Дмитрий Быков об Эдуарде Лимонове // "Эхо Москвы", 20 марта 2020 года
Дмитрий Быков в программе ОДИНДоброй ночи, дорогие друзья. Понятно совершенно, что тема лекции сегодня — Лимонов. Очень много просьб и заявок, крайне противоречивое отношение к нему и в этих вопросах, и в заявках тоже, да и мое к нему отношение весьма противоречиво. Вот и будем пытаться это выяснить.
Меня он терпеть не мог в последние годы, но вместе с тем сквозь это отношение я ощущал некое тайное доброжелательство. Лимонов оставался человеком уязвимым, и он любил, когда ему не отвечали злом на зло. Втайне он это уважал. Поэтому последние его обо мне высказывания, до меня долетавшие, были, скорее, благожелательные. Я продолжал относиться к его литературе с величайшим интересом, а интерес — это очень важно. Понимаете, когда вы читаете текст и он вам интересен, этого ощущения вам не заменит ничто. Как сказано в «Дневнике неудачника»: «Как сладко — следует глагол — любимую». Вот с книгой примерно также: когда интересно, это ощущения почти эротического, а моральные качества возлюбленной вас при этом волнуют меньше всего. Но поговорим.
<...>
Тот же Лимонов очень любил «Хагакурэ» и «В Сырах» цитирует замечательную фразу Цунэтомо оттуда: «Жизнь слишком коротка, чтобы позволять себе дискомфорт».
<...>
Старость не для всех, я не рискну сказать, что Лимонов с ней хорошо справлялся. Это требует некоторой, не скажу, высоты, но некоторой спецификации духа.
<...>
После смерти Маяковского почти никто не написал хороших стихов, потому что невозможно написать стихов лучше Маяковского, который последние двадцать лет своей жизни только об этом и писал. Как и на смерть Лимонова очень трудно, невозможно написать что-то хорошее: Лимонов хоронил себя, начиная с «Дневника неудачника».
<...>
Поговорим о Лимонове. Что мне кажется очень важным о нем сказать? Тут вот письмо уроженца Донецка, полное совершенной ненависти, лютой: мол, как я могу, как я смею оправдывать мерзавца, который поддерживал сепаратистов, который виноват в превращении цветущего города в то, во что он превратился. Во-первых, не все жители Донецка думают так, как вы. Я признаю моральную ответственность Лимонова, очень значительную; она была. Но это, знаете, все равно что говорить: «Как вы смеете оправдывать Гамсуна после Освенцима?» Да, Гамсун жал руку Гитлеру, хотя он очень ему не понравился и вообще произвел впечатление маразматика, но не Гамсун отвечает за злодейства Гитлера, и не Лимонов отвечает за Стрелкова.
Очень многие, кстати говоря, с восторгом приветствовали сепаратизм, поэтому ваше негодование должно быть обращено, скорее, к ним, а не к Лимонову, который не поехал туда, который очень скептически относился к тем, кто туда поехал, который вообще по-разному очень оценивал происходящее на востоке Украины. Хотя, безусловно, свой вклад в утверждение идей «русского мира» он внес, но не будем забывать того, что убеждения художника — это одно, политические его занятия — другое. Скажем, Д’Аннунцио мы судим не за Фиуме, хотя, конечно, главным событием его жизни была вот эта совершенно картонная и в сущности трагифарсовая республика.
Я думаю, что и Лимонов бы не отказался. Видите ли, у Лимонова было в жизни много сомнительных поступков. Но, как замечательно о нем сказала Мария Розанова: «Он не человек, он — инструмент письма. Перу, чтобы писать, надо окунаться в чернила — не самую благовидную субстанцию, ну и Лимонову, чтобы писать, пришлось много во что окунаться». Да, вот это такой способ письма. Как всякий последовательный модернист, Лимонов сделал себя главной темой. Он был сам себе интереснее всего. Я не беру сейчас его политическую составляющую, потому что политика была для него одним из способов преодоления себя. Он сам беспрерывно удивлялся себе. У него не было никакой последовательной политической позиции: он был и не за, и не против Путина; он его не любил (это очень видно), потому что Путин ему эстетически враждебен, это совершенно другой породы человек. Лимонов был очень талантлив, Путин — полная ему противоположность, или он обладает какими-то совершенно другими талантами, или это совершенно нельзя назвать талантом, это какая-то другая черта: может быть, патологическая удачливость, адаптивность, может быть, какое-то чутье, умение опираться на худшие стороны народа, но Лимонову это во всех отношениях противоположно.
