Донецкая снайперша: «Я всадила в него всю обойму»

Украинские военнослужащие за минувшую неделю 60 раз нарушали режим прекращения огня, при обстрелах ДНР израсходовали восемь ящиков боеприпасов. Поэтому рассуждать о том, что скоро на эту землю придет мир, явно преждевременно. Так же считают жители непризнанной республики, «потерявшимися» назвал их недавно Владимир Зеленский, за 2000 дней войны — 5 лет, 5 месяцев и 16 дней существования на линии огня — эти «потерявшиеся» безумно от нее устали. …Для меня же у донецкой войны женское лицо. Нанизывающиеся одна на другую, как бусины, девичьи судьбы. Черная, белая… Писать про женщин гораздо интереснее, чем про мужчин. Девочка-поэт и девочка-снайпер. Слово и пуля. Обе они оттуда. С Донбасса. Против врага они делают одно общее дело. Так, как каждая из них понимает. «Ты, наверное, хочешь узнать, скольких Юла убила?» — спрашивает меня девочка-поэт. Нет, не хочу… «У Марии в блокноте крестики — Безымянные пацаны». Одна сидит передо мной, в шикарной шляпе с широченными полями — на вид блеск и гламур, трудно поверить, что еще пару дней назад поэт Анна Ревякина была в Донецке, как невозможно осознать и то, что пять лет назад они с маленьким сыном прятались на полу за диваном, засыпали в обнимку, чтобы если накроет, так уж сразу двоих. Со второй девушкой-снайпером с позывным Юла я говорю по Вотсапу. Часть записей бесед с ней мне передает Аня, чтобы не переспрашивать лишний раз, рассчитывать на предельную откровенность дистанционно все-таки сложно. Аня очень поэтично описывает внешность подруги. «Юла такая красивая. Как ангел. У нее тонкая талия и нежные запястья, раньше была русая коса, она ее недавно отрезала». Но фотографию показывать пока не хочет. Потому что я чужая на их войне. Донбасская Водянова «Какая я красавица, у меня лицо посечено осколками», — смеется в трубку Юла. «Все она выдумывает. Если увидишь ее на улице, то подумаешь, что это фотомодель — наша донбасская Наталья Водянова», — настаивает Анна. Поэты такие поэты. Собственно, поэтому они и познакомились, Анне нужны были технические детали работы снайпера, для того чтобы не соврать в своих стихах. Какие бывают винтовки, как стреляют… Главная героиня ее поэмы — шахтерская дочь Мария, ушедшая в ополчение мстить за отца. «Женщина идет на войну всегда за мужчиной. Обычно за мужем. Либо замуж. Я шла за мужем», — объясняет Юла. В нынешней почти мирной жизни Юлу зовут иначе. У нее две дочки. А еще кошка, коза, четыре собаки, два попугая, был хомяк, но пал смертью храбрых от лап кошки. Они с мужем оба вернулись живыми. Муж был тяжело ранен в Горловке в 2014 году. Положенные выплаты так до сих пор и не получил. У них на двоих ни одной награды. Говорит, что в них все равно нет смысла. За голову самой Юлы украинцы назначили цену в том же, 2014-м. «Слушай, что же ты молчала? Признавайся, сколько?» — допытывается Анна. «Да сплошной геморрой. За мужиков давали больше. Но потом прошел слух, что нас таки с напарницей грохнули, и как-то рассосалось». — Юла, что для тебя оказалось самым страшным на войне? — Морг. Были очень большие потери. Мы искали своих. Трупы, трупы… Вдвойне страшно — трупы детей. Ко взрослым как-то привыкаешь, как бы без боли… Я разучилась плакать. Последний раз плакала в 2013 году, когда у меня умерла собака. Книга стихов Анны Ревякиной называется «Ост Ров» — расстрельный ров, куда падают черно-белые люди-бусины, остров, отрезанный от материковый зоны, часть суши посреди воды и войны, юго-восток. «А мы войны священный крест Несем и, в общем-то, не ропщем, И в ополченье из невест Уходим через эту площадь». «Все