Дмитрий Быков: «Но я бы рекомендовал, конечно, рассказ «Тамарочка», дико смешной и прелестный...»

Борис Крячко

Тамарочка

— А ну, домой, кому сказано? Санька!
— Лёля-а! Лёленька-а! Аушеньки-и!
— Драндулет! Завтра тебе не жить, понял? Не выходи.
— Боялся! Хер ты меня еще догонишь.
— У-у, сатаняка, вывозился! У-у, паразит!
— Не хочу-у-у!
— Ах ты, паскуда!
— Сорока, ворона, деткам кашку варила...
— Я тебе дам «не брал». А кто брал? Убью гада!
— Зубастик, головастик, на веревочке пупок!
— А ты — отщепенец! — Ин-цын-дент! У тебя отец в тюрьме.
— Трепись! Отец — честный жулик...
— Марш!
— Мам, а секс по телику будет?
— Будет, доченька, будет. Все тебе будет, только пойдем.
— Швабра ты облезлая — вот кто. Чья бы мычала...
— Ты мне не тычь! Я с тобой свиней не пасла!
— Ну, котик, ну, заинька, ну, будь умничка, умоляю...
— Санька, стерьва, чтоб тебе распрочёрт! Ты у меня дождёшься!

Детей загоняют спать. Конец субботнего дня — конец детской вольнице. А дома духота и со двора не хочется уходить. Здесь шумно и весело: тети ссорятся, из окон музыка гремит всякая, машины туда-сюда по улице снуют и дядя Виталька Мотыль орет, с балкона свесившись:

— Тюря, эй, Тюря! Проспорил! Воткнули армяшки твоим грузинам по самые помидоры! Один — ноль для поддержки штанов, — ха-ха!

Под единственным во дворе взрослым деревом десятка полтора мужчин, кто сидя, кто стоя. Над ними белым светом сияет сайровая лампа на гибком шнуре. Вокруг лампы вьется столбом насекомая нечисть и, ожегшись, осыпается на головы и на стол, который трещит от жестоких ударов по его дощатой поверхности. Разговор всеобщий, но размеренный, под перестук:

— Сам поеду и товарища прокачу.
— Как всё хорошо начиналось. Вызывают в Москву. Еду.
— Голым задом по дороге. — Бац! — Цепляйся за двоечный.
— Обойдется. — Бац! — Так вам, говоришь, Павлик и денег не высылает?
— Штырлиц сунул руку в карман и подумал: «Это конец. Сажусь». — Бац!
— Ничего. Где сел, там и слезешь. — Бац! — Ставь баян.
— С удовольствием. — Бац!
— С удовольствием дороже.
Бац! Бац! Бац!
— Благодаря мудрой политике...
— Я ж сказал: главное, не сцать и усиленное питание. — Бац! Бац! Бац! Бац! Бац!
— Макар Иваныч накрылся.
— Пламенный привет покойникам. — Бац!
— Колхоз поможет.
— А догонит, еще поможет.
— Ха-ха-ха, как он его кинул.
— Телись скорей, чего тянешь?
— Себе думаю. — Бац!
— Индюк думал. — Бац!
— Ну, делай по и — вася.
— Он ее где возьмет? От сырости?
— В Московском институте международных отношений — МИМО!
— Не по росту женился. Не достанешь.
— А мы ее с тубаретки.
Бац! Бац! Бац!
— Товарищ Провезенский.
— Еду, еду, еду к ней...
— Да на, на. Для друга у меня навалом.
Бац! Бац! Бац! Ба-бах!
— Официант, счёт!
— Бабки!

Играют в домино на интерес и на высадку. Смена состава. Звяк пятнашек и двугривенных в консервной банке. Беззлобная ругань. Перекур. Сумерки. В домах огни вразброс. И жарко. Асфальт и здания за день накалились и будут остывать до утра. В подмышках у всех скользко и противно. Детвора и женщины понемногу расходятся. От наступившего затишья больше слышна жара и крепче запахи от пивной будки. Досугу, однако, это не мешает, и конца игре раньше, чем за полночь, не видно.

Этот незатейливый и весьма по субботам обыкновенный кавардак нарушается, не сказать, чтобы, громко, но как-то протяжно и свежо:

— О-ой! О-о-ой! Ой-ёй! О-о-о-э-а-а!

Голос женский, вялый, с ленцой и как бы через силу, будто несчастную режут тупым ножом и никак до крови не доберутся. Хорошо, когда знаешь, что это не так, а доведись тут кому быть впервые, завидовать нечему: самочувствие, как в лесу, и голова полна всякого вздора, что, мол, жизнь есть жизнь, и каждому в ней — одно из двух: если мужчина, то — палач, если женщина, то — жертва, которую надо время от времени оборонять, вызволять и на первых порах поддерживать материально.

