Наталия Елизарова: "В моей памяти незабудки весь год цветут"

Говорить просто о сложном, затрагивая самые глубокие чувства читателя или зрителя - это настоящий поэтический дар. И им в полной мере владеет Наталия Елизарова Сергей Алиханов Наталия Елизарова родилась в подмосковной Кашире. Окончила Московскую Академию предпринимательства при Правительстве Москвы и Литературный Институт им. Горького. Стихи публиковались в журналах: «Нева», «Юность», «Урал», «День и ночь», «Зинзивер», «Бельские просторы», «Homo Legens», «Интерпоэзия», публикуются на многих Сетевых ресурсах. Автор поэтических сборников: «Осколок сна», «Черта» (на сербском, болгарском и русском языках), «Страна бумажных человечков». Стихи переведены на английский, сербский, болгарский, немецкий, польский, румынский, венгерский языки. Творчество отмечено премиями: «Анны Ахматовой», журнала «Юность», «Поэзия в парках». Член Союза писателей Москвы. Лирика Наталии Елизаровой звучит внутренним монологом и, конечно, обращена к самой себе. Но неожиданным образом, ощущения автора вдруг становятся потоком твоей собственной - читательской! внутренней речи. Художественное воздействие на читателя за счет звуковой выразительности стиха построено поэтом на традициях реалистической эстетики и, кажется, на звуковой палитре Серебряного века. И в то же время все подтексты сложной поэтики Елизаровой совершенно современны - как и слайд-шоу её Творческого вечера - https://www.facebook.com/alikhanov.ivanovich/videos/10218674082426204/ Даже исторические сюжеты, известные только по русским летописям - интонационно вдруг оживают, и кажутся трагическими событиями чуть ли ни сегодняшнего дня: В доме булки делали с лебедой, Пахло гарью, въевшеюся бедой. Мчали кони — чашки падали со стола, И горели мертвым золотом купола. Бесы вились, бесы чуяли: будет бой, Мчались ратью половцы на разбой. На реке на Стугне да быть беде — Князь при темном береге пал в воде. Не сразу сообразишь, что по отсчету внешнего, реального, времени в отличии от внутреннего, поэтического, прошло, может быть, тысяча лет, но какие события случились раньше, а какие - позже, услышишь по второстепенным реалиям стиха: Резво к обрыву вперед слетала, сочно по спицам трава хлестала, ветер в лицо, и дыханья мало, ноги скользят в росе. Ты на лету привстаешь с сиденья и напрягаешь еще колени. «Вот вам, плететесь там еле-еле!» Ты одолела всех. Что же сидишь на полу босая? Вздрагиваешь, если вдруг басами гукает радио: будет саммит, кризис, развал, дефолт... Любовь слушателей на недавнем Творческом вечере светилась на лицах всех присутствующих - презентации сборника Наталии Елизаровой «Страна бумажных человечков» - видеофильм: https://youtu.be/E_Fbswdg-Lo Читательское обожание вполне может быть объяснимо исключительно утонченным ощущением, что поэзия Елизаровой - есть последняя защита, и единственная охранная грамота ранимого, беззащитного мира, пусть и со следами мертвых железных дорог под кривым мостом, в дальнейшем существовании которого уже ни у кого нет уверенности: Где и правым, и левым – одна стезя, от дебатов выспренных проку нет, где не любят прямо смотреть в глаза и прокурена тень тенет. Отчего же на старом, кривом мосту каждый раз замедляешь свои дела, снизу – рельсы, ползущие в пустоту, — в те края, где сажа бела. Будет безмерно и невыразимо жаль навсегда потерять этот прекрасный мир! Поэт Геннадий Калашников пишет: «Наталия Елизарова умеет говорить просто о сложном, ничего не упрощая и бесстрашно принимая действительность во всей ее полноте. Её стихи настолько искренни и точны, что выдерживают любую «прозаическую нагрузку», оставаясь стихами. Ей не надо прятаться в придуманные грёзы и романтические туманности, она мечтает, чтобы «хватило сил выйти из