герои, которых мы производим на свет, они по большому счету те, кем мы так и не стали», — уверена поэт Анна Ревякина. В мае 2014-го боями за аэропорт на Донбасс пришла война, а в ноябре у Ани сгорел от онкологии отец. «Папа лежал в больнице, ему никто не говорил про диагноз. Мама приходила к нему с «тормозком», он ждал ее на лавочке и курил». «Тормозок» — обед, который жена дает шахтеру с собой, когда он спускается в забой или, например, как сегодня, уходит на передовую. «Как-то мама задержалась и попросила его пока не выходить на улицу. Папа был в палате, и в это время в лавочку, на которой он всегда сидел, попал снаряд… Как будто бы смерть напомнила о себе: нет, рано. После этого он прожил еще три месяца». «Отца героини в моей поэме тоже зовут Николай, как папу. Девушку я назвала Марией, не Анной, мне показалось, что это более правильное имя». По профессии Анна Ревякина экономист, кандидат наук, преподает в университете. Стихи писала с детства, всегда. Так вышло, что именно она в лихолетье стала голосом родного города, почувствовав раньше других предвестники того, что скоро случится. «Редактор недоумевал, почему в 2012-м я пишу про опустевшие дома, про вынужденных переселенцев. Чемпионат Европы по футболу только закончился… А у меня шли страшные строки: «Пленных не брать — война здесь обыкновенна». За пару месяцев «до» мы в Донецке все еще не осознавали нависшей над нами смертельной опасности. Ходили на работу, занимались своими делами, нас не интересовало то, что нас не касалось. Я смотрела по телевизору, как стреляет «Град», и думала: надо же, это ведь немыслимо — применять такое оружие в XXI веке. В реальности звук «Града» неожиданно тихий, шуршащий — жух-жух-жух, и ты сегодня только понимаешь, что каждый такой «жух» — это кого-то накрыло». Весной Анна еще возила студентов в Киев, на олимпиаду по международной экономике. Уже пала «Небесная сотня», Майдан был частично разобран, отменили поправку в законе о русском языке, прошел крымский референдум… «Когда мы возвращались домой, то на обратном пути по трассе никак не могли обогнать колонну из пятидесяти «Градов». Все удивлялись: зачем они едут в Донецк? Через нас на Крым, что ли? «Меня бы убили!» Язык — живой. Он меняется, когда меняются люди, которые на нем говорят, и обстоятельства, в которых они вынуждены существовать. За пять последних лет в Донецке появилось много новых слов и выражений. Например, «градить» — глагол от слова «Град», накрывать «Градом». «Пожить на мирняке» — вывезти ребенка туда, где не стреляют. Много раз Анне с сыном предлагали уехать, она попала под обстрел на бульваре Пушкина, в самом центре Донецка, и все же благодарит бога, что устояла и не удрала. «Папа тоже хотел, чтобы я не уезжала. Сейчас я понимаю, что жалела бы всю жизнь, если бы испугалась. Утром встаю и каждый раз думаю: «Господи, какое счастье, что я в Донецке». В отличие от своей героини, снайпера Марии, Анна не собиралась идти на фронт. «Да вы что! — машет она рукой. — Меня бы там сразу убили. Я вообще-то достаточно тепличный человек. Иногда, правда, накатывала огромная бессильная злость. Что я не могу все это прекратить, что гибнут бабушки, дети… Но какой от меня толк в том же ополчении? Кого бы я подстрелила? Со зрением минус шесть. Каждый должен заниматься своим делом. Кто-то бить свинцом, а кто-то словом». С нами бог, с нами солнце    и с нами дождь, Зарядивший снайперскую винтовку. Это поле — рожь, а за рожью — ложь, А за ложью ружья наизготовку. Золоченый, гулкий, степной закат, Уплывает солнце за край планеты. Кто во всем случившемся виноват? Кто спасет распятую землю эту? «Война