— Ой, изверг! Ой, мучитель! Ой, зверь! Ой-вай!

Это Тамарочка из сорок седьмой. Квартира у нее на втором этаже — палаты трёхкомнатные: потолок под «слоновую кость», вместо обоев ковры и, вообще, чего-чего нет, а она там царица мира: ни мужа, ни детишек, ни родни, сама себе хозяйка плюс простор — полста метров на единственную тамарочкину душу. А кричит по делу, это ясно. Без дела так не кричат. Наверное, негодяй какой с улицы забрался. Теперь она от него отбивается, что мочи, и соседям даёт знать, как трудно молодой, интересной женщине сдюжить с нахалом, особенно, когда такой живодёр попадётся, у которого, поди, шерсть на плечах свалялась от дикости.

У доминошников перебой. Играли-играли и — «ничья», как в шахматах. Кто-то уже задрал руку, чтобы ахнуть как следует по столу и провозгласить «рыбу», но поймал зов Тамарочки, сник, расклеился и куда что девалось. Остальные тоже. Все стали похожими, словно родные братья или любители птичьего пения в момент какого-нибудь заковыристого коленца: голова набок поехала, рот открыт, глаза прижмурены, дыхание выключено.

— Задавил, кобель, задавил! Да что ж ты делаешь?! Ой, душа с телом прощается!

У Тамарочки, видать, много чего внутри накипело, и она норовит разрешиться крещендо и скороговоркой. Получаются стихи. У них, правда, нет складу, зато есть лад, вольготность и ритмическая качель, а для стихов это первый признак. Об их содержании говорить было бы преждевременно, так как возглас Тамарочки «Ой, хорошо!» разъясняет, что дело, в действительности, не так уж скверно, как могло показаться вначале. После краткого, жизнерадостного вопля наступает перерыв, тоже краткий, и слушатели быстро-быстро обмениваются замечаниями; время не ждёт, а человек отзывчив, — этого у него не отнять.

— Забирает...
— Даёт стране угля...
— Погоди ещё...
— Кто у неё там? Горсовет?
— Не. Гаишник.
— Во, стручок. Повадился.
— Какой гаишник? Прораб...
— Гаишник. Абдулла видел.
— Абдулла, ты видел?
— Ну.
— Чшшш! Тиххха!

Пауза отмечена до черты, за которой вновь звучит соло с трелями и воркованием, где каждый переход — игра мечты и трепет воображения. Раньше кой у кого была задумка опорочить Тамарочку, подловив ее на слове или предсказав очередной комплимент, но спустя время пришлось это занятие бросить; легче оказалось угадать цифру в спортлото, чем прогнозировать сиюминутное будущее.

Она тут живёт не так давно. А до этого проживала в таком доме, в таком доме, что, по её же словам, — ой-ой-ой! — только молодой месяц в верхней точке стояния мог бы засветить, что за дом, что за дом, что за ёлочки кругом. Женщин там не было, были дамы. А мужчины, — ну, такой народ расчудесный! — стаж вместо возраста, костюмы из авторитета и большие мастера по земле языком ходить. Многим из них ввиду преклонного стажа и подорванного тяжелой работой здоровья пришлось проходить у Тамарочки курс натуральной терапии.

Являлись они к ней вялые, ни дать ни взять утопленники, и грустные, как десятая свадьба. Она тут же брала их в оборот и возрождала, то есть, откачивала, отхаживала, ставила на ноги и, что больше всего удивляет, не делала из своего рукомесла никаких таких особых секретов.

— А мы ему а-та-та! А мы ему массаж! А мы его за границу! А ну, айда-поехали! Париж, Рим, Берлин... Ать-два, ать-два, левой! Сперва пулемёт, потом миномёт, потом пушка... Вот партизан! Вот молодчик! А мы его на курорт! Батуми, Сухуми, Сочи, пересадка, Гагры, Алупка, Херсон... По шпалам! По шпалам! Через Житомир в Пензу!.. Вот, голубчик, красавчик, селиванчик! Во какие мы стали образцовые: два раза ухватить, раз укусить!..