этой сказки к себе домой». «Домой – к настоящим словам и чувствам». Корифей отечественной поэзии Кирилл Ковальджи, сказал: «Мир Наташи Елизаровой — не побоюсь этого слова — положительный, или, как теперь говорят, позитивный. То есть это мир настоящей женщины, ибо именно женщине изначально присуще стремление к любви и пониманию. А жизнь, она полна боли, разлада, несовершенства. Поэзия для Наташи — упорное стремление преодолеть внутреннюю и внешнюю дисгармонию. Новый сборник ее стихотворений — цельный, убедительный, достоверный. Поэтичность, образность, музыкальность — достоинства стихотворений этой книги. Это своего рода лирический дневник-исповедь. Известно, что поэт — талант, личность, судьба. Талант у Наташи несомненный, из стихов вырастает умная, добрая, чутко чувствующая людей и природу женщина, несколько интровертная. Судьба же — не в нашей власти (разве только отчасти), она еще впереди»! И вот впереди только стихи: 1. И думаешь, что любишь, а потом Мучительно хватаешь воздух ртом И забываешь все, что раньше было: Так не скулила, словарей не жгла, Ты до него и вправду не жила, Ты до него и вправду не любила. 2. И был тот день предпраздничным на вкус: Река и лес, и солнечный арбуз В жару холодный — ели мы руками. А праздник — он вполне обычный день, Мы разошлись, как тени на воде По городу, что истирает камни. 3. А город сер, и он страданьем сыт, В твой тихий дом, в твой неуютный быт Заглянет город равнодушным оком Как у других: фиалки на окне, На полках пыль, а в вазочке на дне Лежит давно огрызок одиноко. * * * Я спрячусь от осени, не дам ей себя оплакать. Стоят вдалеке скамейки без горожан. Старушка гуляет с внучкою, и собака Стоит чуть поодаль, от холода хвост поджав. Старушек-то было трое, но только эта От них отличалась ярко-рыжим пальто и темно-бордовой ягодкою берета, Но только писала я вроде бы не о том... И дедушка с палочкой тихо идет по скверу, И ветер осенний лезет за воротник. И я принимаю слово «развод» на веру, Как будто бы фразу, вычитанную из книг. Кашире... * * * Отшелуши мою кожу, речной песок, От неродного, лишнего, наносного. Берег, как в сказке — не низок и не высок: Родина, капище и бытия основа. С древних времен, от дьяковских городищ Вехи свои считаешь и воды полнишь. То от татар кочующих оградишь, То от фашистов, после — беды не помнишь. Новые весны новый влекут разлив, Снова твои поля в васильковой сини. Солнечным бликом Успенский собор горит, Вишни цветут и яблони — с новой силой. И ни Иван II, ни Абдул-Латиф, Чей венценосный дракон на гербе чернеет, Сонмы пожаров, набеги, чума и тиф Нет, не сломали тебя, не сломили тебя, вернее. * * * Не доехав в Печоры и до Соловков, Не стяжав чужой и лихой судьбы, Гладишь ветер ладонью — он был таков, А вокруг ристалище — общий быт. И покуда ближний, подняв копье, Все окрест глазеет, куда вонзить, Ты тревожный воздух глотками пьешь Между сменой лютых постылых зим. Это — Русь, это — светлое место, где Между тьмою и сумраком — узкий лаз, Где и ветер воет в трубе — к беде, Где так яростен свет для глаз. Где усталость — не повод «не быть в строю», Где о счастье: «слышали, где-то есть», Равноценно, что плюшевый кот-баюн Вдруг заглянет на кухню, попросит есть. Где и правым, и левым — одна стезя, От дебатов выспренних проку нет, Где не любят прямо смотреть в глаза И прокурена тень тенет. Отчего же на старом, кривом мосту Каждый раз замедляешь свои дела, Снизу рельсы, ползущие в пустоту, — В те края, где сажа бела. * * * Ложью ты не спасешься от нелюбви, Но и со всею правдой в чаду не выстоять. Кликай, аукай, наощупь иди, зови, Ноги сбивая о тверди тупые выступы. Тело израня, выберешься жива. О, оболочка, в ней тишина звенящая. И облечешь безликость свою в слова, Веруя только в прошлое, в настоящее