дает возможность писать злее и четче, — размышляет Анна. — Как говорит Юла: «Выстрел в идеале должен быть, конечно, один, но иногда бывает пристрелочный, рядом». В войну пристрелочных выстрелов для поэта быть не может». Выдуманная снайпер Мария — на две трети сама Анна, по ее собственному признанию. Оставалась незаполненной еще одна треть. «Мне не хватало понимания технической стороны вопроса, я не знала, как на самом деле работают снайперы. Это всегда считалось романтической, воспетой профессией, мы все помним историю Люды Павличенко, самой результативной женщины-снайпера Великой Отечественной, Героя Советского Союза. У нее 309 подтвержденных уничтоженных противников… Тут следует понимать и разделять. Снайпер — не убийца. Это человек, который защищает свою родину, свой дом и свои идеалы». Нужно было прояснить для себя подробности, детали быта, ощущения женщины, которая вынуждена убивать. Многое из того, что она услышала от Юлы, не вошло в окончательный вариант поэмы. Но это как соль, без которой еда была бы невкусной, как мясо, наросшее на кости. Например, узнать, что снайпер не ест и не пьет перед заданием, а полощет рот водой и сосет маленький кусочек сала. Идет в лежку — такое «тепленькое» местечко, из которого заранее просчитываешь, как будешь отползать, ставишь растяжки, чтобы не подобрался противник. Надеваешь памперс. Проза жизни. «Иначе, когда хочешь в туалет, перестанешь думаешь о том, что тебе нужно стрелять», — когда они подружились, объясняла Ане Юла. Можно сказать, что она стала техническим редактором ее произведения. «Я попросила одного знакомого военного — дай мне девочку-снайпершу. Взяла бутылку мартини и поехала говорить», — вспоминает Анна. На самом деле в жизни у Юлы был другой позывной. Просто не надо ее лишний раз светить. Чтобы с той стороны не поняли, кто она такая. «Она Юла — потому что я так решила. Потому что вокруг нее вертится мир», — объясняет Анна. У Марии в блокноте крестики — Безымянные пацаны. И они почти что ровесники, Развязавшей войну страны. «Годы колбасило» В 2014-м, когда дончанка Анна увидела колонну «Градов», прущую на ее дом, Юла с мужем жили в Киеве, у них был бизнес, росла дочка. После начала Майдана у семьи «отжали» две машины, оборудование, избили сотрудников. Собрали пожитки и уехали на родину — Донбасс, четко понимая, что это только начало. Первым воевать пошел муж. Юла просидела дома одна четыре дня и пошла за ним следом. Раньше она занималась страйкболом, но стрелять по-настоящему — это совсем другое. Она стала одной из 23 девчонок, которых готовили в снайперы. Юла по профессии художник с высшим образованием. «У меня хороший глазомер, твердая рука, наверное, поэтому и взяли. Женщина на войне — либо медик, либо повар, либо связист, либо снайпер. Поваром я бы точно не пошла, я бы ребят потравила, — смеется она. — Медиком — нет соответствующей подготовки. Стала снайпером». Две недели гоняли на террикон* и с террикона, на себе 15 килограммов груза — винтовка, то да се, треть девчат отсеялись сразу, Юла похудела на 9 килограммов. Вообще-то на снайпера положено учить минимум полгода, но этого времени у Донбасса просто не было. Уложились в месяц. «Нас спасло то, что не мы одни были чайниками, с той стороны тоже. Даже азовцы, которые были заряжены по полной программе, были такие же лохи. У нас тогда СВДэхи** далеко не у каждого. Мосинка*** — это совсем хорошо». Аня говорит, что когда Юла поехала на первое в своей жизни задание, то чувствовала себя крутой, настроение было боевое. Когда возвращалась назад — «трусились руки», никак не могла унять дрожь. На Донецк с Украины перли