Рассыпается мир на осколки и фразы

Клавдия СМИРНЯГИНА

Родилась, живет и работает в Ленинграде-Петербурге. Окончила с отличием ЛГПИ им. Герцена, несколько лет работала учителем математики в школе, затем в холдинговой компании «Ленинец». Стихи публиковались в некоторых бумажных и сетевых изданиях, таких как журнал «Дальний Восток», сборник «Неразведённые мосты» (СПб, Нью-Йорк, 2011), сборники стихов лауреатов конкурса «Пятая стихия», «Русский переплет» и др.

Автор электронного сборника стихов «Логарифм счастья» и бумажного поэтического сборника «Давай запомним» (Тверь, Москва, Альфа-Пресс, 2020 г.).

Финалист первого и второго Открытых чемпионатов России по литературе в номинации «Поэзия» (Сетература-МК), дважды лауреат Международного литературного конкурса «Открытый чемпионат Балтии по русской поэзии», лауреат Международного литературного конкурса «Кубок Мира по русской поэзии – 2016», победитель международного поэтического конкурса «Пятая стихия» памяти Игоря Царева в 2020 г.

Лицеисты

В саду лицея пахнет табаком,

осенним холодком и легким тленом.

Мальчишки курят за углом тайком,

пока идет большая перемена.

Поеживаясь, втягивают дым

и сплевывают матерное слово.

По их затылкам стриженым худым

за вороты стекает свет лиловый.

Когда бы знать, когда бы только знать,

что с ними может завтра приключиться,

кому писать на зону будет мать,

кого убьют в дозоре на границе.

Соломки бы под ноги бросить им,

нескладным долговязым лицеистам.

В саду бесследно тает горький дым,

звенит звонок заливисто и чисто.

Зовет читать про «ваш отрадный глас»

и про души прекрасные порывы.

На полке за стеклом – противогаз.

На стенке – Пушкин, грустный и красивый.

О баловстве

Я балую подросших моих сыновей,

потому что не знаю, надолго ли это.

В сизом небе рудой отливают рассветы,

и темнеют кресты златоглавых церквей.

В желтый дом сентября угодила земля,

но шныряет по лоджии та же синица,

и пруду за окном в страшном сне не приснится,

как горят под Донецком ржаные поля.

Дышит дом за спиной, половицы скрипят.

Слышен девичий смех, рокот кофемашины.

А в окне монитора – мундирчик мышиный

и седого ребенка затравленный взгляд.

Как сложить это в бедной моей голове?

Рассыпается мир на осколки и фразы.

Я сметаю их в синюю мамину вазу,

я свой мир вышиваю по старой канве.

Где цветущая роза, живой соловей,

где в Каспийское море вливается Волга.

И не надо пенять мне за то, что так долго

я балую подросших моих сыновей…

Арнаут

Окно распахнуто на запад – дни, и ночи напролет.

И теплый запах, хлебный запах по нашей комнате плывёт.

Плывет, щекочет, дразнит память о том, что дым, о том, что наш.

А осень с лисьими глазами на скатах крыш печет лаваш.

Печет и в небо запускает навстречу западным ветрам,

нагрета печка городская бедой с надеждой пополам.

Листва потрескивает сухо, речей вечерних горек мед,

а все ж закатная краюха ржаной закваской отдает…

Фронтир

Мы – добровольцы во фронтире –

почти, как Лыковы, сейчас.

В далекой питерской квартире

без нас скучают свет и газ.

Вокруг завьюжены дороги,

и не проехать, хоть ты плачь.

Напоминают склон пологий

крутые крыши зимних дач.

Под вечер выйдешь за калитку –

звенит такая тишина!

И бисером искусно выткан

свод, потемневший дочерна.

Не вынырнет никто из мрака,

куда фонарь не достает,

лишь руку лбом боднет собака

да кошка хвостиком мазнет.

И в этом опустевшем мире

не скучно нам с тобой вдвоем.

Мы – добровольцы во фронтире.

А значит, дышим и живем!

Дом напротив

К дому напротив проложен кошачий след,

дремлет сугроб, подпирая калитку боком.

Кажется днем, будто в доме хозяев нет,

только вороны кричат на дубу высоком.

Но вечереет, и теплится свет в окне,

вьется дымок из трубы (холодает к ночи).

В доме у печки, как точно известно мне,

тетка Глафира и кот Обормот хлопочут.

Глаша картохи отварит, а для кота

есть в морозилке минтая запас немалый.

Тетка Глафира не та уж теперь, не та,

тетку Глафиру хорошая жизнь достала.

В ящике – воры да девки-тугой живот,

страхов три короба да президент-надежа.

Глаша крепится-крепится, а все ж плеснет

в стопочку первачка. Свой первач, хороший.

Много ли надо старухе? Зато проспать

можно потом весь день, ни о чем не зная.

Снятся Глафире часто отец да мать,

рядом она – красивая, молодая.

