаете своекорыстные переходы в Аркадию, ещё Вам, Лиля, может быть, милы жаркие гиперболы лета, и даже я ещё предаюсь размышлениям о нравственности и насморке Робеспьера, но в небе уже осень, ветер сбивает звёзды, и к зиме оно раздвинется над нами огромной чёрной лисицей... Тогда Вы увидите меня иным, в чугунной походке памятника, с привязанной к лицу улыбкой, в молчании человека, отчаянно расточившего дар разговорной речи…»
Второе письмо Ильф написал из дома отдыха на Хаджибеевском лимане, и факт, что письмо адресовано двум пятнадцатилетним девушкам, предаёт ему некоторую пикантность. Впрочем, судите сами:
«Нежные и удивительные! Желание беременной женщины, чувство странное и неукротимое овладело мною, моими внутренностями и помыслами, это желание лизнуть когонибудь из тех, что ходят здесь обугленными и просоленными. Но лизать всех невозможно, лизать же одних, отдавая им предпочтение перед другими, – неудобно. В желании проходит день и лето, обречённое любви, славе и толстым женщинам, которые исступлённо хотят у меня стенного прибора для измерения чувств…»
Далее в том же духе, даже круче. И вдруг, не переводя дыхания, он пересказывает свой романтический сон, в котором неведомая она «в любви и слезах» прислушивается к голосу «зло кричавшего паровоза», а он (Ильф) уходит от неё «в темноту плакать и жаловаться». И сочинение на банальную тему «Как я провёл этим летом» превращается в развёрнутый оксюморон. Заканчивается письмо вполне мирно: «…в этот город, великолепный и злой, где остались Вы, я эвакуирую себя скоро. Иля, Ваш преданный и верный».
Интересно, что Бендер тоже обращался к предмету своей страсти – «Нежная и удивительная»! Не всё пропадает бесследно.
Третье письмо Ильфа написано в 1922 году. Тогда, по словам Таи Григорьевны, в Одессе совсем замерла литературная жизнь, и литераторы поспешно уезжали из Одессы. Тая Григорьевна тоже собралась в Ленинград, и накануне её отъезда Ильф вручил ей маленький пакетик. В нём оказалась хрустальная печатка с двенадцатью гранями, на каждой из которых было вырезано по знаку зодиака, и письмо почти трагическое:
«Мой мощный друг! Уезжают на север и направляются к югу, восток привлекает многих, между тем как некоторые стремятся к западу. И есть ещё такие, о которых ничего не известно. Они приходят, говорят «прощайте» и исчезают. Их след – надорванная страница книги, иногда слово, незабываемое и доброе, и ничего больше. Я снова продан, и на этот раз Вами, и о чём мне писать, если не писать всё о том же? Неувядаемые дожди, сигнальный свет молний, вечер и пожар, а ночью Ваше имя, короткое, как римский меч».
Перечитав публикацию, я отправился за благословением к профессору геологии Алексею Ивановичу Короткову (для меня Алику), сыну уже упомянутой ближайшей подруги Таи Григорьевны – Лины Осиповны Коротковой, знаменитой художницы по костюмам. У него хранились подлинники писем Ильфа.
– А ты знаешь, что существуют ещё два письма Ильфа, адресованные одной моей маме? – ошарашил меня Алик.
– И где же они?
– В моей папке, на обложке которой я написал «Реликвии».
Он вышел из комнаты и вернулся с двумя какими-то довоенными бланками, обратная сторона которых была исписана уже знакомым мне почерком. Это был сюрприз – два неопубликованных письма Ильфа! Такое везение случается даже не у каждого профессионального литературоведа.
Первое письмо написано, когда Лина Осиповна жила в Москве:
«Любезный друг!
Я ожидаю от Вас письменного разрешения моих грехов до той благословенной поры, когда и мне будет надлежать Москва… А моя жизнь – всё то же. Дымный мороз, и санки слетают на Греческий мост, но приходит ветер западный и южный, и ничто, даже самое яростное воображение весны, не заменит Вам западного и южного ветра в феврале. В городе, где так много любви и так много имажинизма, каждое утро я говорю: «Пусть вы все будете прокляты в своей любви, как я проклят в своей ненависти. И пусть, взглянув на небо, вы не увидите ничего, ни ангелов, ни властей»…
Если в Москве есть хорошие книги, надеюсь на Вас, а я Ваш друг Иля. 16/II 22 г.».
Я спросил у Алика:
– Что означает «я проклят в своей ненависти»? Не любил советскую власть? Но почему в таком случае не уехал? Ведь тогда это было ещё возможно, многие так и поступили.