колонны, которые необходимо было остановить любой ценой. Надо было их «расхерачить» и забрать оружие, которого на тот момент у ополчения не было. Первой стреляла напарница Юлы, Юла — второй. «У меня тогда открылась рвота, но этого никто не видел, — вспоминает девушка. — Я честно могу сказать, что ни одного всушника не убила, только добробатов****. У нас был строгий приказ: не трогать солдат ВСУ*****, брать их в плен, а затем обменивать на наших». Пока ребята забирали стволы, Юла увидела парня. Он был тяжело ранен в живот. «Он бы все равно умер, — уверена Юла. — В агонии он мог зацепить кого-то из наших. Его нужно было добить… Он стянул балаклаву и… я увидела огромные глазищи на пол-лица. Ему было лет двадцать. Кажется, он бредил, потому что позвал меня: «Мама!» Он назвал меня «мама», а у меня палец на курке, я по инерции всю обойму в него всадила. Это был нормальный русский парень, возможно, из-под Киева. Потому что он на русском мне сказал. Меня потом годы колбасило, он мне снился каждую ночь, приходил. Муж говорил, что у меня «кукушка» поехала…». Заброшенные сады, деревья, изнемогающие от тяжести кроваво-красных яблок. Страшный август 2014-го. «Мы не были на задании, — рассказывает Юла. — Просто шатались. Начали рвать яблоки, и вдруг военный с той стороны. Тоже их срывает. Мы на него вылупились, а он на нас. Напарница поняла, что это враг. А у меня просто был шок. И выбор один — или ты, или он». Как-то их забыли в бескрайней степи. Время — глухая ночь. Винтовки закопали и пошлепали по гражданке. По дороге нарвали охапку цветов для маскировки, остановились у украинского блокпоста, подарили пацанам букетик, сказали что-то типа, спасибо, что вы нас защищаете. У напарницы выдающийся бюст, бойцы на него загляделись. Если бы они знали… — Расскажи про плечи? Правда ли, что на них остаются следы от винтовки? — Неправда. Если долго бегаешь, то от ремня остается след, но такой след может остаться и от обычной сумки. У меня только один раз был небольшой синяк. Но я знаю, что на украинских блокпостах наших женщин раздевают, чтобы проверить. — Какая она была — твоя винтовка? — Я звала ее Дуська, веслом, еще плеткой — из-за звука, с которым она стреляет. СВД — хорошая штука, ею можно отбиваться, когда кончились патроны. — О чем ты думала, когда ждала украинскую колонну? — Песенки вспоминала, стихи. Блока люблю. «Евгения Онегина» знаю наизусть. О жизни еще думала, о том, что дома надо что-то сделать, пейзажи наблюдала. Ровно те же мысли, что и у человека, не лежащего в лежке. Единственное, в лежке ты хоть и лежишь, но весь на адреналине, все, что ты хочешь, — сделать выстрел. «Заберите ребенка!» Как тебе там воюется, Доченька, моя светлая. А у нас на улице Бабье нелегкое лето, Яблоки собрать некому, Райские — падают сами. Соль под моими веками, Видимо, что-то с глазами. Мама Юлы долго не знала, кто ее дочь, думала, та мотается в Ростов-на-Дону по каким-то своим делам, пока однажды на нее не упала со шкафа винтовка Драгунова… — Сколько было твоей старшей дочери, когда началась война? — Четыре года. Когда я уходила на задание, оставляла ее у подружки или с нашими пацанами «на казарме». Она им до такой степени выносила мозги, что однажды они ее отправили к пленному в подвал. У того были связаны руки за спиной. Она ему, как позже выяснилось, долго и нудно читала лекцию о том, что нельзя быть плохим, иначе в клетку посадят. Спустя полтора-два часа тот начал орать благим матом: «Заберите ребенка, я все расскажу. Только заберите отсюда ребенка». Понятно, что она росла на войне… Была такая ситуация, в нашем доме собралась половина