Лимонов — это вспышка колоссально яркого таланта, при этом он такой вечный посторонний Камю, и как всякий модернист типа Камю, он больше всего удивляется себе: своей неспособности испытывать предписанные эмоции, своему неумению жить и ладить с людьми, своему эгоизму, в какой-то степени нарциссизму, своей невероятно яркой талантливости. Понимаете, все книги Лимонова страшно интересно читать, вы не оторветесь. Даже какую-нибудь «Охоту на Быкова» или «Другую Россию», теоретические произведения, политические сочинения, трактаты, — все равно читать интересно. А уж романы — те же «В Сырах»… Это не самый сильный лимоновский роман, но какой же он поэтичный! Я вот его сейчас перечитывал, и меня потрясло буквально, как он там описывает свое одиночество, когда он расстался с «бультерьерочкой» Настей (мне кажется, единственной девушкой, которая любила его по-настоящему, потому что она после разрыва отозвалась о нем уничижительно, все остальные его хвалили; если вас ненавидят после разрыва — значит, вас любили по-настоящему, это очень важный критерий). Нельзя было его не любить, он жутко увлекательный человек, жутко интересный.
И вот когда я читал «В Сырах», описание его жизни после разрыва с Настей, когда одиночество его таково, что он смотрит с балкона из окна и наблюдает за играми детей, вспоминая, что вот эти сисястые, неожиданно выросшие девочки еще год назад были пацанками, бегали здесь, лазили… И он пишет: «Среди детей были у меня свои фавориты, а были те, которых я не любил». До какой степени одиночества должен дойти человек, чтобы выискивать среди играющих внизу детей своих фаворитов. И дальше такой гимн; он говорит, что «вся моя жизнь — это песнь об одиночестве, иногда грустная, иногда ликующая». Конечно, чаще грустная, он был жутко одинок всю жизнь. А такой человек не может быть не одинок — ему не с кем разделить свою гениальность, разве что с очень красивой женщиной.
И не случайно в его стихотворении про — вынужден я употреблять эвфемизм — шлюху и солдата («Она ему гладит затылок, и он извивается пылок») только поэт и красавица, по-пастернаковски говоря, могут понять друг друга, потому что она точно также одарена, и точно также она не хозяйка своей одаренности, и точно также эта одаренность не приносит ей счастья. Так у него было с Натальей Медведевой — роман наиболее симметричный, но в принципе, конечно, он был жутко одинок. И не было личности ему сомасштабной, не было человека, готового с ним разделить и его трагедию, и его ликования. Именно поэтому он всю свою жизнь (и особенно в «В Сырах» это чувствуется) и тяготится этим одиночеством, и вынужденно гордится им, и делает из него искусство.
Основная же эмоция Лимонова и, в общем, основная его тема — это трагическое превращение человека очень сентиментального (такого Вийона харьковского, такого чувствительного жулика, действительно, сентиментальный налетчик очень частая фигура) даже не столько в сверхчеловека, сколько во внечеловека; это превращение его во что-то совершенно другое, исключительное, нечеловеческое, внеморальное. Лимонов не создан был для старости, потому что старость унизительна очень, а Лимонов с унижениями мерился с величайшим трудом. Конечно, в Лимонове есть тиняковщина. Вот если искать ему какие-то литературные аналоги — понятно совершенно, что Савинков и Савенко; поэт, заигравшийся в терроризм, — это вообще какая-то копия просто. Это Борис Савинков 70 лет спустя. Но еще одна важная аналогия — это Тиняков.