Только глухому было невдомек, что с клиентом деется ренессанс. Всего полчаса, как этот самый клиент поступил к ней — краше в гроб кладут: обветшалая голова, замшелое брюхо, ноги со скрипом в суставах, короче, мамалыга-мамалыгой, и вдруг начал резвиться, точно молодой шимпанзе или здоровый сельский тузик. Дело явно шло на поправку, и Тамарочка информировала об этом всех, имеющих уши слышать:

— Жеребец ты мой! Племенник ты мой! Бычок в три обхвата! А притворялся сковородки мазать! У-у, озорник! У-у, производитель! Ой-ой-ой-ой-ой-ой-ой!

Она честно делилась накопленным опытом и говорила, что иначе с ними нельзя, надо обязательно сулить, поощрять, славить и всячески пришпандоривать, чтобы хоть какого толку добиться, потому что мужчинки из них — оторви да брось, квёлые, а то и вовсе никудышние. Впрочем, что бы Тамарочка ни говорила, а после нее деятель чувствовал себя как штык, и уже к завтраму готов был заседать, где попало, и выступать, сколько придётся, зная, как своих пять пальцев, кому и чем он обязан.

В том большом кружевном здании свили ей двухкомнатное гнездо с кондиционным воздухом, и жила бы она там по сей день, да сильно взъелись на неё дамы и дня не чаяли со света сжить за то, что она лучше их. Чем? — сказать мигом не скажешь, только лучше — и всё. Собой она вовсе не набивалась к верстовым красоткам из модных журналов и была им противоположна решительно по всем приметам, но эти приметы как раз и заставляли мужчин с положением подбирать животы, косить глазами, вертеть шеей и выглядеть приличней, чем на практике. Если назвать Тамарочку красивой, нелишне добавить, что красота у неё была какая-то ржаная, пшеничная, одним словом, хлебная, и волосы тоже были урожайные, под цвет спелого поля, и в синих глазах по жаворонку. Моды с фасонами ничуть ее не красили. До обеда она трудилась лаборанткой на санэпидстанции и в простеньком халате смахивала, самое малое, на снежную королеву. Да и вообще, нельзя, казалось, придумать наряд, который бы ей не личил, будь он хоть из мешковины, потому что в любой одежде и при любой погоде Тамарочка была так же приглядна и заметна, как, предположим, Рязань в Аргентине без поправки на климат. Характер у нее тоже был замешан на дрожжах и давал себя знать чуть что:

— А чего мне «потише»? Чего «потише»? Ты губы не очень- то распускай! Какое твое воблое дело? Я ж к тебе не лезу? Тебе нравится, как рыбы в аквариуме, — ну и что? А мне по- другому нравится, понятно? Ишь, нашла на вкус и цвет товарища... И не заедайся, дета, глаза заплюю. Твой-то, может, только и слов хороших послушает, что у меня...

В конце концов, это ее и погубило. Скандал, не скандал, а коллективка в ажурном дворце назрела, можно сказать, на все сто. Дамы фыркали, закатывали истерику, падали в обморок, приходили в себя, визжали «бандерша!» и опять теряли сознание, а мужья говорили «яблоко раздора» и думали-гадали, куда оно котится, и что с ним, наливным, делать. Закон, он что? Строгий. Если ты какой ни есть, а руководитель, так он тебе укажет прямым параграфом: «Как же ты, дорогой товарищ, будешь ответственную должность отправлять, когда у тебя в семье дым коромыслом? Нет, товарищ дорогой, уж если ты с женой не сладишь, то с государственной службой и подавно. Поди-ка ты в частном порядке»... Так то в частном, а тут, шутка ли, дом с фундамента на крышу пошел, учреждения заколебались. Пришлось Тамарочке откочевать. А она и не жалела, потому что было ей там не житьё, а чистая каторга и никакого простору. То ли дело здесь, на улице имени 26 Бакинских Комиссаров в доме имени Фиолетова номер пять дробь тридцать четыре.

— А ну, давай, первернись! Ногой, говорю, голосуй! Ножкой, ножкой! Ещё! Не спеши! Вот так! И я за него! Ну, пошёл... Вот это конкретно! Вот это я понимаю! Вот это с прокрутом!.. Ну, зафургонил, засупонил, задул!.. Ох, чтоб тебя!.. Ох, никогда так не было!..

Окна Тамарочки изнутри чуть-чуть подкрашены мягким лиловым светом, но он слишком слаб и далек, чтобы создать какие-либо проекции по части борьбы, которая там происходит. А приемов у нее всяких побольше, чем во французской классической: решето, бутерброд, такси, ножницы, восьмое марта, какой-то двойной Самсон — со счета собьешься...

