Это просто праздник какой-то!
Этуш был крупный, горячий, заводной и всегда играл самую любимую и нахрапистую отрицаловку. Обобщённого испорченного царька, неугомонного в мелких злодействах. Этакого кавказского Ноздрёва.
Периферийных султанов.
Колоритных бонз местного значения.
Вороватых итальянцев.
Карабаса.
Вращал глазами, химичил с Шуриками, звал на помощь небеса и смотрел в подзорную трубу.
Дул в бас-геликон: пумц-пумц-пумц.
Его домом был театр, и кинематограф был его театром. Начав сниматься в допотопном 53-м, сыграл всего в трёх чёрно-белых картинах – настолько тянулось к нему кино яркое, пышное, чрезмерное и аляповато-величавое; такое же, как его герои. Все эти короли, наследные принцы и фальшивые итальянцы были совершенно сценической природы: приложив руку к сердцу, произносили цветистые клятвы, трясли рыжей бородой и закрывались от ядер рукавом атласного халата. Карабас рулил собственным кукольным театром и вешал наглых мальчишек на гвоздик.
Но вмешались 60-е, подкатил реализм и правда жизни, в которой бурный темперамент Этуша годился только для ролей сынов Кавказа. Их он и сыграл, трёх подряд, в усах и хромовых сапожках: товарища Мамедова («Время летних отпусков»), товарища Калоева («Председатель») и товарища Саахова («Кавказская пленница»). Первый заведовал нефтепромыслом и ещё был человеком, несмотря на сапоги, второй командовал местным КГБ и был конченым прохвостом, третьего и так все знают. Путал личную шерсть с государственной, раздавал небольшие, но очень ответственные поручения, признавал ошибки и не мог сесть. Обращение «товарищ Шурик» прилипло к артисту Демьяненко навеки.
Это уже опять была цветная буффонада, хоть и притворявшаяся курортным фельетоном про отдельные недостатки. Цирк снова зажигал огни, а Иванушка-дурачок шёл за чудом. Можно было обратно перквалифицироваться в короли.
Этуш опять поднимал бровь, нёс тарабарщину, требовал коня и поливал дерево дружбы из лейки. Четырежды сыграл у самой театрализованной из киносказочниц Надежды Кошеверовой. И постоянно, буквально бесконечно обедал. Диалог из «Неисправимого лгуна» прочно засел в народной памяти: «– Его высочество наследный принц Бурухтании эмир Бурухтан Второй Второй спрашивает у своего высокочтимого гостя, как ему понравился фазан по-деревенски под майонезом, начинённый креветками, орехами и плодами манго. – Передайте его высочеству наследному принцу, что такого превосходного фазана под майонезом по-деревенски, начинённого орехами, креветками и плодами манго, я уже давно не ел».
И весь этот балаган творил вообще-то профессор, а после ректор Щукинского училища, базовой школы Вахтанговского театра, где сто лет играют «Принцессу Турандот» (Этуш был Бригеллой) и упорно совмещают академизм с арлекинадой. Глядя на Карабаса в домашнем колпаке, целые поколения вахтанговцев ощущали себя деревянными человечками с золотым ключом за щекой. Хорошо помня фразу «Как дам больно!» и обращение «деточка моя», знали: погневается и простит.
Воевал. В 22 имел тяжёлое ранение, три звезды на погон и «Звёздочку» за Моспино (это слева от Иловайска, да-да, того самого). В послевоенных спектаклях при бутафорской стрельбе рефлекторно бросался наземь. Сам смеялся потом.
Сын нэпмана хорошо знал, что такое 12 стульев, пять золотых, три магнитофона и три замшевых пиджака (как и два папиных ареста). Частника Шпака и зицпредседателя Фунта играл буквально с натуры.
После непутёвых папаш-королей в «Ослиной шкуре» и «Старой, старой сказке» у него дочь сбежала с иностранцем.
Такой человек.
Война, нужда, бескормица, аресты – всё превращалось у него в какую-то сплошную метерлинковскую «Синюю птицу». Плюсуя и заостряя, среди прозы и быта прожил всласть предлинную, цветастую, феерическую и совершенно ренессансную жизнь с гвоздикой за ухом и в кремовом костюме с пятнами винограда и персиков.
Мистерия-буфф, дорогой, клянусь, честное слово.