Александр Тиняков, который писал всю жизнь под псевдонимом Одинокий, а ведь «Лимонов» — это, в сущности, тот же псевдоним «Одинокий»: что может быть более одинокого, чем лимон среди овощей? И вот лимоновское одиночество очень тиняковское. К тому же основная интонация его «Книг мертвых» (три их, кажется, было) — это такая интонация Тинякова:
Может, — в тех гробиках мальчики русские [гении разные],
Может, — поэт Гумилев…
Я же, презренный и всеми оплеванный,
Жив и здоров!
Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь
Падалью, полной червей,
Но, пока жив, — я ликую над трупами
Раньше умерших людей.
Лимонов не слишком уважал смерть, поэтому мог себе позволить себе писать в «Книгах мертвых» о мертвых как о живых. И там встречается эта интонация: он был такой-то и такой-то и помер, а я живехонек, потому что я был другой. Это очень чувствуется, и эта тиняковщина не всегда плохая. Кстати, его стихи с их нарочитым примитивом таким — это тоже поэзия, во многом восходящая не к Тинякову (он тогда Тинякова знать не знал), но к этой среде. Понимаете, Тиняков, который Брюсова боготворил, — это реакция на Брюсова. В огромном смысле Лимонов — это реакция на Блока, его любимого поэта. Мне мать его рассказывала, когда я ездил в командировку в Харьков (я и отца его застал живым), что она вместе с ним делала такие книжечки самодельные: Блока он переписывал еще ребенком. Вот корни лимоновской поэтики — они, конечно, блоковские. Это Серебряный век, страшным образом преломившийся в мальчике с рабочих окраин. И безусловно, там та же музыкальность, та же блоковская, почти детская простота и блоковская черная ирония, потому что отношение Лимонова к революции — это во многом отношение Блока из «Двенадцати»: «Пусть погибнет ваш проклятый мир, в котором нет мне места».
В этом ликовании над руинами — истоки его политического мировоззрения. Ведь Блоку тоже можно сказать: «Ах ты, сладкозвучный певец Прекрасной дамы! А тысячи расстрелянных заложников, а кошмары гражданской войны?» Что, вы Блока, что ли, будете делать ответственными за это? Блок в жизни человека пальцем не тронул, а вы из него делаете морально ответственного за это. Да, Лимонов подраться любил, о чем мы можем судить по рассказу «Обыкновенная драка», но жесток он не был, слабых он не трогал, не глумился. Можем ли мы представить себе Лимонова выгодополучателем? Да Лимонов первым уйдет в оппозицию, если победит его идея (что мы и видели, кстати). Всегда против, потому что он ненавидит сам тип победителя, тип Лимонова — это тип неудачника.
И главная его трагедия — это превращение человека, который хотел бы любить, в человека, вынужденного почти постоянно ненавидеть; в человека, который главной темой своего творчества, главным мотором сделал постоянные разрывы. Он рвал со всеми, понимаете: входит в движение — рвет с движением, дружит с Летовым — ссорится с Летовым, дружит с Дугиным — порывает с Дугиным. Не было у него человека, с которым бы он долго дружил. Это невозможно, Лимонов на пути должен отрываться, потому что это тема его, его пища. Он как реактивный самолет, который летит благодаря толчку, отбрасыванию от себя всего прошлого пространства, отбрасыванию всего своего.
Многие пишут, что он в своих книгах оболгал многих прекрасных людей. Не оболгал. Он их так видел, он ими воспользовался. Кстати говоря, о большинстве своих женщин он пишет с умилением, о некоторых друзьях (таких как Шмаков, например) — тоже с глубочайшим состраданием. Он умел некоторых людей любить, правда, любил в основном не конкурентов; тех, кто конкурентами ему быть не мог. Вот Шемякин — это конкурент, об него он просто там вытерся. Но вместе с тем, надо признать, что у него в рассказе «На диком западе» ужасно живой и точный портрет. Мы с такой радостью читаем Лимонова потому, что его чувства, его раздражение очень часто совпадают с нашими. Вот уж где и отчаяние, и наслаждение настоящие.