подразделения, приехал командир, но не в форме, а в гражданском. Дочь подошла ко мне и тихонечко на ухо спросила: «А он точно из наших?» Папу до этого видела только в камуфляже. Была еще история, я ехала с боевой, дочь заснула на заднем сиденье, парень на блокпосту распахнул заднюю дверь и увидел ребенка, она в этот момент открыла глаза, протянула к нему руки и назвала папой. У парня слезы… Муж старше Юлы на восемь лет. Она зовет его динозавром. Единственный по-настоящему близкий человек. В тот день он с раннего утра уехал в Горловку, ничто не дрогнуло внутри. Вдруг звонок с его номера, женский голос: «Вы знаете владельца телефона?» Ранен. Тяжело. Он в Горловке, она в Донецке. На блокпосту долго мурыжили, пока не назвала позывной, тогда пересадили в другую машину и быстро довезли до больницы. Навстречу Юле вынесли «двухсотым» знакомого пацана. После операции врач сказал: «Если до утра доживет, то жить будет», и передал список лекарств, которые нужно срочно купить. Горловка обстреливается. Денег в кошельке около ста долларов, а купить требуется на четыреста. Лекарства доставили из Донецка вовремя, а утром пустили к мужу. О том, что она беременна вторым ребенком, Юла поняла в лежке. «Я почувствовала шевеление в животе. Подумала, что глистов у меня быть не может, значит, это что-то другое… Как сказал муж, я надеялась до последнего, что оно рассосется, — не рассосалось. Он мне сказал: «Рожай». Когда командир заметил, то перестал отправлять меня на задания, но он заметил это месяце на седьмом. Все были так поражены, как будто бы я не женщина…». Юла говорит, что вторая дочка ее спасла, не дала сойти с ума, вытащила из окопов и снова поместила в уютный мир детской спальни, где пахнет молоком и счастьем. — Юла, — строго спрашивает Анна. — А ты не думала, что, лежа в лежке беременной, ты забирала чужую жизнь и там, на той стороне, тоже есть мамы? — Для меня там нет людей. Я их в мой дом приходить не просила. Они на Украине платят налог на войну — значит, на убийство моих детей. Для меня есть черное и белое. Есть свои и те, которых нет. Мысль о том, что я убивала, появилась тогда, когда муж находился между жизнью и смертью. Накрыло понимание, что мать с той стороны тоже ждет сына, кто-то же их рожает. Моих врагов. Муж меня еще успокаивал. Меня и мою совесть. До войны мне нравилась украинская культура. Но потом я забыла, что мой дед по отцу украинец. По матери — чеченец, бабка — донская казачка. На данный момент я признаю в себе только чеченскую и казачью кровь. Дед меня в седло посадил, когда я толком ходить не умела… Был период на войне, когда я мечтала о победе, о том, как мы вернемся к нормальной жизни, но с какого-то момента я перестала верить в то, что этому когда-нибудь придет конец… Все, что я хочу теперь, это уехать за город и купить наконец-то себе коня. Ей было почти не больно,    почти не страшно,   Ее прикрывали громкие пулеметы… …«Ребята, прикройте,    я отхожу, ребята!» Мария кричала и падала навзничь    в почву,   И кровь ее растекалась,    как сок граната.   Мария, моя Мария,    шахтерская дочка…   Этому не будет конца …Девочка-снайпер и девочка-поэт. Они обе выжили. Погибла только Мария, шахтерская дочь. Впрочем, ее ведь никогда и не существовало. Смогут ли они простить ее смерть? Анна — пацифистка, рано или поздно, считает она, им, донецким, придется как-то мириться со своим соседом — Украиной. «В конце концов, сейчас мы с немцами в нормальных отношениях. Мне кажется, что русские, белорусы, украинцы обречены друг на друга. Только вот вопрос: как обречены. Как Авели на Каинов?» Я спрашиваю у нее о том, возможно ли