Здешние женщины тоже ее сперва не взлюбили и сдуру составили кляузу: мол, так и так, безобразие, у нас дети и прочее, просим привлечь — в таком духе. Конечно, дом склочный, сволочной, коммунальный, как большинство, а при двух выходных мало чего кому взбредет в голову: один то, другой это, у третьего день рождения... Пишут, пишут, а что пишут, сами не знают, лишь бы писать. Они и раньше писали вплоть до Москвы, будто там дураки сидят безграмотные, газет не читают. Лишь спустя время сообразили, что в обход нынче куда ближе, чем напрямик.

К холодам жильцы заметили, что в доме стало теплей, чем в прошедшем или в позапрошедшем году. Бывало, что ни зима, ребятишки сопли точат, взрослые бюллетенят, а лабухам за похороны с музыкой сто рублей отдай как хочу, и вдруг — теплынь, ну, прямо, живи, цвети и пахни. В других домах, почти рядом, колотун, хоть собак гоняй, а фиолетовцы телевизоры повключают и сидят в одном исподнем. Короче, заметить заметили, а объясняли кто во что: заботами партии и правительства, медицинским экспериментом на выживание в масштабе города на случай атомной зимы и так далее, и никому не пришло на ум, что это все — Тамарочка, которая вовремя пообщалась с кем надо, но вместо чудного возгласа, командирующего высоких гостей «По шпалам! По шпалам!», соседи услышали... А впрочем, пардон. Никто ничего, конечно, не услышал, потому что Тамарочка, зябко кутаясь в пуховый оренбургский полушалок, сказала клиенту совсем тихо: «Или ты, коця, будешь топить, как у себя, или вон тебе Бог, а вон — порог».

Пришлось топить. Даже более того. Отремонтировали подъездные пути-дороги. Поснимали наружные светильники. Поставили детям качели, навозили песку. Потом пришли пионеры с лозунгом «Зелёному другу — зелёный шум!» и под барабанную дробь наглухо блокировали дом молодой рощицей. Тут, понятно, все догадались, что за друг такой, и пошло, и пошло...

— Тамарочка, милочка, это тебя кто вчерась проведывал? Не Анафтолий Михалыч, случаем?
А она, уперев руку в бедро, отвечает запросто, по-соседски:
— Он самый. Товарищ Подмарёв. А что?
Не успела поговорить — новый разговор:
— А скажи, милая, хахель твой к тебе так и ездит?
— Который, бабуся?
— Ну, энтот... котик-мурмотик... петушок...
— А-а! Товарищ Дундук. А куда он денется? Бывает, когда скажу.
— Эт хорошо, хорошо. Я уж, было-кесь, напужалась: чтой- то, думаю, машину евонную не видать? Насчёт ремонту я...

Вот и выходило, что и Подмарёв Анафтолий Михалыч, и Дундук-мурмотик могли многое, но Тамарочка супротив них могла вдесятеро. Взять хотя бы пивную будку. Как она ее организовала — это же класс! В воскресение мужчины хором сказали «Тамарочка», а к вечеру в понедельник на газоне за новенькой будкой трава от мочи пожухла. А ведь сколько трудящиеся просили, писали, требовали... Изнервничались все, а проку? Если б не она, Тамарочка, ходили бы, как прежде, освежаться в тридесятый квартал.

И женщины, — не такие уж они беспонятные, чтобы своей пользы не видеть, — сменили первоначальную злость на ревность, да и то, — больше для острастки.

— Иван! — зовет жена, перегнувшись через балконные перила. — Ваня! Ужинать!

Блажен муж пригибается в толпе, как в кустарнике, и бормочет:

— Меня нет. Я пошел к Артёму.

— Его нет! Он пошел к Артёму! — честно отвечают двое отзывчивых в один голос.

— А ты чего рот раззявил? — слышится тремя этажами ниже, у самой земли. — Свербит? А ты сходи, сходи... Больно ты ей нужен, замазурик. Мотать набок она таких не хотела... Там, девствительно, люди, — посмотреть приятно. Беспечут жену! Снабдевают семью! Из-под земли что хотишь достанут! И он туда же, алкаш рублёвый...

Это не злоба. Это мелочная женская месть. Не стоит обращать на нее внимание настоящим мужчинам, которых собралось уже человек двадцать, а то и больше.

— Давай, давай, давай! Ещё! Ещё! Так-так-так-так-так-так- так! Ещё разок! Ещё! Ну, с оттяжкой! Вот так! Вали! Ровней! Живей! Шуруй! Ах-ха! Ах-ха!..

Когда наступает передышка, толпой правит иллюзия полного соучастия, и каждый старается хотя бы морально подсобить Тамарочке в ее трудном, но живом деле.