Обратите внимание: он всех дотягивал до занятий литературой. Он требовал, чтобы Настя писала, Наташа Медведева благодаря ему стала писать (и очень неплохо, «Мама, я жулика люблю» — замечательная книжка), Щапова де Карли благодаря ему стала сочинять (многие хвалят, многие ругают). Но рядом с Лимоновым нельзя было не писать, такова была его природа, эта безумно сильная эманация творчества, в нем заложенная. И обратите внимание: вспоминая о нем, даже люди, которые с ним — простите за выражение — разосрались навеки, продолжали его, как ни странно, любить, им любоваться, — вот что удивительно. Когда Казанова менял женщин, он же давал им понять, что он их не любит, что он ими пользуются, и все это прекрасно понимали. Но он так хорошо с ними обходился и с ним было так интересно, что все вспоминали его с любовью.
Конечно, Лимонов всех, с кем он общался, употреблял. Всех он кидал в топку своего творчества, своего воображения, своей карьеры, как он ее понимал. Он пользовался всеми. Но он так хорошо пользовался, так интересно употреблял, что для многих он стал самым ярким впечатлением жизни. А что им будет вспомнить о Лимонове, что им будет вспомнить, кроме Лимонова? И конечно, два рассказа о матери войдут в любую хрестоматию: первый — «Mother’s Day», помните, где он говорит, что «у нас во дворе росло какое-то дерево, пыльное вечно, я уже даже не помню, какое, а помню только это дерево». Я мать его спросил, кстати, что это было за дерево; она сказала: «Абрикос». И второй рассказ — «Смерть старухи», такой страшный. Помните, когда он пишет, что «мать прислала мне одеяла — таких теперь не делают — из верблюжьей шерсти, я сплю под ним до сих пор. Мать моя умерла, а одеяло со мной». Он очень любил ее все-таки.
Лимонов в высшей степени заслуживает любви и сострадания. Мне кажется, сейчас, когда живой Лимонов уже не мешает, эту любовь и сострадание можно выразить. А мы услышимся через неделю. Пока!
Меня он терпеть не мог в последние годы, но вместе с тем сквозь это отношение я ощущал некое тайное доброжелательство. Лимонов оставался человеком уязвимым, и он любил, когда ему не отвечали злом на зло. Втайне он это уважал. Поэтому последние его обо мне высказывания, до меня долетавшие, были, скорее, благожелательные. Я продолжал относиться к его литературе с величайшим интересом, а интерес — это очень важно. Понимаете, когда вы читаете текст и он вам интересен, этого ощущения вам не заменит ничто. Как сказано в «Дневнике неудачника»: «Как сладко — следует глагол — любимую». Вот с книгой примерно также: когда интересно, это ощущения почти эротического, а моральные качества возлюбленной вас при этом волнуют меньше всего. Но поговорим.
<...>
Тот же Лимонов очень любил «Хагакурэ» и «В Сырах» цитирует замечательную фразу Цунэтомо оттуда: «Жизнь слишком коротка, чтобы позволять себе дискомфорт».
<...>
Старость не для всех, я не рискну сказать, что Лимонов с ней хорошо справлялся. Это требует некоторой, не скажу, высоты, но некоторой спецификации духа.
<...>
После смерти Маяковского почти никто не написал хороших стихов, потому что невозможно написать стихов лучше Маяковского, который последние двадцать лет своей жизни только об этом и писал. Как и на смерть Лимонова очень трудно, невозможно написать что-то хорошее: Лимонов хоронил себя, начиная с «Дневника неудачника».