Не допуская мысли о том, что свет, Лившийся в сердце, волосы и ладони, — Это всего лишь люстра, а солнца нет. Солнце — это иллюзия тех, что кроме. * * * Я молю тебя: пожалуйста, приезжай Обними и ласково назови Ты не помнишь имени моего, а жаль, Жалость — откровение нелюбви. Ни одно такси не отвозит меня к тебе, Ни один бульвар ни ведет — искажен маршрут. Линии на руке — вопреки судьбе — Тоже уводят в сторону, ложный труд Здесь пытаться найти знамения и причин, Укорить, уколоть, уведомить, угадать. Лишь количество долгих дней и на лбу морщин Может — лишить, а может и даровать. * * * В доме булки делали с лебедой, Пахло гарью, въевшеюся бедой. Мчали кони – чашки падали со стола, И горели мертвым золотом купола. Год который – засуха, недород, Покосило язвою весь народ. Бесы вились, бесы чуяли: будет бой, Мчались ратью половцы на разбой. На реке на Стугне да быть беде – Князь при темном береге пал в воде. Вздулась речка паводью, канул он, В водах старца-инока слышен стон. Говорил: вода возьмет, все одно, Затянуло юношу вязко дно. Плач стоял в селениях и домах, Тосковал в Чернигове Мономах. * * * Посмотри на небо, оно отекло от слез. У тебя в стеклянных глазах ни одной слезы. Если даже не вместе, это не значит «врозь», Если дождь всю неделю, то ждешь все равно грозы. По кому ударит? Кому утонуть в дожде? В серых лужах смыслов, в затоне багровых вод. На костяшках пальцев, на детских цветных драже Погадаешь на вечность или наоборот. Когда кончится слякоть, промозглая злая тишь, И в твое окно проникнет тревожный свет, До тех пор ты ломаешь пальцы, и ты молчишь, До тех пор тебя в этой комнате просто нет. * * * В Божьем храме возле иконы святой Матроны билась в стекло бабочка — углокрыльница или простая капустница. Я пришла поставить свечу И заказать панихиду: бабушке сорок дней. Вот так сейчас душа ее мечется, Ищет место свое по ту сторону. Вот так и мы здесь, на земле бьемся незрячие, выхода не видя. * * * Л. Мне кажется, в ее квартире должно быть много зонтиков — черных зонтиков, забытых мужчинами: обычных и с длинной ручкой — тростью. Мне кажется, что, несмотря на это, На нее порой попадают дождевые капли: ей мокро и холодно. Ведь кто-то должен стоять рядом и правильно держать зонт. * * * Говорить не стоит, не о чем. Говорим ни о чем, рассеивая слова бессистемно, сорно. Чашка, что ты дарил соскользнула, поймали едва-едва. И рука руки коснулась на самом дне, словно в печь несем-отдаем ее обжигать — эту глиняную безделку. В моем окне видно стол, и тумбочку, и кровать. И земному злому холоду вопреки, теплым телом равнодушие распластав, потечет огонь по венам моей руки, изменяя летучего вещества состав. Отпечаток луны, осколок в радужке и зрачке. Не порань глаза, если будешь в мои смотреть. Это больше, чем эта комната, горше, чем Гнать. Держать. Терпеть. * * * Когда-то встречу, может быть... Когда глаза потухнут в равнодушной стыни, замерзнет вся соленая вода на всей земле, и не оставив сини в твоих глазах ни пяди мне, тоска забьется голубем седым и старым. Пойду по городу себя искать, в метро спущусь, за неименьем пары схвачусь за поручень так крепко, что земля меня отпустит в долгое скитанье. И мне уже не страшно, что зима, что стен коробка, вечное молчанье в ответ на риторический вопрос самой себе: «А был ли мальчик? Не был?» Седой старик свою роняет трость, ребенок шарик отпускает в небо. Вот там, быть может, встречу... *** Прощаться на крыльце с последним солнцем в кронах и осени встречать озябшие плоды, а птицы средь кустов, еще совсем зеленых, стрекочут и трещат — поют на все лады. И листья от меня уносит по дорожке, ребенок и щенок бегут за ними вслед. Мгновения того нет тише и дороже, И ничего вообще дороже в мире нет. *** На работу — лето, с работы — осень, только юность была, а — гляди-ка! — проседь, и ее, как осенние листья, сбросить не удастся — запуталась в рыжей косе. Мы грустим круглый год, но сильнее — к Спасу. «А пойдем на спасительную террасу, где шарлотка, и чай, и бутылка квасу! Нас укроет деревьев сень». Что грустить? Одинаково мир устроен, ни один из живущих не удостоен вечной жизни, и, как на работу строем ходим ныне, так и падем. Наливай скорее же чай горячий, пожелаем друг другу любви-удачи и прекрасный солнечный день на даче у судьбы еще украдем. И.