– Думается мне, Ильф ощущал бы себя лишним человеком при любой власти, – грустно улыбнулся Алик. – Я всегда знал, что ужасная гибель Остапа в романе «Двенадцать стульев» и перевоплощение его в управдомы в «Золотом телёнке» есть итог трагедии, которую Ильф носил в себе. Так же, как безвременная кончина самого Ильфа – последняя точка в его собственной трагедии. Впрочем, слава богу, трагедийность эта проявлялась не всегда, что подтверждает письмо, которое он написал упавшей духом маме, когда она находилась уже в Петербурге.
«Гражданка Лина.
Считаю лирическую часть моего письма оконченной и начинаю с середины, закройте дверь, я ожидаю к себе уважения. Именно так, и я сказал то, что сказал.
Можно увидеть женщину, возникающую из пены и грязи Лонжерона. О бесстыдство и привлекательность… Можно увидеть собак, поражённых любовью, и Закат «в сиянии и славе нестерпимой»... а я ношу галстук, какой в Америке носят негры, а в Европе никто не носит. Естественно, что мне остались только поцелуи. Только упорным трудом можно спасти республику. Говорю Вам, даже собаки поражены любовью. А Славин, я говорю Вам, Славин тоже. Лёва, дитя моё, он погиб.
Ветер идёт с юга. Он придёт ранее этого письма. Облака и всё сдвинулось к северу. Это начинается у Вас позднее, нежели здесь. Но пусть сопроводит Вас успех. Я пребываю вплоть до Вашего письма. Иля. 5-ый июль 1922 года».
Напоследок я спросил Алика:
– Помнишь, Тая Григорьевна писала, что Ильф подарил ей на прощание хрустальную печатку с двенадцатью гранями, на каждой из которых было вырезано по знаку зодиака? Ты знаешь, где сейчас эта печатка?
Вопрос этот я задал для порядка, но всезнающий Алик опять меня не разочаровал.
– Печатка у Даниила Александровича Гранина. Тая подарила ему на какую-то дату. Ты же знаешь, Гранин познакомился с Таей, будучи начинающим писателем, и дружил с ней до конца её дней, – сказал Алик и добавил: – Я думаю, он согласится участвовать в твоём фильме. Можем позвонить ему прямо сейчас.
Идея Алика была великолепна. Я тут же представил, как в будущем фильме Алик скажет в камеру, что переход печатки от Ильфа к Гранину символизирует связь времён, а потом появится сам Гранин, и Алик задаст ему умные вопросы, на которые получит ещё более умные ответы.
– Так что, будем звонить Гранину? – прервал мои размышления Алик.
– Подождём, – ответил я. – Надо написать сценарий и главное – утвердить у начальства.
На том и порешили.
Я написал сценарий и показал его руководителю студии.
– У меня только один вопрос, – сказал тот, прочитав сценарий. – Ты уверен, что Гранин согласится участвовать в фильме?
– Думаю, Алик его уговорит. Руководитель студии задумался. А потом изрёк:
– Решим так. Я покажу твой сценарий одному олигарху. У него денег куры не клюют – истинный Крёз, при этом большой любитель Ильфа и Петрова, цитирует их к месту и не к месту.
Я стал ожидать скорого начала съёмок, но через неделю услышал, что Крёз денег не дал.
– Оказалось, он любит Ильфа и Петрова платонической любовью, – оправдывался мой киношный руководитель. – Я обещал написать в титрах в начале и в конце фильма его фамилию в пол-экрана, но бесполезно – вкладываться в некоммерческий фильм он не хочет.
Через много лет после приключений на «Леннаучфильме» я встретил на улице своего бывшего киношного руководителя.
– Привет! Скажи, а твой сценарий о письмах Ильфа сохранился? – спросил он, словно продолжая разговор, не законченный много лет назад.
Я ответил, что лежит где-то в столе.
– Здорово, – обрадовался мой бывший руководитель. – Тащи-ка его к нам. У нас снова госбюджет, и года не пройдёт, как откроют финансирование.
– Боюсь, с этим предложением вы опоздали.
– Что так?
– Некого снимать. Алик умер. А недавно не стало Даниила Александровича.
– Печально, – вздохнул он, – но кино остановить нельзя. Вместо Алика снимем какого-нибудь литературоведа, а ещё лучше актёра хорошего. А Гранина заменит его дочь.
– Ничего не выйдет, – сказал я. – Алика никто не заменит. Гранина тем более.
– Вот тебе моя визитная карточка. Одумаешься – позвони, – произнёс он и ушёл очень недовольный мной.