Я к ней иду по снегу, стучу в окно,

будем чаевничать с тортиком из продмага,

сон мне расскажет и то, как давным-давно

ей почтальон о сыне принес бумагу.

– Сгинул сынок-то, как там его, Афган,

будь он неладен, что за земля такая…

Спит Обормот, завесив хвостом экран,

бабкины ходики тикают, не смолкая.

Снег до рассвета мои заметет следы,

Глаше на почту за пенсией только в среду.

Нет у нее сегодня больней беды

той, что я в город опять до весны уеду…

Яблоко

…А яблоко ложится в руку,

как будто помнит райский сад.

У них, пригубивших разлуку,

нет времени смотреть назад.

Есть только этот день осенний,

есть ельник, дятла метроном,

и завтрашнее воскресенье

с полынным праздничным вином.

И небо выцветшего ситца,

и запах скошенной травы,

и знанье, что не повторится

вот эта речь сухой листвы.

А если сентябри иные

им вместе встретить повезет,

пусть снова будут выходные,

молчания тягучий мед.

Она не названного слова

опять почувствует огонь.

И яблоко положит снова

в его горячую ладонь.

Про кота

Детей у них не было, видимо, Бог не дал,              

а может, не больно хотели, хотя сначала           

она колыбельку частенько во сне качала.  

Потом перестала. Устала. Прошли года.

Он стал ей и мужем, и сыном, но вышел срок,

и он не проснулся обычным осенним утром.        

Она на поминках не плакала почему-то.           

Друзей проводила, защелкнув дверной замок.  

Отчетливо зная, что утром к нему уйдет,        

легла на кровать, примостившись привычно с края.

И вспомнила вдруг, окончательно засыпая,              

что завтра голодным останется рыжий кот.  

С тех пор миновало двенадцать протяжных лет.

И кот вечерами на кухне мурлыкал звонко.

Когда схоронила кота, принесла котенка.        

Зовет его мальчиком. Гладит.

И в сердце – свет.

Не страшно

Шипя, чертыхаясь, сжимая кистень

и соображая от ужаса плохо,

по углям садов, городов, деревень

ступает босыми ногами эпоха.

Быть может, и нам не сносить головы,

но он уцелел, город сирый и битый,

и серым, не глаженым шарфом Невы

его Петропавловки горло укрыто.

Мне с ним хорошо и тепло, как с тобой.

Мы оба – его повзрослевшие дети.

Повязаны общей Невой и судьбой

и тем, что нам врозь не живется на свете.

Когда мы летаем, обнявшись во сне,

и ангел со шпиля нам крыльями машет,

свихнувшийся век улыбается мне.

И даже не страшно.

Прогулка

Начни осенний чистый день с листа,

упавшего на мокрый нос щенячий,

и всех окрестных кленов красота

обрушится на вас.

И чем иначе,

как не прохладой утренней дышать

под пологом пока что сонной рощи?

А жизнь – она такая благодать,

что хочется и дольше жить, и проще.

Прожить еще хотя бы песий век.

Начав свой путь в осенней колыбели,

собака и собачий человек

идут навстречу завтрашним метелям.

Стрельчиха

Стрельчиха караулила зарю, синицею застыв оцепенелой: ей утром обещали выдать тело, подвешенное в пыточной на крюк, обрубленное катом неумелым и брошенное сверх сырых дерюг.

Соколик, разве был он виноват? Опутали царевнины посулы, она их, горемышных, всколыхнула…

Мол, каждый будет волен и богат. Да дух стрелецкий требовал разгула… Вот сдуру и ударили в набат.

Детишки на подворье у кумы. Наплакались, меньшому только годик, одела впопыхах не по погоде. Куда податься, кто возьмет внаймы? Все сгинуло, беда одна не ходит. Увидим ли теперь конец зимы?

Стрельчиха караулила зарю. Но кровью напоенное светило, упавшее за кромку, как в могилу упившийся до чертиков бирюк, на небе появляться не спешило – оно давало выспаться царю.

А царь не спал. Зарывшись с головой в лавандовую немкину перину, все видел и не мог прогнать картину: Матвеева на копьях над толпой, за матушку убитого невинно, раззявленные рты, да бабий вой.

Сестра. Змея. Родная кровь. Сестра. С тяжелыми мужицкими шагами, искусно раздувающая пламя, забывшая про бабий стыд и срам, играющая пешками-стрельцами. Так выжечь зло! Пора. Давно пора.

И Софья в Новодевичьем не спит, последние надежды провожая. Навек замкнулась клетка золотая. Какой позор? Какой девичий стыд? Повисла жизнь на ниточке у края. Монашеский клобук и мрачный скит.

Она ли затевала эту прю? А братец рвался к трону, как волчонок, настырный и припадочный с пеленок. Пригрел вокруг себя рванье, ворюг.

А ей смотреть из окон на казненных…

……………………………………………………….

Стрельчиха караулила зарю…