Н. Крупнику Я звоню ветерану, он не из нашей семьи, он чужого отряда, полка, но того поколенья, где все те, что дорогой войны шли, — те звались свои, и неважно уже — в отступление иль в наступленье. Я звоню человеку, ему скоро будет сто лет. Он не помнит меня, хотя мы с ним недавно встречались. Я звоню потому, что моих-то в живых больше нет: дед убит на войне, прадед умер в санчасти. Дед второй никогда ничего о войне не рассказывал, только военные песни пел, как выпьет, порою вполголоса мне, а как я подросла, стали петь мы о летчиках вместе. Но и он очень скоро покинул меня, так война подкосила и смелых, и сильных, и стойких. Ну, а тех, кто и выжил в пучине огня, перетерли в муку жернова перестройки. Не с кем спеть… Я же помню о том, что «пора в путь дорогу…», и пусть нас судьбина бросает так далёко, как сможет, мы все умираем от ран, но «Катюшу» споем угасающими голосами. *** Открываешь окно, думаешь — листопад. А в окне подсолнухи, поле, кружат стрижи. Важен угол зрения, необратимый взгляд, под которым смотришь и видишь: и вправду — жизнь! Открываешь окно, вдыхаешь дождя родник: в нем роса — что бусинки на траве; летней мжицы бисер, ручья мимолетный блик — долгих лет невозвратная круговерть. Говорят, живое осенью устает, засыпает, а если нельзя — грустит. Осень будит слезы, даже те, что не в счет, размывает дороги, разводит мосты-пути. Дует в старые рамы, птицы в пути на юг, сеет ситник, насморк — он тут как тут. Там, где луг зеленел, проползал с бороною плуг, в моей памяти незабудки весь год цветут. *** В мире разбилось стекло негромко. Бьется, где хрупко. Рвется, где тонко. Не запасешься сухой соломкой, ссадин и синяков – не сосчитать. Как крутить педали- помнишь? – думала ты едва ли о синяках: только б не догнали! Мажем? Без дураков? Резво к обрыву вперед слетала, сочно по спицам трава хлестала, ветер в лицо, и дыханья мало, ноги скользят в росе. Ты на лету привстаешь с сиденья, И напрягаешь еще колени. «Вот вам, плететесь там еле-еле!» Ты одолела всех. Что же сидишь на полу босая? Вздрагиваешь, если вдруг басами гукает радио: будет саммит, кризис, развал, дефолт. Страшно тебе? Ни черта не страшно, а за окном завершают башню, да, из стекла и бетона башню - яркую, словно торт. Ну и не плачь! Стеклодув-приятель вдруг завернет в переулок кстати, вылепит, выдует сей квадратик- будет тебе стекло. Встань и иди, да попутный ветер! Солнце слепит, а не то что светит. Не забывай, что живешь на свете, Ждет тебя новый склон! *** Дожди уходят к лесу за рекой, зима уводит осень на покой, мне снится тот, кто впредь не должен сниться. На подоконнике с утра синица клюет зерно, а перышки дрожат. Я также стыну, зябну от дождя, и день кончается — еще одна страница. И дух лежалых яблок на крыльце. Какая в умиранье листьев цель? Чтоб новые потом весной рождались? Сомненье и тревога на лице, А станем ли мудрее мы в конце? Или, как листья, вызовем лишь жалость? Читаем жизнь: абзац, еще один… И вроде бы дожили до седин, а главное еще не начиналось. А главное… Давай поторопись, иначе упадет последний лист, и книга кончится. А осень задержалась… *** И приходило воскресенье, и брались сапоги и нож, и листья чавкали осенние, и моросил предатель-дождь. Кричали