Дмитрий Быков в программе «Один» // «Эхо Москвы», 2 июля 2021 года
«Почему у украинцев получилось искоренить рабское мышление, а мы всё никак не можем?»
Слава, вы зря впадаете в такое самоуничижение. Тут, видите, какое дело. Для меня это болезненный вопрос ещё и потому, что у меня скоро украинские гастроли. Я и в Киеве буду стихи читать, и в Одессе лекции и, наверное, в Мариуполе — в городах, где я много раз бывал, и где я чувствую просто необходимость отчитаться за последние 2 года. Я довольно много написал стихов, и мне хочется их показать своей любимой аудитории. Она, эта аудитория, рассеяна от Владивостока до Кушки. Да, кстати, и по Штатам в довольно большом количестве.
Так что я сейчас, именно перед этой украинской гастролью, особенно хочу по обычной своей привычке… Помните, кто-то же писал, что Быков вбегает в мечеть с криком «Аллаха нет!». Я никогда не вбегаю в мечеть с таким криком. Я стараюсь щадить чувства верующих, всегда возбуждённые. Но именно перед украинской гастролью мне хочется сказать, что от таких заявлений насчёт рабской ментальности России лучше воздерживаться.
Я вам могу сказать почему. Я вот сейчас для «Собеседника» в очередной раз писал статью о Шолохове (для «Собеседника» впервые, а о Шолохове, наверное, уже 7-ю). И вот я с некоторым ужасом заметил: главная черта казачества в романе Шолохова — чванство.
Это дикое самоупоение. Гордость и независимость этого народа — отсутствие крепостничества, «с Дона выдачи нет», все дела — она оборачивается и постоянным желанием доминирования внутри сообщества. Мало того, что это сообщество считает себя лучшим, но оно и внутри себя постоянно рвётся кого-то уродовать, кого-то бить ногами. Даже самый симпатичный герой Петро Мелехов обещает выбить глаз Дарье, чтобы на неё никто не позарился.
Это довольно страшный мир. Самоупоение, чванство — это самое страшное состояние нации. И ещё страшнее, когда им пытаешься об этом сказать, о некотором избытке самодовольства, а в ответ получаешь: «Ну, все либералы кончаются на украинском вопросе. Поскреби любого русского либерала — у него внутри имперец».
Вам что, ребята, уже ни о чём правды нельзя сказать? У меня есть глубокое чувство вины за многое. Я прекрасно понимаю, как сильно в последнее время Россия отравила вам жизнь. Но я понимаю и то, что задуманное у вас далеко не тотально получается, и в любом случае повода для чванства тут нет. А именно чванством являются разговоры о том, что все русские — имперцы и рабы.
Русские ещё продемонстрируют и вам, и остальному миру замечательные примеры духовной свободы. Да мы их и показывали. Кстати говоря, показывали мы их именно тогда, когда были вместе — в 70-е годы, когда у вас работала Лина Костенко, один из моих любимых поэтов и, вероятно, величайших ныне живущих поэтов. Уж её роман в стихах я перечитывал столько раз, что, глядишь, наизусть выучил в разных переводах. Да и в оригинале он мне нравится не меньше (слава Богу, на этом языке я читаю свободно). Когда Гончар писал «Собор», когда Бажан писал свою великую, подлинно метафизическую поэзию. А вовсе не тогда, когда мы разбегались.
Я и сейчас считаю, что у вас есть первоклассные мыслители и философы. Такие, как Валерий Примас, например. Есть первоклассные прозаики — такие, как Дереш. Есть первоклассные поэты. Здесь и русскоязычные, такие, как Кабанов и Евса, и укроязычные, которых гораздо больше. Они тоже чрезвычайно интересны. Всё это есть, понимаете, всё это я читаю, и всё это мне присылают.
Но не надо особенно кичиться. Понимаете, не нужно приходить от себя в восторг. Потому что всё идет далеко не так хорошо. Потому что Россия — далеко не единственная примета и причина бед. Ведь понимаете, я отлично понимаю то, что живой лучше мёртвого, что у живого всегда есть болезни и ошибки. Что украинское общество живо. Но и российское под этой гнойной коркой живо, и в нём происходит немало интересного. Есть замечательные примеры героизма. Вот Люся Штейн, например, или Маша Алёхина — чем вам не герои нашего времени? Героини.
Да и вообще много есть интересного в российском обществе. Кстати, Владимиру Рыжкову мой привет и пожелания успеха. Он, по-моему, ввязался в безнадёжное дело, но я люблю безнадёжные дела и верю только в успех безнадёжных дел.
Просто я рекомендовал бы ни русским не впадать в самоуничижение, ни украинцам в самовосхваление. Если здесь опять переходить на быструю пулеметную речь, потому что темперамент этого требует, у меня есть бесконечная нежность к большинству моих украинских друзей. Но всякий раз, как мы с ними встречаемся и когда я начинаю высказывать хоть какие-то минимальные критические замечания, они реагируют на это ещё более бурно, чем израильские правые или чем российские патриоты.
Меня не любят, собственно говоря, патриоты всех мастей. Почему я должен нравиться, допустим, каким-либо патриотам, если меня одинаково ненавидят русские и израильские националисты — которые друг друга скорее любят, кстати.
Поэтому именно перед украинской гастролью я и хочу сказать, что, во-первых, мы долго были вместе. А если разведённые супруги пышут ненавистью, это лишнее доказательство того, что чувства не иссякли. В своё время Глеб Павловский прозорливо предсказал, что Крым свяжет Россию с Украиной крепче, чем любая дружба. Бывает такая вражда, которая делает бывших любовников неразлучными. Это именно отношения бывших любовников, у которых много было всякого, которые долго жили вместе, у которых много общего имущества. Страшное дело!
Но я просто смиренно прошу — насколько я могу себе позволить, смиренно прошу об одном: не нужно самоупоения. Потому что казачество погибло от самомнения, как это ни ужасно. За всем этим беспрерывным самомнением, за всей этой манией, что казаки не мужики, вот мужики-то — они все рабы, они на коне сидеть не умеют (мужики — это средняя Россия) — вот за этим самовосхвалением стояло самоубийство. Национальное самоубийство.
Вы же знаете, очень многие писали о самоубийственности национального упоения, о некоторой пагубности самоуважения. Поэтому я прежде всего солидарен с теми, кто в сегодняшнем украинском обществе — живом, безусловно, существующем, перспективном — видит очень и очень серьезные проблемы, очень и очень болезненные. Что совершенно не отменяет моего уважения.