ментальное возвращение Донбасса, о котором говорил на днях новый советник Зеленского, бывший кавээнщик Сергей Сивохо? «Нет, конечно. Говорить надо не о возвращении, а о сосуществовании. Можно выдавать документы, платить пенсии, ремонтировать дома. Но разве это вернет к жизни людей? Между нами ров, наполненный водой, он же — окоп…» Потом мы снова возвращаемся к ее дружбе с Юлой. Ведь они такие разные. «Юла защитила и меня, все то время, пока я была дома в центре Донецка и не знала, что где-то по степи носится упертая, как коза, девочка, закапывает винтовку, рвет полевые цветы и не плачет, совсем не плачет, потому что я плачу за нас двоих», — горько улыбается Анна. Юла — я все же увидела ее на экране Вотсапа, связь была плохой, но я разглядела и тонкие руки, и высокие скулы, и короткую стрижку, не собирается забывать и прощать. Она не рефлексирует, так как уверена, что поступала правильно и единственно возможным в той ситуации способом. Война оставила на ней свой след, и это не посеченное лицо, шрамы на котором совершенно не заметны. У нее большие проблемы с почками. Застудила в свою самую длинную ночь в лежке — 12 часов. Ночь прошла бездарно, колонна так и не проехала. В волосах появилась седина. До войны она и курицу тронуть не могла. «Оказалось, человека убить легче. Потому что курица мне ничего плохого не сделала. А человек приехал меня убить, моих детей, мою мать, моих друзей». Она с детьми и мужем поселилась здесь, в одном из небольших населенных пунктов ДНР, в халупе, как сама признается. В мире, где по-прежнему не мир и не война. После того как перестала ходить на задания, подготовила три боевые группы мальчишек-снайперов. Ни с одной девчонкой из их единственного призыва не видится. «Знаю, что напарница уцелела, уехала, по-моему, в Ростов-на-Дону. Если честно, мне не очень хочется с ними общаться…» В отличие от Анны Юла не верит в худую дружбу вместо доброй ссоры: «По моим ощущениям, эта чертова война закончится лет через двадцать. В лучшем варианте мы станем вторым Приднестровьем. В худшем нас ждет хорватский сценарий. Если Россия не встрянет… А она не встрянет… Вот мы с вами разговариваем, а у нас опять шумят. Так, что дом ходуном ходит. В стороне Амвросиевки и Ясиноватой. Сегодня пацанов в Горловке расстреляли. В Донецке тоже неспокойно. О прекращении огня речи вообще нет. В худой мир я не верю. Я — снайпер». — Юла, а скольких людей ты все-таки убила? — не выдерживает Анна, задает тот самый сакральный вопрос, с которого началась наша беседа, видимо, уже зная на него ответ. — Ни одного. Я не убивала людей, я убивала врагов. И остановить меня могла бы только пуля в лоб. Поэт Анна Ревякина все время в разъездах, то у себя, в Донецке, то здесь — в Москве, выступает экспертом по телевизору, получает литературные премии, критики называют ее одним из лучших поэтов ДНР, у нее вышла книга стихов. Рисунки к которой сделала… снайпер Юла — ведь она профессиональная художница. В ее работах, по крайней мере в тех, что я видела, нет ужасов смерти — нагая беременная обнимает, держа в руках, огромное хрупкое яйцо над земным шаром. Семья выживает за счет того, что заработает Юла. Ее хорошо покупают. Рисует в основном на экспорт — в Россию, в Европу. Заказчики не знают о ее прошлом. СЛОВАРИК ДОНЕЦКОГО СНАЙПЕРА: *террикон — искусственная насыпь из пустых пород, извлеченных при подземной разработке месторождений угля. **СВД — снайперская винтовка Драгунова. ***Мосинка — снайперская винтовка Мосина. ****Добробаты — националистические добровольческие батальоны, не входящие в состав регулярной армии. *****ВСУ — Вооруженные силы Украины.