— Жми!
— Качай!
— Фугуй!
— Работай!
— Поспевай!
— Внедряй!
— Действуй!
— Претворяй!
— Выполняй!
— Осуществляй!
— Реализуй!
— Наддай!
— Пришпорь!
— Прибавь!
— Шибче!
— Круче!
— Ширше!
— Глубже!
— Дальше!
— Не тормози!
— Не подгадь!
— Не части!
— Не мелькай!
— Подтянись!
— Не отставай!
— Попусти!
— Придави!
— Дручком!
— Винтом!
— Вперёд! и так далее, включая реплику младшего брата, с акцентом, но достойно представляющего восторги национальных меньшинств:
— Ай, лубим руски баба! Ай, как лубим! Ай, маладесс!

Как правило, мужчины относятся к Тамарочке бережно, почтительно, можно сказать, благоговейно и взирают на нее так же, как читатели мужского пола на любимую поэтессу, искренне при этом забывая, что она тоже женщина. Тамарочка отвечает им полной взаимностью, имея опыт и взяв за принцип не пакостить соседу в карман, не давать, где живет, и не жить, где дает. За это ее тоже ценят, женщины в особенности... Популярность у нее — куда там депутату Верховного Совета! Да и делает она куда больше, чем депутат. И хоть ее деятельность не изливается благами в три ручья на всех и каждого, фиолетовцы знают, что у нее за спиной, как за каменной стеной. Столько она хорошего для них сделала, столько хорошего... Завтра, к примеру, воскресенье. Доминошники наиграли худо- бедно ведра на два пива, да еще столько же Тамарочка поставит. Бесплатно. На водку она скупая, всех не упоишь, а вот побаловать мужчинок пивком по случаю седьмого светлого дня имеет женскую слабость.

Раза два-три на неделе к подъезду Тамарочки подруливают машины и из них выгружают то цельную баранью тушу в рогожке, то ящики с коньяком и шампанским, а то ковер либо телевизор. Однажды привозили сборную тахту таких сказочных габаритов, что только бабе Яге кувыркаться: «Покачусь — повалюсь, Иванушкиного мясца наевшись!» Полдома сбежалось глядеть, как ее, импортную, втаскивают по частям, и как ее, семиспальную, устраивают в центральных покоях.

Дело обыкновенное: привозят Тамарочке — перепадает многим. Худшая часть барана тем, кто мясо редко нюхает. Лишний телевизор за треть цены. Фрукты, чтобы не испортились, многодетным. А уж сколько целковых и трёшниц у нее перебрали без отдачи! — и по нужде, и по слезам, и по крохам, — что говорить, кроме спасибо...

Всё-таки женщины не могут пересилить натуру и вести себя прилично, ни одна не может. Есть в них что-то продажное, товарное, рыночное, так бы и сказал — конъюнктура. Когда они глядят, как посыльные молодцы волокут к Тамарочке кучу всякого добра, их либо крупный пот прошибает от зависти, либо губы пересыхают чуть не врастреск, а в глазах одно и то же: «И я могла бы...»

— Ой! Ой! Задел! Достал! Зацепил! До печёнок! Ой! Шиколад! Мармелад! Халва! Ой! Милый! Годный! Сладкий! Хорррошенький! Ой-я! Режь меня! Люби меня! Казни меня! Вахррррр! Кусай! Щипай! Рррви на куски! Ой, подходит! Ой, скоро! Не останавлива...а...а...ааааааа!

Долгий резаный крик обрывается на верхнем пределе Тамарочкиного контральто, и сразу же, как шок, чувствуется жуткая тишина, чёрный какой-то провал и пустота то ли в теле, то ли в жизни, то ли в надеждах, то ли шут его знает где. Эти смутные ощущения переживает каждый, потому что никто не уходит, все сидят или стоят заколдованные, пришибленные, неживые, лишь сопят глубоко и шумно. Посмотреть на них мимоходом — собрались люди, молчат, думают, а о чём? О чём думать, когда и без того ясно, да боязно. И непривычно тоже. Так повздыхав, покашляв и помычав, они потихоньку растекаются. Владелец переноски вывинчивает сайровую лампу, сматывает шнур и уходит. Остается ночная темнота и несколько человек, решивших сидеть до победы.

К тому времени, когда наши герои-космонавты включили на небе всё, что включается, и повернули держаком к полуночи звёздный ковш, к дому подкатывает «Волга» и дает два коротких гудка. Немного погодя, из подъезда выходит фигура и, не спеша, идет к машине, где в альковном свете подфарников заметна услужливо приоткрытая дверца салона.