галки, зябко сгорбившись на нижних ветках у ствола. А в городе — там мокли голуби у остановки, где ждала тебя я, ну а ты опаздывал, спешил и на ходу курил. Запрыгнули в автобус сразу мы, «Вот повезло», — ты говорил. И долго-долго по проселочной потом от остановки шли, от шин следы тянулись «ёлочкой», знать, дачники «улов» везли. И прятались грибы осенние, мелькал мой жёлтый дождевик… И проходило воскресение, как мимо — старый грузовик. Куркино Размытою тропинкой узенькой, меж сараюхами двора, я всё еще иду на музыку, что, кажется, была вчера. Был дом с наличниками синими, за домом – стойла, огород, загоны с овцами и свиньями. Сновали куры у ворот, и шли, вытягивая головы и шеи, гусаки гуртом. И тетя Поля разносолами семейство зазывала в дом. Под грушей, у забора синего, у брошенных с зимы саней печалилась гармонь Василия, мы робко подпевали ей. Кряхтя, дядь-Митя сено стряхивал, неспешно лошадь распрягал, от оводов ее обмахивал и в стойло, что за домом, гнал. Собравшись, девки на завалинке смеялись, семечки грызя. Мирок — такой худой и маленький — забыть и вычеркнуть нельзя. И про любовь — ромашку белую — несётся, в воздухе кружа. В Козловский лес с утра поеду я, где все они теперь лежат. *** Никому не звони — напиши стишок, если б можно словами — да Богу в уши… Всё в порядке, всё в общем-то хорошо, нажимай на play да сиди и слушай. Эта музыка будет вечной, но слушать будем не мы, а уже иные. Мы останемся в старом немом кино, будем рот открывать, словно те, живые. И поэтому сядь — и сейчас пиши, говори с одним и со всеми сразу, можешь даже планов настроить разных, Бога этими планами рассмешить. Руку к трубке, ноющей, не тяни, для тебя там выключен коммутатор. Не забудь: ты сейчас не читатель, автор. А вот жизни своей ли? Не в эти дни. *** «У снящихся друг другу нет выбора…» Е. Изварина А мне будет сниться, и сниться, и сниться пустынный дом, на темном колодце цепочка с пустым ведром, поле выжженное и вдалеке — дорога. Человек во сне мне встретится невзначай, скажет: «Брось, постой, не руби сплеча. Можно начисто, набело, заново все начать у порога». Говорю ему: «Человек, ты построил дом, сына вырастил, дерево, что же идешь с трудом да в другую сторону, ныне — стоишь столбом да к двери спиною?! Дом твой крепок и зелен твой огород, только я вот — призраком у ворот и нелепо свой разеваю рот, немоты виною. Человек, ты со мною лучше не говори, зажигай свои вечерние фонари, я свой сон досматривать изнутри буду тихо. Есть лишь ты, меня в саду твоем больше нет, ну, прощай, уже струится в окно рассвет. пусть хранит Господь тебя от побед и от лиха». *** Не жимолости голубое веретено — бузинно-полынная горечь подле амбаров, ветхих домов, где годы не метено, окошко чердачное тонко исплетено паучьей семьей, не спасшейся от пожаров. В резные ставни, оконную голубень пророс ядовитый вех, что твоя цикута. На срубе сосновом в тенях замирает день, роса ложится, и сразу такая темь, что хочется руки и плечи в живое кутать. По долгой дорожке спускаться к темной реке, на пирс ступать осторожно, пробуя крепость, и отплывать, не удерживаемой никем, и возвращаться в иную зрелость. *** Бывают дни тугие, как тоска, как будто странник перешел дорогу с пустым ведром; студеную таскать с колодца воду — утолить тревогу. Крапивой ноги сечь, заноз щепу всё глубже загонять и пальцы ранить иголками; ленивое ку-ку не узнает, не сохраняет память. А если руки протянуть к воде, зовет прохлада и теченье манит. Сегодня — нет, еще не быть беде. И кто-то песню за рекой горланит. *** Я любила тебя, как ногами уходят в песок, утопая сначала стопой, по колено, по пояс. Не моля пощадить и воды пригубить хоть глоток, не стеная, о будущем не беспокоясь. Я летала, поймет меня тот, кто когда-то крыла расправлял