<...>
Поговорим о Лимонове. Что мне кажется очень важным о нем сказать? Тут вот письмо уроженца Донецка, полное совершенной ненависти, лютой: мол, как я могу, как я смею оправдывать мерзавца, который поддерживал сепаратистов, который виноват в превращении цветущего города в то, во что он превратился. Во-первых, не все жители Донецка думают так, как вы. Я признаю моральную ответственность Лимонова, очень значительную; она была. Но это, знаете, все равно что говорить: «Как вы смеете оправдывать Гамсуна после Освенцима?» Да, Гамсун жал руку Гитлеру, хотя он очень ему не понравился и вообще произвел впечатление маразматика, но не Гамсун отвечает за злодейства Гитлера, и не Лимонов отвечает за Стрелкова.
Очень многие, кстати говоря, с восторгом приветствовали сепаратизм, поэтому ваше негодование должно быть обращено, скорее, к ним, а не к Лимонову, который не поехал туда, который очень скептически относился к тем, кто туда поехал, который вообще по-разному очень оценивал происходящее на востоке Украины. Хотя, безусловно, свой вклад в утверждение идей «русского мира» он внес, но не будем забывать того, что убеждения художника — это одно, политические его занятия — другое. Скажем, Д’Аннунцио мы судим не за Фиуме, хотя, конечно, главным событием его жизни была вот эта совершенно картонная и в сущности трагифарсовая республика.
Я думаю, что и Лимонов бы не отказался. Видите ли, у Лимонова было в жизни много сомнительных поступков. Но, как замечательно о нем сказала Мария Розанова: «Он не человек, он — инструмент письма. Перу, чтобы писать, надо окунаться в чернила — не самую благовидную субстанцию, ну и Лимонову, чтобы писать, пришлось много во что окунаться». Да, вот это такой способ письма. Как всякий последовательный модернист, Лимонов сделал себя главной темой. Он был сам себе интереснее всего. Я не беру сейчас его политическую составляющую, потому что политика была для него одним из способов преодоления себя. Он сам беспрерывно удивлялся себе. У него не было никакой последовательной политической позиции: он был и не за, и не против Путина; он его не любил (это очень видно), потому что Путин ему эстетически враждебен, это совершенно другой породы человек. Лимонов был очень талантлив, Путин — полная ему противоположность, или он обладает какими-то совершенно другими талантами, или это совершенно нельзя назвать талантом, это какая-то другая черта: может быть, патологическая удачливость, адаптивность, может быть, какое-то чутье, умение опираться на худшие стороны народа, но Лимонову это во всех отношениях противоположно.
Лимонов — это вспышка колоссально яркого таланта, при этом он такой вечный посторонний Камю, и как всякий модернист типа Камю, он больше всего удивляется себе: своей неспособности испытывать предписанные эмоции, своему неумению жить и ладить с людьми, своему эгоизму, в какой-то степени нарциссизму, своей невероятно яркой талантливости. Понимаете, все книги Лимонова страшно интересно читать, вы не оторветесь. Даже какую-нибудь «Охоту на Быкова» или «Другую Россию», теоретические произведения, политические сочинения, трактаты, — все равно читать интересно. А уж романы — те же «В Сырах»… Это не самый сильный лимоновский роман, но какой же он поэтичный! Я вот его сейчас перечитывал, и меня потрясло буквально, как он там описывает свое одиночество, когда он расстался с «бультерьерочкой» Настей (мне кажется, единственной девушкой, которая любила его по-настоящему, потому что она после разрыва отозвалась о нем уничижительно, все остальные его хвалили; если вас ненавидят после разрыва — значит, вас любили по-настоящему, это очень важный критерий). Нельзя было его не любить, он жутко увлекательный человек, жутко интересный.
И вот когда я читал «В Сырах», описание его жизни после разрыва с Настей, когда одиночество его таково, что он смотрит с балкона из окна и наблюдает за играми детей, вспоминая, что вот эти сисястые, неожиданно выросшие девочки еще год назад были пацанками, бегали здесь, лазили… И он пишет: «Среди детей были у меня свои фавориты, а были те, которых я не любил». До какой степени одиночества должен дойти человек, чтобы выискивать среди играющих внизу детей своих фаворитов. И дальше такой гимн; он говорит, что «вся моя жизнь — это песнь об одиночестве, иногда грустная, иногда ликующая». Конечно, чаще грустная, он был жутко одинок всю жизнь. А такой человек не может быть не одинок — ему не с кем разделить свою гениальность, разве что с очень красивой женщиной.