и парил над волнующей бездной, ликуя. Я свободно дышала, я пела, я жадно жила, а теперь живу тихо и впрок ничего не взыскую. Я любила тебя. Как волнение рук передать, когда дверь отворяла тебе, обнимала за шею?! Не умела тогда прогонять, ненавидеть и лгать, ненавидеть и лгать — это я и сейчас не умею. *** Врастать корнями в ледяное дно, узнать судьбу поющего в пустыне. Радеть о дальних, если не дано беречь своих. Не горько и не стыдно латать в ночи с прорехами белье, кормить залетных птиц, котов приблудных. И прибирать, и украшать жилье, и целовать любимого прилюдно. Немилые, как много вас окрест, как душно, как мне тесно нынче платье! И тщетно ждать с утра благую весть, душа ее — не сможет — не оплатит. *** Это озеро-море создано кем-то свыше, как все остальное в природе — по спецзаказу. Я кричу: «Красота какая!» — а ты не слышишь, и, куда ни глянь вокруг, — сколько видно глазу — необъятный простор воды, и лесов, и неба, катер мчит и прыгает — волны-кочки. Брызги. Ветер. Свист. Обидно так и нелепо: эту радость со мною ты разделить не хочешь. Не умею маслом, акрилом, тушью, не вместить величие в объективы, не хватает слов…Ты меня не слушай. Мне бы и целой вечности не хватило. *** Всё говорит о нем: обычные предметы, вещица, что лежит на краешке стола, и вазочка вон та, и книжица вот эта, подарок из степей — еще не отдала. Я обернусь на звук: мне начало казаться, как будто в дверь звонят, как будто телефон. Как можно в тридцать лет внезапно обознаться и кинуться в толпу: быть может, это он?! На пятачке земли — заплеванном перроне стоять в слепой толпе, глухой от бытия. И поползти домой в светящемся вагоне, где были я и ты, под нами — колея. И шумный гул метро, где, слов не различая, хватаешься рукой, касаешься щекой и вот уже паришь над сирыми бичами, над площадью Борьбы и над Москвой-рекой. И из горнил метро толпа выходит к свету и волочет меня к озябшим фонарям. И улица вон та, и лавочка вот эта тихонечко о нем со мною говорят. *** Козерожья зима настигает, ступает на пятки, заставляет по дому искать на меху сапоги. Не услышав вопроса, киваешь обычно: «В порядке» и идешь на работу — с работы, печешь пироги, вяжешь варежки... Врешь! Ты вязать не умеешь, не научена многим простым, но и важным вещам. В осень — липнет хандра, а зимою, конечно, болеешь, что-то вечно роняешь и ранишься по мелочам. Не с кем слова сказать? Снегири — погляди — прилетели и сидят на рябинах и ягоды гордо клюют. Обещают под тридцать мороз и метель на неделе, Брось им крошек тогда или что там обычно дают?.. *** Хочется, чтобы с утра – мороз, чтобы ты пришел, прямо с мороза, с утра, со снежинками на пальто. Я бы сказала тебе: «Как хорошо! Как же ты вовремя! Ну же, садись за стол, будем пить чай и завтракать». И еще я говорила бы что-то, не знаю о чем, Ты бы легонько меня потянул за плечо... Чай бы остыл, на плите подгорел омлет. Я бы смотрела на снег — на тебя — на свет. Сколько же зим, сколько долгих студеных лет не заметает поземка забытый след! *** А как же любовь? — Я встречала её, поутру капустницей легкой порхала она у постели. И думалось: «Если вдруг я внезапно умру, закроет глаза и положит мне крестик нательный». Но не умерла — были голод и холод, ворьё вторгалось в мой дом поживиться огрехами быта. Любовь ускользала, проблемы пугали её, а я понимала... и дальше чинила корыто. Искала того, кто прикрутит сломавшийся кран, починит машину и полку прибьет в коридоре. Любовь сожалела, на грудь принимала сто грамм и дальше порхала вдоль самого синего моря. С тех пор я всегда по ночам закрываю окно, чтоб бабочки — мимо и больше на свет не летели. И я равнодушно смотрю на иголки в их теле на стендах и полках в музеях, и мне всё равно. *** По застывшему озеру, крытому корками