И не случайно в его стихотворении про — вынужден я употреблять эвфемизм — шлюху и солдата («Она ему гладит затылок, и он извивается пылок») только поэт и красавица, по-пастернаковски говоря, могут понять друг друга, потому что она точно также одарена, и точно также она не хозяйка своей одаренности, и точно также эта одаренность не приносит ей счастья. Так у него было с Натальей Медведевой — роман наиболее симметричный, но в принципе, конечно, он был жутко одинок. И не было личности ему сомасштабной, не было человека, готового с ним разделить и его трагедию, и его ликования. Именно поэтому он всю свою жизнь (и особенно в «В Сырах» это чувствуется) и тяготится этим одиночеством, и вынужденно гордится им, и делает из него искусство.
Основная же эмоция Лимонова и, в общем, основная его тема — это трагическое превращение человека очень сентиментального (такого Вийона харьковского, такого чувствительного жулика, действительно, сентиментальный налетчик очень частая фигура) даже не столько в сверхчеловека, сколько во внечеловека; это превращение его во что-то совершенно другое, исключительное, нечеловеческое, внеморальное. Лимонов не создан был для старости, потому что старость унизительна очень, а Лимонов с унижениями мерился с величайшим трудом. Конечно, в Лимонове есть тиняковщина. Вот если искать ему какие-то литературные аналоги — понятно совершенно, что Савинков и Савенко; поэт, заигравшийся в терроризм, — это вообще какая-то копия просто. Это Борис Савинков 70 лет спустя. Но еще одна важная аналогия — это Тиняков.
Александр Тиняков, который писал всю жизнь под псевдонимом Одинокий, а ведь «Лимонов» — это, в сущности, тот же псевдоним «Одинокий»: что может быть более одинокого, чем лимон среди овощей? И вот лимоновское одиночество очень тиняковское. К тому же основная интонация его «Книг мертвых» (три их, кажется, было) — это такая интонация Тинякова:
Может, — в тех гробиках мальчики русские [гении разные],
Может, — поэт Гумилев…
Я же, презренный и всеми оплеванный,
Жив и здоров!
Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь
Падалью, полной червей,
Но, пока жив, — я ликую над трупами
Раньше умерших людей.
Лимонов не слишком уважал смерть, поэтому мог себе позволить себе писать в «Книгах мертвых» о мертвых как о живых. И там встречается эта интонация: он был такой-то и такой-то и помер, а я живехонек, потому что я был другой. Это очень чувствуется, и эта тиняковщина не всегда плохая. Кстати, его стихи с их нарочитым примитивом таким — это тоже поэзия, во многом восходящая не к Тинякову (он тогда Тинякова знать не знал), но к этой среде. Понимаете, Тиняков, который Брюсова боготворил, — это реакция на Брюсова. В огромном смысле Лимонов — это реакция на Блока, его любимого поэта. Мне мать его рассказывала, когда я ездил в командировку в Харьков (я и отца его застал живым), что она вместе с ним делала такие книжечки самодельные: Блока он переписывал еще ребенком. Вот корни лимоновской поэтики — они, конечно, блоковские. Это Серебряный век, страшным образом преломившийся в мальчике с рабочих окраин. И безусловно, там та же музыкальность, та же блоковская, почти детская простота и блоковская черная ирония, потому что отношение Лимонова к революции — это во многом отношение Блока из «Двенадцати»: «Пусть погибнет ваш проклятый мир, в котором нет мне места».
В этом ликовании над руинами — истоки его политического мировоззрения. Ведь Блоку тоже можно сказать: «Ах ты, сладкозвучный певец Прекрасной дамы! А тысячи расстрелянных заложников, а кошмары гражданской войны?» Что, вы Блока, что ли, будете делать ответственными за это? Блок в жизни человека пальцем не тронул, а вы из него делаете морально ответственного за это. Да, Лимонов подраться любил, о чем мы можем судить по рассказу «Обыкновенная драка», но жесток он не был, слабых он не трогал, не глумился. Можем ли мы представить себе Лимонова выгодополучателем? Да Лимонов первым уйдет в оппозицию, если победит его идея (что мы и видели, кстати). Всегда против, потому что он ненавидит сам тип победителя, тип Лимонова — это тип неудачника.
И главная его трагедия — это превращение человека, который хотел бы любить, в человека, вынужденного почти постоянно ненавидеть; в человека, который главной темой своего творчества, главным мотором сделал постоянные разрывы. Он рвал со всеми, понимаете: входит в движение — рвет с движением, дружит с Летовым — ссорится с Летовым, дружит с Дугиным — порывает с Дугиным. Не было у него человека, с которым бы он долго дружил. Это невозможно, Лимонов на пути должен отрываться, потому что это тема его, его пища. Он как реактивный самолет, который летит благодаря толчку, отбрасыванию от себя всего прошлого пространства, отбрасыванию всего своего.
Многие пишут, что он в своих книгах оболгал многих прекрасных людей. Не оболгал. Он их так видел, он ими воспользовался. Кстати говоря, о большинстве своих женщин он пишет с умилением, о некоторых друзьях (таких как Шмаков, например) — тоже с глубочайшим состраданием. Он умел некоторых людей любить, правда, любил в основном не конкурентов; тех, кто конкурентами ему быть не мог. Вот Шемякин — это конкурент, об него он просто там вытерся. Но вместе с тем, надо признать, что у него в рассказе «На диком западе» ужасно живой и точный портрет. Мы с такой радостью читаем Лимонова потому, что его чувства, его раздражение очень часто совпадают с нашими. Вот уж где и отчаяние, и наслаждение настоящие.
Обратите внимание: он всех дотягивал до занятий литературой. Он требовал, чтобы Настя писала, Наташа Медведева благодаря ему стала писать (и очень неплохо, «Мама, я жулика люблю» — замечательная книжка), Щапова де Карли благодаря ему стала сочинять (многие хвалят, многие ругают). Но рядом с Лимоновым нельзя было не писать, такова была его природа, эта безумно сильная эманация творчества, в нем заложенная. И обратите внимание: вспоминая о нем, даже люди, которые с ним — простите за выражение — разосрались навеки, продолжали его, как ни странно, любить, им любоваться, — вот что удивительно. Когда Казанова менял женщин, он же давал им понять, что он их не любит, что он ими пользуются, и все это прекрасно понимали. Но он так хорошо с ними обходился и с ним было так интересно, что все вспоминали его с любовью.
Конечно, Лимонов всех, с кем он общался, употреблял. Всех он кидал в топку своего творчества, своего воображения, своей карьеры, как он ее понимал. Он пользовался всеми. Но он так хорошо пользовался, так интересно употреблял, что для многих он стал самым ярким впечатлением жизни. А что им будет вспомнить о Лимонове, что им будет вспомнить, кроме Лимонова? И конечно, два рассказа о матери войдут в любую хрестоматию: первый — «Mother’s Day», помните, где он говорит, что «у нас во дворе росло какое-то дерево, пыльное вечно, я уже даже не помню, какое, а помню только это дерево». Я мать его спросил, кстати, что это было за дерево; она сказала: «Абрикос». И второй рассказ — «Смерть старухи», такой страшный. Помните, когда он пишет, что «мать прислала мне одеяла — таких теперь не делают — из верблюжьей шерсти, я сплю под ним до сих пор. Мать моя умерла, а одеяло со мной». Он очень любил ее все-таки.
Лимонов в высшей степени заслуживает любви и сострадания. Мне кажется, сейчас, когда живой Лимонов уже не мешает, эту любовь и сострадание можно выразить. А мы услышимся через неделю. Пока!