льда, ты идешь мне навстречу, только одна беда: в легком тумане, в искрящейся белизне словно не можешь ты подойти ко мне. Кажется — шаг, и трону тебя рукой, медленно падает снег, хрустит под стопой. Губы обветренно шепчут: «Иди… иди…» Каева льдинка сковала огонь в груди. Встреча нема, как черная полынья. Ждет она жертвы, пусть только не ты, не я. Холод сминает волю, сжимает плоть: глыбу прозрачного льда нам не побороть. Убеждаю себя, что лед — это просто стекло. Не уходи за обледенелый склон. *** И уйти не уйдешь из судьбы не взаправду своей. Видишь, клен облетел и безвременник ветер качает. Недотрога-печаль подошла и стоит у дверей, и, помимо нее, пилигрима никто не встречает. Ощущаю рукою зарубки истертых перил, вижу вещие сны — дождь едва заполощет по крыше, ты приходишь сюда, ведь всегда я тебе говорил: «Ноги нужно в тепле...» Впрочем, что вам, явившимся свыше. Хоть полслова побудь, хоть немножечко мне расскажи. Улыбаешься ласково, дождь потихоньку стихает. И рассвет... Для чего? Для чего я опять-таки жив? И воюю с собой и с тобой непременно стихами?! *** Из стылого дня в ледяное нутро постели — свернуться, сложиться, словно тебя и нет, и только лишь ясное слово-рассвет… Но тьма и мороз, и застывшие стекла на деле. Бредешь наугад, только ветер колючий в лицо, а хочется света, огня, теплой радости в доме. Но ты одинока, как анахореты и вдовы, и черпаешь сил в разговорах с Небесным Отцом. Идешь через стужу, спасибо Ему говоря за то, что дает испытания, вьюгу и ветер, за то, что любимые так же вот мерзнут на свете и мимо плывут в этом сумеречье января. *** На дороге зимней — грязь, приглядишься — соль. И наступишь трижды, а всё ж не оставишь след. Эта боль в подреберье — только моя лишь боль, этот отблеск случайный — самый надежный свет. Притаиться задумаешь, тенью безликой стать, в одеяла зарыться пуховые до весны, обезличить барашков и досчитать до ста, когда сын был маленький, были иные сны. А сейчас только черточки, палочки и тире, А сейчас только слезы смолы на сухой коре. *** Где-то под левой твоей ключицей — дом, слепо уткнуться и потерять ключи. И ни к чему «почему», и незачем ни о ком — надо же было так, походя, приручить. Эта тропа на склоне, закате дня, и отправная точка — твои следы. Я задыхаюсь — не прогоняй меня, лучше давай постоим у седой воды, у ледяного зеркала. Тереблю пуговицы и лацканы на пальто. Тихо. Мороз. Дыханье твое ловлю. Ни почему, ниоткуда и ни за что. *** Я молю тебя: пожалуйста, приезжай, Обними и ласково назови. Ты не помнишь имени моего, а жаль, Жалость — откровение нелюбви. Ни одно такси не отвозит меня к тебе, Ни один бульвар не ведет — искажен маршрут. Линии на руке — вопреки судьбе — Тоже уводят в сторону. Ложный труд Здесь пытаться найти предвестников и причин, Укорить, уколоть, уведомить, угадать. Лишь количество долгих дней и на лбу морщин Может лишить, а может и даровать. *** Я хочу забыть тебя, выбросить, как изгоя в рассказе выписать. Как остывшую воду выплеснуть, на свободу, как птицу, выпустить. Я хочу тебя выплюнуть, выдавить, я хочу твое имя выкрикнуть громко-громко раненой иволгой, только хрип мой не слышен издали. Ты — мой сон, мой случайный вымысел, нет и не было молодца, гой еси. *** Эта жизнь за окном, эта осень, и кухня, и свет — бутафория быта, в котором обоих нас нет. Ни имен, ни историй, ни планов, ни даже теней. Обними меня, если ты здесь, защити, обогрей. Паутина словес приникает и душит, звеня. Этот новый рассвет отнимает тебя у меня. Территория света болезненна и широка. Я пройду по мосту, если только удержит рука. Этот радужный мост — мой лесной, подвесной, расписной. Отчего же желание жить умирает весной? Но и осенью целы, сбираем в копилку тепло. Не смотри за окно, там светает и в лужах стекло.